Добавил:

Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.

Вуз:

Волгоградский государственный социально-педагогический университет

Предмет:

[НЕСОРТИРОВАННОЕ]

Файл:

Европейская поэзия XVII века (БВЛ, т.41).doc

Скачиваний:

Добавлен:

09.07.2019

Размер:

6.02 Mб

Скачать

☆

<<< < Предыдущая 1 2 34 / 134 5 6 7 8 9 10 11 12 13 > Следующая >>>

Xорацие мажибрадич

* * *

Свет мой, сладостная вила

на восходе солнца,

сидя у оконца,

злато прядей распустила

вдоль прекрасной выи,—

грели душу мне не раз

косы золотые.

Ветер ласковый с Амуром

игрища затеял,

ей в лицо повеял,

липнут к прядям белокурым

бедокуры эти,

тонкой пряжей завладев,

мне сплетают сети.

Изловить хотят, как птицу,

милой на потеху,

мне же не до смеху,

о, за что меня в темницу?!

Нет, не уповаю

я на милость госпожи,

в пламени страдаю.

О, какая злая доля,

говорю по чести,

с этим ветром вместе

принесла мне столько боли,

что в слезах тоскую

и влачу большой валун

на гору крутую.

* * *

Как без сердца с жизнью слажу?

Я его оставил где-то.

Сердце! Сердце! — нет ответа.

Где же мне найти пропажу?

Ах, куда оно девалось?

Ждать ли встречи, боже правый?

Горечь дум страшней отравы,

жить не долго мне осталось.

Таковы причуды страсти,

что склонясь к ее приказам,

гибнет сердце, гибнет разум,

и душе грозят напасти.

Если кто-то в полной мере

жив без сердца, о мой боже,

сделай так, чтоб мог я тоже

пережить печаль потери.

С ОСТРОВА МЛЕТ

Отверженным я стал, наказан за грехи я,

живу средь голых скал в плену морской стихии.

Ревет прибой всю ночь и днем рыдает снова,

уходит радость прочь от проклятого крова.

А для благих бесед на тихих побережьях,

к несчастью, места нет, поскольку нет заезжих.

Царящий надо мной закон жестокий рока

нас разлучил с тобой, унес меня далеко.

И твоему рабу влачить, увы, до гроба

злосчастную судьбу, чья непомерна злоба.

Отчаясь, восстаю и вслух кляну светила,

чья воля жизнь мою твоей красы лишила.

НА СМЕРТЬ ПОЧТЕННОГО ОТЦА МОЕГО,

ГОСПОДИНА МАРОЕ МАЖИБРАДИЧА

Украшает кроной гордый дуб дубраву,

и пока — зеленый, он стяжает славу,

а когда повеет осенью ненастной,

крона поредеет — и забыт, несчастный.

Дерево родное, ты ласкало тенью,

всех во время зноя осеняло сенью,

высох ствол твой ныне, зелень быстро вянет,

мощи нет в помине — кто ж тебя помянет?

Слушай, мой хороший, что тебе открою —

твой листок, проросший вешнею порою:

никого не встретил я во всей округе,

кто б на этом свете погрустил о друге.

Где твой друг Бурина, столь тобой любимый?

Где собрат Ранина, столь тобою чтимый?

Где все остальные, что тебя любили?

Малые, большие — все тебя забыли.

В жизни ты на славу уповал едва ли,

но тебя по праву лавры увенчали.

С Джоре и Андрием вечность коротая,

ты теперь сродни им в горних кущах рая.

Пребывай же в небе с доблестными вместе,

твой высокий жребий дан тебе по чести.

СТИЕПО ДЖЮРДЖЕВИЧ

БЛАГОСЛОВЕНИЕ ЖЕНЩИНЕ НА СУПРУЖЕСКУЮ ИЗМЕНУ

— Уж не лучше ль на самом деле

мне дружка ласкать всю ночку,

чем нелюбленной, в одиночку,

спать в пустой своей постели?

— Эх, красотка молодая...

Муж твой где-то за морем бродит,

он, в разлуке не страдая,

время там с другой проводит.

Ты теперь его должница,

на неверность его не сетуй;

долг твой — щедро расплатиться

с мужем тою же монетой!

***

Если вздохи мои и взгляды,

полные любви, печали,

и страданья, и отрады,

для тебя не означали,

что дышу, себя ежигая,

лишь тобой, о дорогая,—

то поверишь ли песне этой,

тоже полной слез, мученья,

только для того и спетой,

чтоб постигла ты значенье вздохов,

страстью опаленных, взглядов,

пламенем рожденных?

О, если б смог я сердца пламя

засвидетельствовать песней —

я, сжигаемый мечтами,

раб твой верный, бессловесный!

МЕХМЕД

ИЗ ПОЭЗИИ АЛЬХАМЬЯДО

Хорватская песня

Говорю своей невесте:

как же мне не быть веселым?

Пока дух и тело — вместе,

ты дозволь мне быть веселым.

Твоего дождусь лишь взгляда —

в сердце радость и услада,

ты — моя, других не надо,

как же мне не быть веселым?

Этот мир окутан тьмою,

но тебя от тьмы я скрою,

стану жить одной тобою,—

ты дозволь мне быть веселым.

И сама не будь угрюмой,

не терзайся грустной думой,—

лишь о счастье нашем думай,

чтоб не быть мне невеселым.

Сон любви — то сон не вечный

в нашей жизни быстротечной;

не хочу тоски сердечной,—

ты дозволь мне быть веселым.

Ты улыбкой озарилась,

свет ее — как дар, как милость,

у Мехмеда песнь сложилась,—

как же тут не быть веселым!

МУХАММЕД ХЕВАИ УСКЮФИ

ИЗ ПОЭЗИИ АЛЬХАМЬЯДО

***

Господи, смиренно просим:

смилуйся над нами.

Образ твой в себе мы носим,

смилуйся над нами.

Не даров с корыстью молим,—

ласки, как дождя над полем,

облегченья нашим болям,

смилуйся над нами.

Светлым сном умерь в нас муку,

возлюби нас, дай нам руку,

встречей увенчай разлуку,

смилуйся над нами.

Сколько нас к тебе стремилось!

Сердце в каждом истомилось,

веруем в твою к нам милость,

смилуйся над нами.

Жалок я, твой раб Хеваи.

Но, от всех к тебе взывая,

к небу возношу слова я:

смилуйся над нами!

***

В путь мой заветный, в эту дорогу

как мне решиться ныне пуститься?

Этой дороги к господу Богу

сердце страшится. Только б решиться...

Что мы для Бога? Глина сырая.

В жизни ваяет всех нас для рая,

нас же за грех наш грозно карая,

божья десница... Как мне решиться?

Власть надо мною в небе едина,

сзади давно уж дней половина,

разум и дух мой — все еще глина.

Как же решиться к Богу явиться?

Бога молил я с жаркою дрожью:

дай мне, земному, мысль свою божью,

чтоб разграничить истииу с ложью,—

есть ведь грапица! Только б решиться...

В рай твой, создатель, верю я свято,

что же смятеньем сердце объято?

Вот — я, Хеваи, ждущий заката:

суд да свершится! Только б решиться...

ИВАН ГУНДУЛИЧ

ИЗ ПАСТОРАЛИ «ДУБРАВКА»

В деревцах кудрявых ветры зашумели,

радостно в дубравах соловьи запели,

ручейков напевы ранний луч встречают,

и венками девы юношей венчают.

Дудочки пастушьи песнь слагают милым,

услаждая души ясноликим вилам.

Вилы голосисты водят хороводы

там, где брег тенистый и прозрачны воды.

Но к чему все это? Что мне ясны зори?

Не найти привета мне в любимом взоре.

Струи зажурчали, ветр вздохнул глубоко —

мне в слезах печали слышен рев потока.

В каждой песне — стоны, в мыслях — горечь яда,

сердце — луг зеленый, где моя отрада.

В этом ярком свете тьма слепит мне очи,

ничего на свете, кроме вечной ночи.

* * *

Цвет багряный на востоке,

вся земля в цветном уборе,

расцветает луг широкий,

расцветают в небе зори,

льется дождь цветов веселых,

будем рвать их дружно в долах!

Все бело, красно и сине,

всем цветам вокруг раздолье,

пышен цвет на луговине,

в темной чаще, в чистом поле.

Это время сердцу мило,

все цветами расцветило.

* * *

Свобода! Что краше тебя и дороже?

Ты — помыслы наши, ты — промысел божий,

ты мощь умножаешь, даруешь нам славу,

собой украшаешь всю нашу Дубраву.

Все жизни, все злато, все блага народа —

лишь малая плата за луч твой, свобода!

ИЗ ПОЭМЫ «ОСМАН»

Песнь первая

О тщета людской гордыни,

Чем себя ты утешаешь?

Ввысь стремишь полет свой ныне,

Завтра долу ниспадаешь.

Перед тленом все повинны,

Все конец свой обретают.

А высоких гор вершины

Громы прежде поражают.

Если небо безучастно,

Все творенья быстротечны:

Без него и власть безвластна,

Царства сильные не вечны.

А фортуна беспрестанно

Колесо свое вращает:

Свергнет этого нежданно,

А другого возвышает.

Днесь над саблею корона,

Завтра — сабля на короне,

Ныне царь лишился трона,

Завтра — раб сидит на троне.

Сквозь несчастья — счастье блещет;

Трон из крови возникает;

Тот, пред кем весь люд трепещет,

Страх и сам претерпевает.

От главы царя отводит

Все измены троиа сила,

Но нежданно происходит

То, что память позабыла...

Песнь вторая

Юность! В дерзком устремленье

Ты не ведаешь боязни,

Даже смерть в лихом боренье

Видишь ты без неприязни.

И смела ты, и свободна,

Мысль тебя не утруждает,

Сложность дел тебе угодна,

Трудность жизни не пугает.

Если очень возгордишься —

Море синее утопит,

Если к солнцу устремишься —

Солнце в крыльях воск растопит.

А иной юнец в гордыне

Средь воды огнем пылает:

Пав с небес, в морской пучине

С колесницею сгорает.

Александр в лета младые,

В полноте великой славы,

Ведал, что еще иные

Есть и земли и державы.

Ныне младостью томится

Чадо буйное Османов:

Бедствий чадо не страшится,

Все в плену самообманов.

Ах, Осман! В предел восточный

Не спеши! Царю пристало

Верных слуг — совет урочный —

Всех заслушать для начала.

Мудры слуги в их сужденьях

О чертах, тебе присущих:

Своеволен ты в стремленьях

И не знаешь дней грядущих.

Где в твоих решеньях сила?

Мысль твоя еще незрела,

Опыт — жизнь не подарила,

Молод ты еще для дела.

За своей весной незрелой

Осень леди, ее урока,

Славы плод, еще неспелый,

Не губи ты раньше срока.

Победить врага в сраженье,

Покорить непокоренных —

Благородное стремленье

Славой всех мужей вспоенных;

Но кто бед не бережется

И коварства не страшится,

Безрассудным назовется,

В мненье общем умалится.

Так и лес в горах: для глазу

Он зеленый и прекрасный,

Но войди, увидишь сразу —

В нем и гад, и зверь опасный...

Песнь восьмая

Красота — благой природы

Дар счастливейший и сила;

Почитают все народы

В ней все то, что сердцу мпло;

Луч, сравнимый с божьим взором,

Райский цвет красы прекрасный,

Благо, все дары в котором,

Образ неба вечно ясный;

В ней пред миром рай открыло

Бога славное деянье,

Где чело — восток; светило —

Локон; лик — зари сиянье;

Радость в ней, и наслажденье,

И сердец согласья мера,

Душ сладчайшее томленье,

Для очей предмет примера;

Сладкий мед, что грустью сладкой,

Раз вкушенный, отзывает,

Мир желанный жизни краткой

Душам всем она вещает.

Если мощь красы сумеет

С кровью знатной съединиться,

Вдвое в силе преуспеет,

И пред нею всяк склонится;

И тогда в великой славе

Та краса распространяет

Власть свою в любой державе,

Мир, чаруя, облетает...

ИВАН БУНИЧ

***

Ах, не верь, моя Любица,

ты воде озерной, чистой,

как в ней верно ни отразится

лик твой райский, взор лучистый,—

ибо вскоре отраженье

от тебя навечно спрячет

сладость уст, красу движений,

синеву двух звезд горячих.

В воду с гордостью ты глядишься,

но придет конец гордыне:

пораженно отстранишься

от воды, столь милой ныне.

Юность быстро убегает —

не от той ли тени черной,

что порой и тебя пугает

в тихой глубине озерной?

Время немо и сурово,

в нем дороги нет обратно,—

и, хоть день займется снова,

наше утро невозвратно.

Над своим ты не властна сроком,

тороплив он, ненасытен:

губы, взгляд, златой твой локон —

все отнимет, как грабитель.

Не смотри ж с такой любовью

на свое изображенье

и моей проникнись болью,

о мой свет, мое утешенье!

НЕ ОТРИНЬ МЕНЯ, ХОТЬ Я И НЕ МОЛОД

Меня все корит моя юная вила:

мол, я уж старик — не вернуть то, что было..

Скажу ей в ответ: укоряешь напрасно,

я пепельно сед, но ведь страсть не угасла —

как огненный жар в груде белого пепла,

любовь, хоть я стар, возгорелась, окрепла;

я схож с той горой, что покрыта снегами,

но к небу порой извергает и пламя.

Любовь — словно голод. Умру, не насытясь.

Пускай я не молод, но чем я не витязь!

Я полон огня,— пе отринь, не разжалуй,

ты возле меня блещешь розою алой —

иль плох наш венок, где сплелась воедино

с тобой, мой цветок, белоснежность жасмина?

* * *

Ах, если б вечно в очи эти

мне смотреть влюбленным взглядом,

я б тогда, с тобою рядом,

стал счастливейшим на свете,—

лишь твое лицо мне снится,

жизнь моя, моя царица!

Лишь об одном могу мечтать я:

дни и ночи быть с тобою,

юной тешиться красою,—

и, в твои попав объятья,

восхищенно в них забыться,

моя жизнь, моя царица!

Ах, если б мог я, дорогая,

каждый миг, зимой и летом,

упиваться твоим светом,

от восторга умирая,—

если б нам соединиться,

жизнь моя, моя царица!

О, эту близость райским даром

называл бы я по праву;

я тогда, тебе во славу

отпылав сплошным пожаром,

и со смертью б рад смириться,

моя жизнь, моя царица!

***

О, глаза любимой,

огнь мой неугасимый,

очи-зарницы,

звезды-денницы!

Пламень небесный

с вешнею песней

не вы ли, не вы ли

в сердце мое влили?

О ласковые взгляды,

родники отрады,

счастья истоки!

Свет свой глубокий

дайте мне, дайте,

не покидайте

души моей влюбленной,

вами вдохновлепиой.

Вы — мое спасенье,

рассвет мой весенний.

Луч ваш волшебный,

чистый, целебный

сжег тьму и холод,

снова я молод —

душу воскресила

ваша дивная сила.

***

Вила мне все перечит, что поделать с нею.

Я — утесов крепче, она — скал прочнее.

Каменного стала она, молодая:

мучит, и немало,— все сношу, страдая.

Коль к моей заботе приглядится кто-либо,

скажет: я не из плоти,— просто камня глыба..

Мы с моею гордой друг на друга похожи:

она — камень твердый, я из камня тоже;

из мрамора — вила, сам я — из гранита,

она лед в себе скрыла, во мне пламя скрыто

ЗДРАВИЦА

Цвет-чародейка,

в кубки налей-ка

светлого зелья

нам для веселья;

видишь? — тут каждый

мучится жаждой,

все — в одно слово:

«Будь же здорова!..»

Ой, молодая,

пью за тебя я —

и, не ревнуя,

жду поцелуя:

дай, чаровница,

нам убедиться —

слаще ли кубок

этих вот губок;

винная ль чарка

жжет нас так жарко,

чары твои ли

нас распалили.

* * *

Дорожи годами — мимолетно их бремя:

вихрь, да тень, да пламя; сон, и мгла, и время.

Вихрь ворваться может в день твой тихий, летний:

все вокруг встревожит — и замрет, бесследный.

Тень — твой провожатый; но сгустится темень —

и обочь себя ты уж не сыщешь тени.

Пламя будет живо, пока ест солому,

и умрет в порыве к небу голубому.

Сон, тебя желанным поманив виденьем,

кончится обманом — грустным иробужденьем.

Мягко мгла укрыла путь твой утром рано,

но встает светило — и уж нет тумана.

Время — это версты на твоей дороге:

осени да весны, и — ничто в итоге.

Наши годы — с нами, но не вечно их бремя:

вихрь, и тень, и пламя; сон, туман и время.

***

Господи мой боже, как мне тяжко, трудно!

Жизнь моя похожа на жалкое судно:

мечется средь моря, суденышко это,

ночной ветер черен, в небе нет просвета.

А волна все круче, нет ветрил, нет весел,

вот ладью до тучи вал морской подбросил —

и обрушил с громом, обдавая хладом,

в пропасть, к хлябям темным, что разверзлись адом.

Бездна меня жадно поглотить готова,

море беспощадно, и небо сурово.

Глубь глядит могилой зыбкой и безвестной...

Господи, помилуй! Мрак развей небесный,

успокой ты ветры, волны усмири ты,—

мой бог безответный, жду твоей защиты!

ПОМРАЧЕНИЕ ДНЯ И ВСЕ ЖЕ ПРОСВЕТЛЕНИЕ 17 ДЕКАБРЯ 1631

Вот они воочию, чудеса господни!

Стал внезапно ночью белый день сегодня:

солнышко пропало в черноте зловещей,

но с тьмой совладало — и уж снова блещет...

Боже всемогущий! Ты землю и звезды,

весь мир этот сущий из хаоса создал.

В свете ли денницы, в сумраке ль бездонном,

все с тех пор вершится по твоим законам.

Всюду — твоя сила, рук твоих творенье:

тверди и светила, мрак и просветленье.

ЮНИЕ ПАЛМОТИЧ

СКОЛЬКИМ КАЖДЫЙ ОБЯЗАН РОДНОЙ ЗЕМЛЕ

Нет земли на свете равной

той земле, где ты рожден,—

чтить ее — твой самый главный,

самый праведный закон.

Для тебя да будет свято,

как семья, отец и мать,

место в мире, где когда-то

начал ты существовать.

У земли родимой много

сильных, смелых сыновей,—

все мы преданы, как богу,

общей матери своей.

На ее защиту встанем,

жизнью мы не дорожим,—

хоть сейчас существованьем

ей пожертвуем своим.

Ею мы живем и дышим,

бережем, как мать свою;

чести нет святей и выше —

пасть за родину в бою.

Нет на свете большей славы,

всем пожертвовать, что есть,

для родной своей державы,

за ее святую честь.

Тщетно счастья добиваться,

дорожить добром своим,

если общие богатства

мы не ценим, не храним.

Как мы плачем, как мы ропщем,

вдруг теряя свой кусок,

но ведь только во всеобщем

и свое бы ты сберег.

Если б край родной великим

не связал единством нас,

мы зверям подобны диким

оставались бы сейчас.

Все и почести и блага

только тем всегда желай,

кто с бесстрашьем и отвагой

защищал родимый край.

Славой вечною покроем,

что небесных звезд светлей,

мы того, кто пал героем

ради родины своей.

Жить рабом, с петлей на шее,

принимая зло за власть,—

это в сотни раз страшнее,

чем в бою свободным пасть.

ВЛАДИСЛАВ МЕНЧЕТИЧ

СТРАСТЬ ВСЕГДА СИЛЬНА ОБМАНОМ

Я в огне, моя царица.

Кто узнает, что — причиной?

В тайнике души хранится

страсть моя к тебе единой.

Я не выдам даже взглядом,

как люблю, как сердце жалишь.

Сотни вил со мною рядом,

в жизни, в сердце — ты одна лишь.

На других гляжу упорно,

вздохи шлю, шепчу признанья,

стражду, гибну — все притворно,

ты одна — мое страданье.

По тебе одной скучаю,

постоянство паче плена.

Многим вздохи расточаю,

только сердце неизменно.

Страсть всегда сильна обманом,

завлекал я многих в сети,

но в любви был постоянным,

но люблю одну на свете.

ВИЛАМ, КОТОРЫЕ НЕ ВЕДАЮТ ЛЮБВИ

Если любви предается вила,

только милого не любя,—

значит, она красоту осквернила

и убивает сама себя.

До тебя ей что за дело?

Ты страдаешь,— ну и что ж?

Сердце в ней окаменело,

И его не разобьешь.

АНТУН ГЛЕДЖЕВИЧ

СТИХИ О ЛОПУЖАНКАX

Мара в поселке Игало

сеть для угрей расставляла,

как их вернее поймать,

знает умелая мать.

Лопуд им стал тесноват,—

в город на Плаце спешат,

может быть, выпадет счастье,

рыбу поймать позубастей.

Но неприятно смотреть, —

что попадается в сеть?

Пригоршни грязного ила...

Удочка сеть заменила.

Удочкой цепкой и меткой

в двери попали к соседке.

Эта соседка была

женщиной их ремесла.

Щедрый улов был нежданным,—

с чисто французским приданым...

Что же поделаешь тут?

Сети, конечно, сгниют.

ГОВОРЯТ, ЧТО НЕ ПРИСТАЛО ПОЖИЛОЙ ЖЕНЩИНЕ

ЗАНИМАТЬСЯ ЛЮБОВЬЮ

Эта старческая проседь

обличает возраст твой,

и тебе пора бы бросить

притворяться молодой.

Тусклый взор остекленелый

холодней потухших свеч,—

мечет смерть амура стрелы,

чтобы страсть в сердцах зажечь.

Не надейся,— ни единый

в целом мире не придет

целовать твои морщины

и вкушать увядший плод.

Кто целуется с тобою?

Впалых губ ужасен вид,

а за пазухой такое,

что посмотришь — и стошнит.

Для былой твоей гордыни

оснований нет,— не ты ль,

дорогая, любишь ныне,

опираясь на костыль?

Пламя то, что отгорело,

не согреет никогда.

Для тебя, окостенелой,

страсть — великая беда.

Безрассудная, когда же

ты поймешь, что лишь одно

для тебя — кудель и пряжа,

нить с иглой, веретено...

ПОБАСЕНКА О ТЫКВЕ И КИПАРИСЕ

Тыква, чьи всегда унылы

и безрадостны пути,

неожиданно решила

кипарис перерасти.

Ствол его, что ввысь нацелен,

стройность этого ствола

и невянущую зелень

тыква жадно обвила.

Тот смеется: планы чьи-то,

вероятно, не сбылись,—

и с насмешкой ядовитой

тыкве молвит кипарис:

«Ты спесива и надменна,

но зима придет — и что ж?

Ты погибнешь и мгновенно

вновь на землю упадешь...»

НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР

ТОРГОВКИ-ХЛЕБНИЦЫ

С юных лет нам, как известно,

должность эту приписали:

сами в печи ставим тесто —

и торгуем хлебом сами.

Мы для города — торговки.

Но в одном ли торге дело?..

Поначалу, без сноровки,

ломит с устали все тело.

Долго спишь — терпи убытки.

Значит, отдых нам заказан.

Хочешь, нет ли,— станут прытки

руки, ноги, да и разум!

Чтоб спорее шла работа,

надо сразу приучиться

все мешки, совки, решета,

сита, противни, корытца

в чистоте держать, в порядке,

и всему — свое чтоб место.

Вот тогда в скобленой кадке

и меси на совесть тесто!..

А надзор ведут мужчины —

как торгуем, проверяют:

с нас, от имени общины,

знай динары собирают.

Постоят перед весами,

поглядят сурово этак

и сгребут с лоточка сами —

кто две-три, кто шесть монеток.

Кое-что опять же надо

сунуть писарю под башней:

он бумагу даст — и к складу

совершим свой путь всегдашний.

Там, в скале, где закром главный,

пред зерном с мешками станем...

Наполняют их исправно —

так, что еле-еле тянем.

Все провеем над лоханью —

ни остиночки, пи пыли!

А потом, чтоб горожане

с голодухи пе вопили,

мелем быстро, мерим быстро,

дважды, трижды просеваем —

и муку в кадушках чистых

тут — к хлебам, там — к караваям,

не присев, готовим сразу,

да при этом так искусно,

что приятно будет глазу,

а уж рту — куда как вкусно!

Понимать тут нужно тоже

вещь такую вот, к примеру:

и вода, и соль, и дрожжи —

все должно быть точно в меру.

Тесто долго мнем и давим,

сил на это не жалея.

Чуть муки в замес добавим —

сразу туже он, белее...

Замесив, формуем тут же:

вот вам пышный хлеб, вот плоский,

этот круглый, тот поуже,—

и кладем их все на доски.

Сверху — либо покрывало,

либо теплую тряпицу,

чтобы тесто доспевало.

Надо ждать, не торопиться.

Глядь — оно и поднялося!

Тут взошедшую опару

без задержки мы относим

прямиком к печному жару.

Кочергой в печи шуруя,

смотрим, чтоб не подгорело.

А коль хлебину сырую

проглядим, то плохо дело:

мало ль склочного народца

в достославном нашем граде?

Целый бунт, поди, начнется,

даже стража с ним не сладит!..

Подвергают хлеб наш пробам

должностные прежде лица.

Впрочем, с этим-то народом

можем мы договориться:

им, для их же интересу,

носим яйца по-французски,

чтоб, коль в хлебе мало весу,

не томили нас в кутузке.

Но к мздоимству всяк ведь лаком —

и хлебнуть беды мы можем,

если стражникам-собакам

что-то в лапы не положим:

оклевещут нас, известно,

перед теми, должностными!

Так что заработок честный

делим мы еще и с ними.

Ладно, с нас печник да мельник

непомерной просят платы.

А ведь стражник-то — бездельник!

Так за что ж берет, проклятый?

Хоть сожрали б, что ли, черти

всех таких! А их немало:

Горлопан, Пузанчич, Фертик,

Кровосос, Храпун, Воняла...

Самый вредный прозван Дошлым;

он одну из нас, бесстыжий,

еще летом позапрошлым

обобрал и с торга выжил!

При труде вседневном тяжком

да с такими наглецами

не прожить бы нам, бедняжкам,

не свести концы с концами:

мы, доход свой раздавая,

прогорели все давно бы,

каб — лишь хлеб да караваи,

каб — ни кренделя, ни сдобы.

Но на то ты и торговка:

с калачей, с рожков, с пирожных,

если ты печешь их ловко,

и разжиться даже можно.

Есть у нас лепешки, сласти —

ешьте, коль монет не жалко!

Всех ловчей по этой части

Образина и Давалка.

Кто ж из двух-то — знаменитей?

Кто в заглавном-то почете?

Со второй пример возьмите —

всё, сударушки, поймете...

Люди! Ласкового слова

просим нынче, как награды.

Похвалите ж нас! И снова

вам служить мы будем рады.

И ГНЯТ ДЖЮРДЖЕВИЧ

ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ

Ночь сиянье небосклона

тенью легкой обовьет,

и, любовью вдохновленный,

звезд заблещет хоровод.

Дом любимой очень близко,

вдруг раскрылась дверь впотьмах —

и любовная записка

у меня уже в руках.

Развернул ее поспешно,

но прочесть не мог никак,—

все объято тьмой кромешной,

все покрыл тяжелый мрак.

Ночь, как черная завеса,

я не вижу ни строки,—

месяц прячется за лесом,

звезды слишком далеки.

Я бы мог, любовью полный,

все понять в ее словах

и при жутком блеске молний,

отогнав ненужный страх.

Вдруг сверкнул в траве за домом

очень маленький предмет,—

и в крылатом насекомом

я нашел желанный свет.

Огонек живой и милый

поднял я, в руке храня,—

не любовь ли научила

этой хитрости меня?

Света крохотный кусочек,

золотистый светлячок

в содержанье милых строчек

разобраться мне помог.

Друг, тебе я благодарен,

так, мой светлый, и живи,—

словно звезды, лучезарен,

словно искорка любви.

Я тебя прославлю песней,

золотое существо!

Кто помог бы мне чудесней

в миг смятенья моего?

Златокрылым, златоглавым

ты и создан, может быть,

чтобы ночью темным травам

каплю солпца приносить.

Меркнет золото мгновенно

рядом с золотом твоим,—

и, как камень драгоценный,

ты ничем не заменим.

Ты — земли живое око,

ты, как эльфов светлый рой,

что в полночной тьме глубокой

пролетают над землей.

Вечно, с лаской и заботой,

окрыляя, веселя,

пусть тебе свои щедроты

дарят небо и земля!

В ЧЕСТЬ ПРИХОДА ВЕСНЫ

Радостный час —

весна началась,

настало цветенье

природы весенней.

Все солнцем согрето.

Венки до рассвета

будут опять

пастушки сплетать,

чтоб золото кос

венком оплелось.

Здесь юная зелень,

покой колыбелен,—

прохлада сладка

у родника.

Юноши тут

возлюбленных ждут,

и наши свирели

вновь зазвенели —

в царстве лесном

пляшем, поем.

Сменит все это

знойное лето —

в поле пшеница

заколосится...

А каждую осень

мир плодоносен.

Возлюбленной виле

нарвет в изобилье

яблок с айвой

пастух молодой,

осенних щедрот

сладостный плод,—

еще ей даруя

и мед поцелуя...

СЛУШАЙТЕ СЛЕПОГО, ДАМЫ

Женщины, песнь мою

вам я, слепец, пою.

Страсти храните пламя —

юность не вечно с вами.

Та, в ком она зачахла,

станет седой и дряхлой,

алые сменит губы

старческий рот беззубый.

Больно понять в бессилье:

молодость упустили...

Старость от злых обид

охает и кряхтит,

мучаясь от желаний,

неутоленных ране.

Помшо, в расцвете сил

как я жадно любил,

помню, плясали где-то

с вилами до рассвета.

Молодость коротка,—

гонят прочь старика.

Кто одряхлел, остыл,

тот никому не мил.

Женщины, вам пою,

вы же в шапку мою

бросьте за добрый совет

пару медных монет.

ЛЮБИМАЯ СОЛНЦУ ПОДОБНА

Неба утреннего алость,

светлый солнечный восток,

и повеял, мне казалось,

ароматный ветерок.

Но твои я слышу речи,

вижу блеск твоих очей,—

это ты идешь навстречу,

солнца ярче и светлей.

Это ты, моя царица,

на пути моем взошла —

здесь не трудно ошибиться,

словно солнце, ты светла.

Так огромно чувство было,

так я встречи ждал, любя,—

что от яркого светила

отличить не смог тебя.

ДАНИЯ И НОРВЕГИЯ

АНДЕРС АРРЕБО

СЕВЕРНЫЙ ОЛЕНЬ

(Из «Гексамерона»)

Олень, ты серебрист, как горные вершины;

Рогатым скакуном тебя прозвали финны.

Ни Новая Земля, ни Кольские хребты

Не знают существа прекраснее, чем ты.

Как прожил человек без пищи и приюта

Среди отвесных скал, в метель и холод лютый,

Когда морской прибой, взметнувшись до высот,

В полете застывал и превращался в лед?

Густая шерсть твоя охотника согрела;

На лыжах он бежал, проверив лук и стрелы,

Наряженный тобой от головы до ног,

От шапки меховой до кожаных чулок.

Ты одеялом стал, от стужи спас в бураны,

Лопарь тебя доил для сыра и сметаны.

Ты мясом накормил семью у очага

И теплый кров ей дал, когда мела пурга.

И ты приданым был для девушки богатой,

Корову заменив, и серебро, и злато.

Когда в стоянку друг позвал за сотни миль,

Лопарь собрался вмиг — и, взвихривая пыль,

Ты, за день по три бло одолевая, мчался,

Чтобы хозяин твой с друзьями повстречался.

А содержать тебя ие стоило труда?

Лишайник на камнях — вот вся твоя еда.

Зимой, взрывая наст раздвоенным копытом,

Ты пищу находил на камне, мхом покрытом.

Долготерпенья дар тебе природой дан —

И ты снискал любовь у северных датчан;

Полузасохший мох — твоя скупая пища,

Не просишь ты себе ни корма, ни жилища.

Пока в твоем краю вершины гор в снегах,

Достоинства твои я буду петь в стихах.

ТОМАС КИНГО

УСТАВШИЙ ОТ МИРА, ВЗЫСКУЮЩИЙ НЕВА

Прощай, о земля!

Служив тебе долго, измучился я.

И бремя, что мне этот мир навязал,

Теперь я отброшу, теперь я устал.

Я рву свои узы, здесь все маета,

И все суета,

И все суета.

Что, в сущности, мир

Поставил пред нами как цель и кумир?

Не больше, чем тень и сверканье стекла,

Чем тонкая наледь над глубями зла,

Чем мыльный пузырь.

А внутри — пустота,

И все суета,

И все суета.

Что годы и дни?

Хитро, незаметно проходят они,

Хитро, незаметно за. ними уйдут

И радость, и плач, и заботы, и труд,

Роскошество мыслей, ума острота,

И все суета,

И все суета.

О смертных фетиш,

Телец золотой, ты в подлунной царишь,

Но непостоянство — натура твоя,

На непостоянство прельстилась земля,

В тебе воплощается жизни тщета,

Сама суета,

Сама суета.

Ах, власть и почет!

Сиянье короны, жужжанье забот.

А зависть у власти сидит за спиной,

Посеет тревогу, развеет покой,

И радость не в радость, а лишь тягота,

И все суета,

И все суета.

Ах, милость владык!

Неверный, стоглазый, слепой временщик!

Ведь ты помогаешь пустым пузырям

Раздуться, взметнуться, взлететь к небесам.

Но с солнцем в сравненье твоя щедрота —

Одна суета,

Одна суета.

Ах, дружба, друзья!

По опыту знаю — вам верить нельзя.

Вы горечь умножите в чаше обид,

Вы — флюгер, вас только удача манит,

Обманчива ваших словес теплота,

И все суета,

И все суета.

Ах, плотских услад

Горячая топка, искристый каскад!

Потянется смертный за этим теплом,

Да в вечном огне будет греться потом!

Пригубишь твой мед — не отмоешь уста:

Одна суета,

Одна суета.

Прощай же, прости,

И душу мою на покой отпусти.

Хочу я откланяться, лживый мирок.

Могила забвенья — вот жизни итог.

А мне воздадут за голгофу мою

В господнем раю,

В господнем раю.

И дни и года

Средь вечной весны растворятся тогда,

Там солнцу нет нужды по небу брести,

Нет нужды луне убывать и расти,

Там лик Иисуса являет зарю

В господнем раю,

В господнем раю.

Я буду богат,

Зовут постоянством незримый тот клад,

Грабитель не сможет его отобрать,

Пройдоха не сможет его оттягать,

Никто не подстроит уж мне западню

В господнем раю,

В господнем раю.

И там меня ждет

У престола господня неложный почет,

Корона моя будет сутью ценна —

Ведь кровию Агнца сияет она.

Так будет — пусть я Сатану разъярю —

В господнем раю,

В господнем раю.

Вот милость владык —

Мне ангельский внятен блаженный язык.

Отныне, незрим для завистливых глаз,

Я божью улыбку увшку не раз,

И злобную смерть я тогда осмею

В господнем раю,

В господнем раю.

И друга навек

В Иисусе достойный найдет человек.

Увижу я истинный облик Христа,

Любовь его вечна, щедра и свята,

И Дух и Любовь я в единстве узрю

В господнем раю,

В господнем раю.

Нет выше услад,

Чем ангельских песен узывчивый лад.

Но общая радость у нас — это бог.

Забудь же, душа моя, землю тревог,

Но помни, что радость обрящешь свою

В господнем раю,

В господнем раю.

ПЕДЕР ДАСС

НУРЛАННСКИЕ ТРУБЫ

(Фрагмент)

Я жителю Нурланна шлю свой поклон —

Хозяин ли он, подмастерье ли он,

Крестьянин в сермяжном уборе,

Идет ли на промысел он за треской,

У чанов солильных стоит день-деньской,

Живет он в горах ли, у моря.

И пасторам в каждом прпходе привет —

Да будет сиять им божественный свет

В почтенных трудах каждодневных;

И тем, кто сжимает судебник и меч,

Кто должен от зла и насилья беречь

Бесхитростных и смиренных.

Поклон арендаторам, хусманам; вам,

Живущим по прадедовским хуторам,

Что в скалах прибрежных мостятся;

Отшельникам, лавочникам и другим,

Которым помог я советом моим,

Хоть в стих они мой не вместятся.

Прекрасному женскому полу поклон,

Помянем хозяек, крестьянских матрон,

Мамаш и на выданье дочек.

А доброму нраву — особый почет.

На помощь тому, кто достойно живет,

Отправлюсь я без проволочек.

Вот время к полудню идет на часах,

И солнце высоко стоит в небесах.

Прошу вас с глубоким почтеньем

Прийти отобедать, как гости, со мной,

Отведать, что есть у меня в кладовой,

И трапезы быть украшеньем.

Изысканных блюд я к столу не подам,

Желе золотое мне не по зубам:

Безденежье вечное нудит.

Я вас не прельщу необычным питьем,

Подам только то, что и в будни мы пьем,

Но Бахус в обиде не будет.

На кухне дворцовой ведь я не бывал,

И повар-француз меня не обучал,

Как суп иностранный готовить.

Простецкой покажется пища моя

Иным грамотеям, но вы-то, друзья,

Не станете, знаю, злословить.

Готовится здесь не блестящий банкет,

И здесь сервировки особенной нет,

Я новой не следую моде.

Каплун, куропатка, индейка, фазан,

Конечно, прекрасны, да пуст мой карман

И жалованье на исходе.

Изысканных пряностей нет на столе,

Какие растут лишь в индийской земле —

К чему нам такие присыпки?

Но если жаркое из свежей трески

Вам будет по нраву, друзья-едоки,

Прошу вас, отведайте рыбки.

Пшеничный поставлю на стол каравай,

Съедите — поставлю другой, налегай!

Гостей накормлю до отвала.

Не стану, друзья, экономить на вас,

В кладовке имею запасы колбас

И выпивки тоже немало.

Кто хочет ветчинки — вот вам ветчина,

Девятую осень коптится она,

Прозрачна до самой середки.

В бочонке моем прошлогодний улов

Засолен и нынче, должно быть, готов.

Друзья, не подать ли селедки?

Ни вам патиссонов, ни вам огурцов,

Капуста не хуже в конце-то концов.

Чтоб каждый доволен остался,

И репы нарежу — вот вам и салат,

А если бы я обещал виноград,

Сказали бы мне, что заврался.

Ни в сыре, ни в масле отказа вам нет,

Глазуньей, как должно, закончим обед.

Конечно, убыток карману,

По я приглашаю и ныне и впредь

Со мною, друзья, за столом посидеть —

Припасов жалеть я не стану.

Для вас, земляки, я свой начал рассказ,

На славу я вас угостил, а сейчас

Иные пойдут разговоры:

Хочу написать я прилежным пером

О Нурланне нашем, поведать о том,

Какие тут реки и горы,

О долах глухих и о скалах седых,

О вечных снегах, покрывающих их,

О чащах лесных, о погоде,

Какая рыбалка, охота и лов,—

Подробно об этом поведать готов,

И кроме того — о народе.

ЛАУРИДС КОК

ПЕСНЯ О КОРОЛЕВЕ ТЮРЕ ДАНЕБОД

«Дания — сады и нивы,

голубой прибой.

Наши молодцы ретивы,

так и рвутся в бой

на славян, на вендов, немцев —

только кликни одноземцев.

Но приманчивому саду

нужно бы ограду.

Слава богу, что омыта

Дания водой.

Море — славная защита

для страны родной.

Здесь разбойному соседу

не сыскать вовек победу.

Мы блюдем свои границы,

не сомкнем зеницы.

Берег Фюна крутосклонный

Мелфором омыт,

незаметно ворог конный

в Гедсер не влетит.

Гульдборг путь закрыл на Лолланн,

Эресунн — закрыл на Шелланн,

все затворено от вора,

Юлланн — без затвора.

Люнеборжцы, и голштинцы,

и фарерцы тож —

все на Юлланн прут, бесчинцы,

падки на грабеж.

Наши деньги, скот, усадьбы

нужно, датчане, спасать бы.

Луки есть у нас и стрелы.

Так за чем же дело?»

Так отважно призывала

Тюре Данебод:

«Чтобы Дания не знала

горя и забот —

мы запрем свои владенья

от внезапного вторженья.

На себя пускай пеняет

тот, кто нас пугает.

От Моратсета к закату,

к Мёсунну у Сли

мы протянем, как заплату,

насыпь из земли.

Будет труд наш совокупен,

будет вал наш неприступен,

не проскочит тать глумливый

через вал с поживой».

Тюре доблестным воззваньем

тронула сердца.

Король Гарольд шлет с посланьем

за гонцом гонца,

чтоб везде его читали,

чтобы датчане узнали:

их с телегами, с конями

ждут на стройке днями.

Сконцы двинулись с востока,

шелланнцы идут,

едут лолландцы сдалека,

фюнцы тут как тут.

Дружно юлланнцы спешили —

все заботы отложили.

Кто радел об общем деле —

все туда поспели.

Тюре сердцем веселится —

поднялся народ!

«Об заклад могу побиться —

дело тут пойдет!

Юлланнцы, гостей кормите,

пироги, сыры несите.

Все пойдет само собою

с доброю едою».

Сконцы, взявшись за лопаты,

к Холлингстеду шли.

Начали от Калегата,

вырыли, взвели

в тридцать футов — ров глубокий,

в сорок восемь — вал высокий.

Ниже, чем по сорок футов,

не было редутов.

Шелланнцы и фюнцы славно

помогли трудам.

Юлланнцы носили справно

снедь своим гостям.

Башен вывели без счета,

как сто фавнов — так ворота.

Лютый враг теперь не страшен —

всё мы видим с башен.

Вот великое строенье

кончено вчерне.

Королева в нетерпенье

едет на коне.

Хочет глянуть — что поправить

или что-нибудь добавить,

хочет видеть свежим глазом

все огрехи разом.

«Даневирке» — так назвали

укрепленный вал.

Долго нас от всякой швали

он оберегал.

Тюре молвит: «Вот ограда

божья пастбища и стада.

От врага, злодея, вора

крепче нет затвора.

Ныне Дания — цветущий,

огражденный луг.

Пособи, господь могущий,

в дни тревог и мук

вырастать, как рожь, солдатам,

храбро биться с супостатом,

Тюре вспоминать всечасно

в Дании прекрасной!»

НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР

ИЗ «ПЕСНИ НОЧНЫХ СТОРОЖЕЙ»

9 часов вечера

Уходит день багровый,

Сгустился тьмы поток.

За твой венец терновый

Прости нас, кроткий бог.

Храни дом короля!

Пусть отчий край

От вражьих стай

Длань защитит твоя!

10 часов вечера

Ты хочешь знать, мирянин,

Который пробил час?

Девица, муж, хозяин,

Ждут сон и отдых вас.

Вверяй себя Христу.

Огонь и свет

Храни от бед!

Бьет десять в темноту.

3часа ночи

Туман поднялся млечный,

Рассветный близок час.

Ты устрани, предвечный,

Все, что печалит нас.

Часы пробили три.

О кроткий бог,

Зажги восток

И милость нам яви.

5 часов утра

Иисус, взойди над нами

Рассветною звездой

И ниспошли лучами

Щит королю святой!

На башне било пять.

Свет, приходи,

Нас пощади

Нам день яви опять!

НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР

СИНЯЯ ФИАЛКА

Чуть свет я с радостью

Пустился в путь,

Чтоб роз дыхание

В благоухании

Полей вдохнуть.

Вдали жнец складывал

Последний воз,

А мальчик нежные

Бутоны снежные

Срывал у роз.

Полоской алою

Горел восток,

И отсвет рдяною

Зарей багряною

На иней лег.

Когда-то радостный

Я здесь блуяадал,

Здесь в рощах лиственных,

Во мхах таинственных

Цветы срывал.

И с тихой радостью

Здесь встретил я

Мою невинную

Фиалку синюю

В сиянье дня.

Фиалка синяя,

Как был я рад

Цветов пустынности,

Плодов невинности

Пить аромат!

Среди пунцовых роз

Она росла,

Но спорить свежестью

С их яркой нежностью

Одна могла.

Ее прекраснее,

Милее нет,

Цветов дурманнее,

Плодов желаннее

Не знает свет.

Гвоздики пряные

Карминные,

Мелиссы бледные,

Душицы бедные,

Невинные;

Самоуверенный

Густой анис,

Янтарно-радостный

Подсолнух сладостный

И кипарис —

Фиалку синюю

Не затемнят,

Пусть всех смиреннее

Сие творение

И прост наряд.

И вот случилось так:

Не стало дня,

Чтоб не был тягостным,

Желаньем сладостным

Истерзай я.

Я запер жалкое

Свое жилье,

И в долах низменных,

Во мхах таинственных

Нашел ее.

Боль улеглась моя,

Играл пастух,

Все ночи был я там,

Служа ее цветам,

К рассудку глух.

Покоен, волен был

Недолго я,

Беда нахлынула,

И вновь отринула

Судьба меня.

Зима коварная

К нам подошла

Сперва с угрозами

И вот морозами

Все отняла.

Ах, лето, полное

Былых отрад!

Морозы властные

И дни ненастные

Твой губят сад.

Долины низкие

Уже в снегу,

Цветок блистающий,

Неувядающий

Сражен в пургу.

Фиалка синяя,

Цветок простой!

Я плачу о тебе,

Доверившись судьбе,

С немой тоской.

Ах, лето, приходи —

Я так продрог,—

Чтобы невинную,

Фиалку синюю

Я видеть мог.

ИСЛАНДИЯ

НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР

БАЛЛАДА О ТРИСТРАМЕ

Как с язычником-собакой

в бою Тристрам,

много ран кровавых сам

получил там.