Франс Хальс. Цыганка.

Народ, измученный жестокой долгой бойней,

Заслыша барабан, пойдет беспечно в пляс.

Распутство и грехи в эпохе новой сгинут,

И сластолюбие и праздность нас покинут,

Немало из-за них мы претерпели бед.

Король достойнейших вознаградит по праву,

Всем доблестным вернет заслуженную славу,

Искусства возродит, лелея их расцвет.

Он сохранил в душе наследье веры старой,

Любовь к тебе и страх перед твоею карой,

Он жаждой благости и святости томим.

Служение тебе всех благ ему дороже,

Он сам возвысится в твоем сиянье, Боже,

Желая одного: быть подданным твоим.

Развеешь ты печаль, развеешь все невзгоды

И отдалишь от нас те роковые годы,

Когда счастливые узнали вкус беды.

Ты семьи одаришь, достаток умножая,

Работу дашь серпам порою урожая,

Цветенье дашь весне, а осени — плоды.

Страданиям конец придет и лихолетьям,

С какою радостью мы это чудо встретим!

О Господи, твой мир — вместилище тревог:

Несчастия, увы, таят угрозу счастью,

Так сохрани же нам своей верховной властью

Того, кто в трудный час народ свой уберег.

Беспечным королем пренебрегают принцы,

При нем одни льстецы в правителях провинций,

А сам проводит он в попойках день за днем,

Не видя происков и плутней хитрых бестий.

А прихвостни его — могу сказать по чести —

Когда такой умрет, не загрустят о нем.

Но, к счастью, не таков паш бравый повелитель,

Заступник ревностный и ангел наш хранитель,

Чья милость укротит и зависть и порок.

О, сколько на земле ты жить ему позволишь?

Мы, слуги верные, желаем одного лишь:

Продли, о Господи, его царенья срок!

Отродья деспотов безумны и ретивы,

Им невтерпеж таить бунтарские порывы,

Советы нам дают, но всё, увы, во вред.

Мы видим их насквозь и счет ведем особый,

И пусть они идут на поводу у злобы,

Нас бережет король, иной защиты нет.

Пусть благодетель наш подольше нами правит,

Пусть подданных своих от ужасов избавит,

И, удивляя мир блистательной судьбой,

Пускай он близится вседневно к высшей цели,

И славою своей, невиданной доселе,

Пускай затмит он всех, увенчанных тобой.

Его наследнику даруй до срока зрелость,

Чтоб юноша обрел отцовский ум и смелость,

Чтоб чести следовал всегда и доброте,

Чтоб в летопись вписал достойные деянья,

Чтоб солнцем одарил тех, кто не знал сиянья,

Чтоб светом озарил живущих в темноте.

Пускай он отомстит соседям в полной мере,

Дабы Испания узнала боль потери

Среди горящих нив и крепостных руин,

И если наш позор был следствием раздора

И доблестный отец не мог настигнуть вора,

Враждебную страну накажет славный сын.

ПОДРАЖАНИЕ ПСАЛМУ CXLV

Не уповай, душа, отринь посулы мира,

Чей свет — лишь блеск стекла, чья слава — плеск зефира

На пенистой волне: мелькнет — не уследить.

Бесцельна суета, тщеславие напрасно,

Лишь Богу жизнь подвластна,

Лишь Бога нам любить.

К никчемному стремясь, мы лезем вон из кожи,

Снуем вокруг владык, хотим попасть в вельможи,

На брюхе ползаем и не встаем с колен,

А сами короли — на что они способны?

Ведь нам во всем подобны

И превратятся в тлен.

Едва испустят дух, все жалким прахом станет,

Угаснет слава их, величие увянет,

Чей светоч полыхал перед вселенной всей,

В гробницах обретут последнее жилище,

Став лакомою пищей

Пронырливых червей.

Забыты имена правителей покойных,

Вершителей судеб, воителей достойных,

Смолкают похвалы, едва исчезла власть.

В крушенье роковом с властителями вместе

И выкормышам лести,

Их слугам, также пасть.

ПЕСНЯ

Пробудитесь, я жду вас, красавица!

Рощи новой листвою кудрявятся,

И природа с искусством затеяла спор,

Расстелив на лугах пестроцветный ковер.

Веет сладостными ароматами

Над полями, покоем объятыми;

Нет, не миру светить вышел Феб-Аполлон,

Но спешит на свиданье любовное он.

Ореолом лучей коронованный,

Древней страстью своей околдованный,

Не мечтает ли он, что настигнет теперь,

В это дивное утро, Пенееву дщерь?

Все живущее тянется к радости,

Наслаждайтесь утехами младости,

Вы поверьте, и так слишком рано придет

Время горьких морщин, бремя тяжких забот.

А в жару полуденную томную

Мы укроемся в рощу укромную,

И, всецело отдавшись фиалкам лесным,

Позабудем курильниц мы приторный дым.

С ветки падуба или шиповника

Торжествующей песнью любовника

Будет тешить нам слух чаровник-соловей,

И, внимая певцу, смолкнет шумный ручей.

А потом, пробираясь опушкою,

Пастуха мы увидим с пастушкою,

Поглядим, как, устами друг к другу припав,

Двое негу вкушают на ложе из трав.

Вечно юный Амур без усталости

Там творит свои милые шалости,

И в помине там скучных условностей нет,

В коих так погрязает изысканный свет.

Вдруг и я это счастье изведаю,

Наслажусь долгожданной победою,

Вдруг страданья мои, моя преданность вам

Побудят уступить неотступным мольбам!

Вы притворства ужель не приметили

В гимнах скромности и добродетели?

Но всесильна природы и разума власть,

И ответите — верю! — вы страстью на страсть.

ОНОРА ДЕ РАКАН

ОДА

Вы, что смеетесь надо мной,

Желая, чтоб мой путь земной

Всегда был орошен слезами,

Взгляните, сколько горьких мук

На долю выпало мне вдруг

С тех пор, как разлучен я с вами.

Досталось, видно, неспроста

Мне все, что может нищета

Прибавить к своему проклятью:

Я нахожусь в жилье пустом,

Где служит грязный пол столом,

Скамьей, буфетом и кроватью.

Хозяин наш, в недобрый час

Приняв за гугенотов нас,

Вдруг вылетел быстрее пули.

По грязи мчался ои, чуть жив,

Детей в корзину посадив

И унося свои кастрюли.

Растерян и глупей, чем гусь,

Я в этом доме нахожусь,

Где даже нет, по крайней мере,

Того, что привлекло б воров,

Поскольку этот жалкий кров

Остался без окон и двери.

Дождь льется, гром гремит вдали,

И у причалов корабли

Подпрыгивают, как собаки.

Слуга мой с ветром в спор вступил

И мне из шапки смастерил

Фонарь, мерцающий во мраке.

Свой страх преодолев с трудом,

Хозяин наш вернулся в дом

В довольно скверном экипаже.

Он не причесан, не умыт,

Притом такой имеет вид,

Как будто уличил нас в краже.

Однако старец этот вдруг

Стал уверять, что нам он друг,

И старомодно поклонился.

При этом нос его кривой,

Как шея черепахи злой,

Наморщился и удлинился.

В лохмотьях несколько солдат,

Томясь от голода, лежат

Со мною рядом на соломе

И принимаются опять

Свои победы вспоминать

И толковать о де Бапоме.

Вот так беседу мы ведем,

И вроде все нам нипочем,

Хотя душа тоской объята.

Болтают все наперебой:

Один — как брал Патэ, другой —

Как осаждал Фужер когда-то.

Хозяин, видя, что у нас

Еще остались в этот час

Надежды смутные на ужин,

Заводит речь о том, что он,

Увы, последнего лишен

И, в довершение, недужен.

А я, кто обречен судьбой

Все время видеть пред собой

И всякий сброд, и мрак невзгоды,

Я вам стихи пишу, как встарь,

Покуда не потух фонарь

Под завыванье непогоды.

Мой ангел, свет моей души,

Когда прочтете вы в тиши

Послание из тьмы осенней,

И если, голову склоня,

Не пожалеете меня,

Мне нет надежды на спасенье.

СТАНСЫ

Тирсис, пора и нам подумать о покое:

Полжизни прожито, и что еще другое,

Как не могильный холм, в конце пути нас ждет?

Мы много видели; неведомая сила

По морю бурному корабль наш носила,

Для тихой гавани настал теперь черед.

На милости судьбы рассчитывать не стоит:

Кто верит в них — тот слеп, дом на песке он строит,

Вознесся высоко — к паденью будь готов.

Деревьям гром грозит — тем, чьи вершины выше,

И бешенство ветров скорей разрушит крыши

Дворцов властителей, чем кровли пастухов.

О, счастлив тот, кто смог изгнать желанье славы

Из сердца своего, кто избежал отравы

Стремлений суетных, безрадостных забот,

Кто временем своим распоряжаться волен,

Имеет скромный дом, судьбой своей доволен

И невозможного не хочет и не ждет.

Возделывает он то поле, на котором

Трудился дед его, он равнодушен к спорам,

Что власть имущие ведут между собой,

Не тщится разгадать причины непогоды

И за одним следит: чтоб не погибли всходы,

Когда грозит бедой им ветер грозовой.

Страстей своих король, он знает, чем гордиться:

Межа его земли — империи граница,

Дом — Фонтенбло и Лувр, закрытый для чужих;

Он не завидует ни пышности, ни славе

Земных властителей, себя считая вправе

Не видеть их самих, а лишь портреты их.

Он видит, что нужды его семья не знает,

Он видит, как в полях колосья серп срезает,

Как виноградари срывают виноград,

И кажется ему, что влажные долины,

Холмы зеленые, просторные равнины

Дары осенние вручить ему спешат.

Порой преследует оленя он по следу

В лесах, где солнца луч не празднует победу

Над вечной полумглой, спускающейся с крон;

Порою лай собак ведет его к поляне:

Там заяц, что бежал с такою прытью ране,

Находит смерть свою в местах, где был рожден.

Порою бродит он недалеко от дома

И смотрит, как ручьи бегут из водоема,

Как серебро блестит средь золота снопов.

Порой с пастушками он вместе отдыхает

На ложе травяном, которое не знает

Иных завес, чем тень от сросшихся кустов.

Он старости своей печальное соседство

Встречает без тоски под кровлею, где детство

Он раннее провел, где набирался сил;

Ведет он счет годам по урожаям снятым,

Но листьям, что шуршат своим опавшим златом,

Стареет он, как лес, что сам же насадил.

На быстром корабле, ветрам и волнам внемля,

Не будет мчаться он в неведомые земли,

Чтоб там отыскивать сокровищ скрытых след;

Не жаждет славы он, о лаврах не хлопочет

И встретить смерть свою он в той постели хочет,

В которой умерли его отец и дед.

В порту взирает он, как ветер, дуя рьяно

И предвещая нам начало урагана,

Желанья буйные зажег в людских сердцах,

Но также видит он, что смертных ожидает:

В то время, как один на небо попадает,

Другой, растерзанный, толпою втоптан в прах.

Пусть не владеет он роскошными дворцами,

С их капителями, колоннами, коврами,

Пусть роскошь не вошла в приют его простой,—

Он видит, как зима сменяется весною,

Ковер живых цветов он видит пред собою

И наслаждается живою красотой.

Поверь мне, час настал, когда расстаться надо

С цепями рабскими, что носят за оградой

Сверкающих дворцов, где стережет беда:

Близ дуба мощного кустам расти не мило,

От солнца прочь бегут все прочие светила,

Страшась в его лучах исчезнуть навсегда.

Так долго тщетные надежды мы питали!

Так долго милостей напрасно ожидали!

А зависть в миг один разбила все мечты;

Они — всего лишь дым, они — посев, чьи всходы

Всегда подвержены причудам непогоды

И пе зерно дают, а чахлые цветы.

Глушь, сердцу милая! Вдали от жизни шумной,

Вдали от суеты, от роскоши безумной

Я начал забывать страданья прошлых дней.

Долины тихие, ручьи, лесные тени,

Вам видеть довелось души моей смятенье,

Теперь свидетели вы радости моей.

ФРАНСУА ДЕ МЕНАР

ПРЕКРАСНАЯ ВДОВА

Клориса, я всегда тебе служил послушно,

Всю жизнь свою давно поверг к ногам твоим,

Зачем отказывать мне в счастье равнодушно,

Коль я считаю дни моих последних зим?

Должно ль твое лицо скрываться под вуалью

И траурный наряд помехой быть любви?

Пора быть радостной, расстанься же с печалью,

Сиянье глаз твоих мне наконец яви.

Где твой веселый нрав, твое благоразумье?

Что сделалось с твоей холодной головой?

Быть верной мертвому ревнивцу — вот безумье,

Ужель охвачен им и светлый разум твой?

Ты не дала обет жизнь доживать вдовою,

Никто не стоит жертв, будь хоть сам Цезарь он,

Покинул муж твой дом — ты быть должна живою,

Но плачешь ты, и в скорбь я снова погружен...

Пусть горести мои превысят радость втрое,

Пускай сменяются династьи королей,

Пусть Гектор вновь падет, пускай пылает Троя,

Но все ж я не смирюсь с суровостью твоей!

Я не сегодня стал твоим рабом смиренным,

Почти что сорок лет прошло уже с тех пор,

Но с обожанием я вижу неизменным

Средь темных локонов серебряный пробор.

Я перед девочкой склонялся, пламенея,

Пленили навсегда меня твои черты,

Но в руки ты взяла светильник Гименея —

Скрыл в сердце я любовь, так пожелала ты.

Я слова данного вовеки не нарушу,

Признаньями в любви не стану тешить свет,

И если иногда я открываю душу,

Наперсники мои не выдают секрет.

Тоскуя, ухожу я в дикие дубравы,

Им исповедуюсь и жалуюсь скале,

И утешенья мне нашептывают травы,

Когда в тени густой лежу я на земле.

Я от тебя бежал в тоске в чужие страны,

Я именем твоим будил лесную даль,

Италии моря не врачевали раны,

И флердоранжа цвет не исцелял печаль.

Вниманья не дарил я берегам старинным,

Что сам Нептун почтил присутствием своим,

Я грезы предпочел хожденью по руинам,

И видел я твой лик, осматривая Рим.

Клориса, страсть моя сильнее год от года,

И все века земли не знают равной ей,

С улыбкой нежною любуется природа

Огнем моей любви, огнем твоих очей.

Ты славилась красой чудесной с колыбели,

И так же, как рассвет, прекрасен твой закат,

И щеки свежие ничуть не побледнели,

Как будто бы года твое лицо щадят.

Без страха наблюдай конец всего земного,

И лучше на себя ты в зеркало взгляни;

Ты лилии белей, румяней розы снова,

Зима тебе опять весны приносит дни.

И хоть уже стою я на краю могилы,

Седеет голова, и остывает кровь,

Немеет разум мой, и угасают силы,

Но теплится во мне пока еще любовь.

Положит скоро смерть конец моим страданьям,

И Парка оборвет существованья нить.

Как будешь ты внимать отчаянным стенаньям

Той тени, что могла так долго ты томить!

Клориса, сможешь ты забыть мою кончину?

Молчать, коль обо мне с тобой заговорят?

Иль ты раскаешься, когда я мир покину,

Захочешь наконец снять траурный наряд?

Ведь если б мне пришлось тебя оплакать

Ничто в беде моей мне не могло б помочь,

Я бы ослеп от слез, я б обезумел в горе,

Но предавался бы любви я день и ночь.

ОДА ШАРЛЮ ДЕ МЕНАРУ

(Фрагмент)

Обидно мне и жаль до слез,

Что честолюбию в угоду

Ты венцедосцам в дар принес

Свой пыл, и юность, и свободу.

Все эти пышные дома

Владык с их свитою лукавой

Не что иное, как тюрьма

Для горемык, покрытых славой.

Тот, кто вознесся высоко,

Там в тайном страхе пребывает,

Надежды призрак там легко

Благоразумным управляет.

Там обещанья — звук пустой,

Мудрец там не дождется ласки,

И, окруженный мишурой,

Не лица видит он, а маски.

Мой сын, желанья королей

Законы преступают смело,

И зло порою им милей

Чем добродетельное дело.

Блажен, кто в тихом уголке

Живет в безвестности великой,

От сильных мира вдалеке.

Вдали от свиты их безликой.

Мой сын, так смеет говорить

С тобою царедворец бывший,

Ума набравшийся и жить

В уединении решивший.

ПРОЩАЙ, ПАРИЖ

Прощай, Париж, прощай! Ты видишь, я устал

Поддерживать огонь на алтаре Удачи.

Хочу я видеть вновь мой край лесов и скал,

Где все мне по душе и где живут иначе.

Ни за богатством там не надо гнаться мне,

Ни жалких почестей не надо домогаться;

Что бедность при дворе, то в сельской тишине

Могло бы, как и встарь, достатком называться.

С тех пор, как понял я, что век наш развращен

И что достоинство ни в грош не ставит он,

Одно мне дорого — мое уединенье.

В нем жизни каждый миг, и радости, и боль

Лишь мне принадлежат... Жить в рабском подчиненьи

Постыдно для того, кто сам себе король!

МЕСТА ПУСТЫННЫЕ

Места пустынные, где я так мирно жил,

Мой одинокий дом в тени высоких сосен,

Нас королевский двор уж год как разлучил,

Но к вам я возвращусь; двор для меня несносен.

Достоинство и честь встречают здесь враждой,

Здесь во дворцах живет невежество и чванство,

И стыдно мне, что я, усталый и седой,

Питал надежды здесь и верил в постоянство.

Смешной слепец, я мнил опору обрести

В краю, где все обман, где все ведут пути

К ловушке золотой, к великому паденью.

О сосны, я хочу увидеть вас опять

И под чудовищно прекрасной вашей сенью

Наперекор судьбе о смерти размышлять.

ЭПИГРАММА

В сапожном деле отличиться

Пьер в годы юности сумел;

Хотя он прошлого стыдится,

Зато изрядно преуспел.

Теперь, торговец сапогами,

Завел он в парке у себя

Фонтаны, гроты, пруд с мостами —

Не хуже, чем у короля.

И, продолжая в том же роде,

Он приказал прорыть канал,

Чьей ширине и многоводью

Мог удивиться б кардинал.

Не ограниченный запретом,

Опустошить он мир готов,

Чтоб стол его зимой и летом

Был полон лакомых кусков.

И дом его похож на чудо,

В лепных узорах потолок,

Из золота его посуда,

Из серебра ночной горшок.

Что я глупец, мне ясно ныне;

Ведь сколько я потратил дней,

Чтобы устроить склад латыни

В несчастной голове моей!

Отец мой шел не в ногу с веком,

И, не предвидя мой провал,

Он к древним римлянам и грекам

Меня на выучку послал.

О Музы! Что мне делать с вами?

Простите, но пора кончать:

В наш век нельзя прожить стихами,

Уж лучше сапоги тачать.

СТИХИ, ПОСВЯЩЕННЫЕ МАЛЕРБУ

Писатель редкий, ты бы мог

Обогатить свое семейство

Не хуже, чем любой налог

Обогащает казначейство.

Но только не в цене теперь

Стихи у нас: закрыта дверь

У власть имущих для поэта.

И вот я думаю подчас:

В наш век куда нас мчит Пегас?

Увы! К воротам лазарета.

ЭПИГРАММА

Все то, что создано тобой,

Покрыто словно пеленою;

Твои творенья — мрак ночной,

Не озаряемый луною.

Мой друг, гони ты эту тьму!

Ведь тут нужны жрецы и маги,

Чтоб объяснить нам, почему

И что доверил ты бумаге.

А если что-то утаить

Тебя преследует желанье,

Зачем так много говорить?

Куда верней хранить молчанье.

МАТЮРЕН РЕНЬЕ

Сатира II

(Фрагменты)

Когда на улице столкнется некто с вами

В разбитой обуви, с протертыми штанами,

Чьи брыжи и камзол не блещут чистотой,

Лицо болезненно, карман всегда пустой,—

Вы можете сказать о человеке этом:

Поэт он или тот, кто хочеть быть поэтом.

………………..

О Муза, расскажи об этих пилигримах,

О бастрюках своих, о стихотворцах мнимых,

Что, бормоча стихи, день целый месят грязь,

И на кого глядят прохожие, смеясь,

О тех, что норовят хлебнуть из вашей кружки

И, словно воробьи, рвут пищу друг у дружки.

Одеты кое-как, похожие на тень,

С глазами дикими, с мозгами набекрень,

Они подходят к вам и вместо «добрый вечер»,—

«Месье, я автор книг,— вам говорят при встрече, -

Их продают в Палэ. Для знающих людей

С вниманьем их читать — занятья нет милей».

Так, прицепившись к вам, они идут за вами,

Вгоняют вас в тоску, вас мучают стихами,

О славе речь ведут и о деньгах больших,

О том, что получить при жизни надо их,

Но что они живут в неблагодарном веке!

Таланта он не чтит в достойном человеке;

Что жил Ронсар не так, поскольку был богат,

И что король не прав, лишая их наград.

Затем, проникнув в дом, они без приглашенья

Садятся к вам за стол без всякого смущенья

И, рот набив едой, перестают болтать,

Хоть видно по глазам, как трудно им молчать.

В зубах поковыряв и пошептав молитву,

Они вас просят пить, с едой окончив битву,

И снова речь ведут: теперь в их болтовне

Все время слышится: «Что вы дадите мне?»

Такой рефрен всегда имеет их баллада.

Мне после этих встреч лекарство выпить надо:

Я болен, у меня кружится голова,

Весь искалеченный, я двигаюсь едва.

Один такой болтун — сердитый меланхолик.

Гримасничает он, как бы томясь от колик,

Потеет, кашляет, плюется — просто страх.

Так тонко речь ведет, что смысла нет в словах.

Другой — честолюбив, и за свои творенья

Принять высокий сан готов без промедленья;

Сонет обдумывая, видит пред собой

Аббатство, что ему назначено судьбой.

Кто так же, как и я, труды их в грош не ставит,

Тупица, неуч, лжец! Его сужденьем правит

Лишь зависть черная к достоинствам других,

Хотя молва давно талант признала их,

И только он один их умаляет славу;

В восторге дамы все, так им пришлись по нраву

Их дивные стихи, и даже по ночам

Они находятся у изголовья дам;

И в церковь их берут с собою не напрасно:

Стихи написаны божественно прекрасно.

О жителях небес тут, видно, речь идет:

Любой из них вино с богами рядом пьет,

Любой с Минервою знаком, он — светоч знанья,

И ждет от Франции почета и признанья.

Ронсар и те, о ком здесь умолчали мы!

Как можете терпеть вы, светлые умы,

Чтоб эта мошкара свое равняла пенье

С тем, что вы создали, и, словно в исступленье,

Пятнала царственные ваши имена?

Все вырождается в иные времена!

Бесстыдством окружен, чей разум, чье сознанье

Сумеет отличить невежество от знанья?

Подделку от того, что подлинно? Чей взгляд

Узрит любимца Муз, лишенного наград?

Зову в свидетели потомков! Ваше зренье

Сумеет разглядеть бессмертное творенье,

А справедливость, ум и вкус, присущий вам,

Откроют блеск его соседним племенам.

Вы твердо скажете, кто лебедь Аполлона,

А кто бессовестная дерзкая ворона,

В чьем наглом карканье нетрудно угадать

Желанье лаврами бессмертья обладать.

Сатира III

(Фрагмент)

Маркизу де Keep

Маркиз, что делать мне с такой неразберихой?

Предаться, кинув свет, ученью в келье тихой,

И с Аристотелем, с Гомером на столе

Колосья подбирать на греческой земле —

Остатки жатвы той, что собрана недаром

В свои хранилища Депортом и Ронсаром,

И честь им принесла, и славу, чтоб они

Гигантам прошлого равнялись в наши дни.

Что делать? Иль служить и при дворе остаться,

Чтобы несбыточной надеждою питаться,

Быть воплощенною немилостью, скучать,

В опале жить мечтой и в бешенстве молчать,

Но и мечтать устав, больным, в душевной смуте,

Издохнуть на тряпье в каком-нибудь приюте.

В Тоскане ль будет он, в Савойе — все равно.

Мне с богом воевать до гроба суждено!

Молчишь маркиз, но мне ответ заране ясен.

Как с ураганом спор, с судьбою спор напрасен:

На ощупь мы живем — так этот мир идет,—

Кто честно трудится, тот чахнет от забот.

Двуногой сволочью разгневанные боги

Нам благо шлют ценой труда, нужды, тревоги.

Мир — сумасшедший дом, мы кружим вместе с ним.

Ты мнил, что выиграл, ан проигрался в дым.

Все лотерея в нем, все случай, все неверность,

Ты выбирал, искал, а вышла та же скверность.

Зависишь от судьбы, а ей ты ни к чему.

Швыряет блага в мир и не глядит кому.

Но если уж нельзя бороться с этой силой,

Не тщись ниспровергать закон, тебе постылый,

Пускай он слеп, молчи, он слеп равно для всех.

Кто с Небом согрешил — избрал почетный грех.

И мыслить не дерзай, мысль — это сон, не боле,

Свобода лишь во сне дана земной юдоли.

Свободы в мире нет — барон ли, князь ли, граф,

А кто-то выше есть, и высший — он и прав.

Пока живешь, ты раб — до гробовой минуты,

У всех один покрой, различны только путы:

Из золота — одним, железные — другим,

Но стариков не тронь, оставь забаву им:

Их философию, их споры, школы, книги.

Всем этим словесам не снять с умов вериги!

Давно мы родились, но не рожден вовек

Не знающий цепей свободный человек.

Я тщетно заперся, тащил ученья ношу,

Мечтая, что ярмо тупого рабства сброшу,

Но, раб желания узнать, понять, постичь,

Лишь долг на долг сменил, и вышла та же дичь.

Таков закон вещей, природой не дано нам

Противиться ее возвышенным законам.

Что смертным от того, просвещены ль умы,

Учены ли, маркиз, иль не учены мы.

Науку бедную — что может быть ужасней! —

Осмеивает двор, народ считает басней.

Глупцу смешна латынь, и доктор, дружный с ней,

Хотя б достиг он всех возможных степеней,

Хоть фабри он усы, завейся весь бараном,

Хоть пыль пускай в глаза невиданным султаном,

Коверкай наш язык,— и умник и дурак

Таков уж век! — вскричат: ишь заучился как!

Любимцы наших дней, счастливцы в нашем стане

Приучены держать судьбу в своем кармане,

Им вера, им почет — в наследство от отца.

Что ни начнут они — доводят до конца.

Ты скажешь: «А тогда хватай удачу с тыла,

Тебя-то ведь судьба частенько обходила,

Днюй в Лувре и ночуй, забудь и спать и есть,

Угодничай и льсти, чтоб в кабалу залезть.

Где надо, снагличай, ничто не будет втуне,

Бесстыдство в наши дни способствует фортуне».

Ты прав, маркиз, и все ж, господь оборони,

Чтоб в рабство угодить, на это тратить дни,

Опять искать свой путь и новым капитаном

Потрепанный корабль вести к безвестным странам,

Но, чувствуя в душе то мужество, то страх,

Надежду потопить в неведомых морях.

Меж звезд и титулов наш долг, по их закону,

Меняться что ни час под стать хамелеону,

Там человечностью закон похвастать рад,

Но разницу забыв возмездий и наград,

За те же промахи, привычке верен старой,

Одних он милует, других встречает карой.

Богат ли, знатен ли, силен ли, с кем знаком —

Вот что руководит в решениях судом.

Я этим короля не оскорбил нимало:

Король — податель благ, они его зерцало,

По добродетелям, по сердцу, по уму

Он словно сам Господь и следует ему.

Но твой совет, маркиз, придворным нарядиться

С моим характером, ну право, не годится,

Тут знания нужны, притворство, хитрость, ум,

Я часть открыл тебе моих жестоких дум,

Но нрав мой не таков, ведь я меланхоличен,

Не вкрадчив, к болтовне салонной не привычен,

Я добряком слыву, и в этом есть упрек,

Но я не так умен, чтоб злым считаться мог.

Я не умею быть угодливым и льстивым,

Уж видно, слеплен так, что стал вольнолюбивым,

И, как простой мужик, не знаю, где смолчать,

А где поддакивать, чтоб власть не возмущать,

Как с фаворитами играть в лакейской роли,

Их предков восхвалять и бой под Серизолли,

И день, в который тот, кем славен чей-то род,

И титул получил, и землю, и доход.

Нет, не пригоден я к вранью такого рода,

Холуйствовать, юлить не даст моя природа,

Ужель из рабских чувств, себя же обокрав,

Как платье, каждый день менять и вкус и нрав.

Не стану выступать в суде как лжесвидетель,

Не стану выдавать порок за добродетель,

Быть щедрым на словах, сгибаться, как дуга,

Твердить: черт побери! месье, я ваш слуга.

Кричать: о, как я рад! — при виде всякой швали,

Иль на одной ноге стоять, как цапля, в зале,

Иль слушать болтовню, когда спесивый фат

В ослином раже все покрасить серым рад,

Иль попугайничать в одежде разноцветной,

Прельщать салонных дам прической несусветной,

Иль, чертом нзгилясь и покидая зал,

Вскричать: «Салют, друзья!» — как и входя сказал.

Не знаю, как летят кометы иль планеты,

Как жен или мужей разгадывать секреты,

Как видеть добрый взгляд и думать, что душа,

Над внешностью глумясь, не так уж хороша.

Записочки носить — о нет, помилуй боже! —

Я ловкости лишен и красноречья тоже.

От веры отбивать, прельщать потоком фраз

Иль тем, что, мол, закон для сердца не указ,

Девицу совращать,— от мамы по секрету

Пропеть ей песенку про Жана и Пакетту,

И, совесть потеряв, рассказывать при том,

Что где царит Амур, там добр и полон дом,

Там благолепие, довольство и приятность,

И к девушке простой, глядишь, приходит знатность,

Что всё — балет, стихи,— всё для прекрасных глаз,

Что будет почта к ней на дню по десять раз,

Что к славе, к почестям дорога ей открыта,

Что воздыхателей потянется к ней свита,

Скучнейших прихвостней, короче говоря,

Вельможе уступив, себя продаст не зря.

Я не могу внушать — мне это омерзело,—

Что уловлять мужчин совсем простое дело,

Что к ней с вопросами не будут в душу лезть,

Когда дукаты есть и бабье тело есть;

Что станет девушкой, коль деньги заблестели,

Хотя б с ней переспал весь лагерь JIa-Рошели,

А честь — какая чушь! — забава прежних лет,

Обломок идола, в который веры нет.

……………………………..

Так что же надо знать, чтоб знаньем было знанье?

Вкус нужен, мой маркиз, и нужно пониманье

И виденье глубин, какие в жизни есть.

Что философия! Ей не понять, не счесть

Все тонкости души, все скрепы человека.

А значит, нужен Ум! Ты помнишь басню Грека,

Как львицу встретил волк, какую речь повел

И как решил их спор вмешавшийся осел.

Сатира XII

РЕНЬЕ В ЗАЩИТУ САМОГО СЕБЯ

М. Фреминэ

В былые времена художники охотно

На посторонний суд несли свои полотна

И, трезво рассудив, чей правилен совет,

Меняли на холсте где линию, где цвет.

Но то была пора, когда стыдились лести,

Корысти, зависти, когда чуждались мести

И за свои слова ручались головой,

А истина была желанною сестрой.

Ну что же делать нам? Ну как найти управу

На тех, кто нас хулит и славит не по праву,

Когда молва ведет бесчестную игру,

А правда при дворе, увы, не ко двору,

Когда важней всего прическа да манеры,

Когда, чтоб сытно есть, владыкам льстят без меры

В час предобеденный, в обед и до тех пор,

Пока насытится весь королевский двор...

При всем ничтожестве столь наглы эти лица!

Что ж, даже с этим я согласен примириться,

Но эти господа для красного словца,

Увы, не пощадят ни друга, ни отца.

С избытком этого иному бы хватило,

Чтоб в страхе пред молвой душа его остыла,

Чтоб трепетный талант, боясь потерь, зачах.

Нет, я совсем другой, смешон мне этот страх

И души робкие, не знающие риска,

Пред чернью посему я не склоняюсь низко,

Не стану слушать я любую дребедень,

Когда мой стих бранят, костят кому ни лень,

Когда любой профан мне не дает поблажек,

Твердя, что стих мой сух, что слог мой слишком тяжек,

Что, не в пример уму, и юмор мой тяжел,

Что я, конечно, мил, как мил бездумный вол.

Отвечу не спеша на злобный град нападок,

Что доброе вино содержит и осадок,

Что в мире нынешнем различных зол не счесть,

Что раз я человек — и недостатки есть,

Что злобный критик мой мне виден без забрала,

Что и мое лицо скрывать мне не пристало.

Ты знаешь, Фреминэ, гонителей моих,

Чьи темные дела изобличил мой стих,

Кого тщеславие и поздней ночью гложет,

Чей скудоумный дух забыться сном не может,

Кто грешный замысел вынашивает впрок,

Кто бога позабыл и тешит свой порок,

Кто из-за ревности блуждает мрачной тенью,

Кто похотью влеком к бесчестью, к преступленью,

Кто ради алчности присвоить все готов,

Кто не щадит сирот и горемычных вдов?

Такие вот бегут всем скопом бестолковым

Вслед за поэтами, крича, подобно совам.

Их жены скажут вам: «Да это ж клеветник!

В его остротах яд, колюч его язык,

Его сатиры все являют злобный норов,

Друзья и те бегут от желчных наговоров.

ВСЕ НЕ ВОВРЕМЯ

Мой первый муж, когда, к несчастью,

Была я чересчур юна,

Ко мне пылал и в полдень страстью,

И в полночь не давал мне сна.

Теперь я для любви созрела,

Полна желаний и огня,

Но нет второму мужу дела

Ни днем, ни ночью до меня.

Мой первый муж такой был нежный!

А что второй? Бревну сродни.

Амур! Верни мне возраст прежний

Иль мужа прежнего верни.

АВТОЭПИТАФИЯ

Послушный прихотям природы,

Вкушал я мирно дни и годы

В беспечной праздности своей.

Меня немало удивило,

Что смерть прийти не позабыла

К тому, кто позабыл о ней.

ПЬЕР МОТЕН

ДИАЛОГ ЖАКМАРА И САМАРИТЯНКИ НОВОГО МОСТА

Он

О гордость Нового Моста, Самаритянка!

Ваш верный друг Жакмар в стихах вам шлет поклон

И заверяет вас, прелестная смуглянка,

Что вот уже два дня он страстно в вас влюблен.

Она

Любезный мой Жакмар, властитель башни старой,

Где духи прячутся и где вам не до сна,—

Жакмар, пусть назовут нас все влюбленной парой:

Коль вправду любите, я тоже влюблена.

Он

Кудрявый ветерок, покинув берег Сены,

О вашей красоте поведал мне в тиши.

С тех пор моей души страданья неизменны,

Поскольку я влюблен, а вы так хороши.

Она

Дня три тому назад знакомая ворона,

Из тех, что на руки садятся к вам порой,

Мне описала вас: честь ваша непреклонна...

И я, узнав о том, утратила покой.

О н

Есть у меня для вас гнездо, в котором птица

Все лето прожила, а завтра улетит.

Она клевать свой корм нисколько не боится,

Усевшись близ меня: приятен ей мой вид.

Она

Я рукавицы вам преподнесу в подарок,

Чтоб руки отогреть, державшие металл,

А если летний день чрезмерно будет жарок,

Смогу вам заменить прохладу опахал.

О н

Хочу, чтоб утреннее ваше пробужденье

Всегда приветствовал крик сов и лай дворняг,

И серенадою пусть кажется вам пенье

Крылатых демонов, что населяют мрак.

Она

Печальной музыки вам только внятны звуки:

Зов черных воронов, протяжный волчий вой.

А я... я слышу свист томящихся от скуки

Юнцов, что трудятся в лавчонках день-деньской.

О н

Я только в колокол звоню здесь то и дело,

А должен бы водить в сраженье батальон.

Но если б нам судьба быть рядом повелела,

То не такой бы я сумел поднять трезвон.

Она

Какое мужество! Такое лишь в театре

Порою встретится. Ах, крылья б мне иметь!

Или иметь корабль, подобно Клеопатре,

Чтоб мой Антоний мог вблизи меня узреть.

Он

Хоть небо против нас и хочет без ответа

Оставить наш призыв, на хитрость я пущусь:

Подобно королям, чья гордость мной задета,

Через посредника я с вами обручусь.

Она

Достойнейший Жакмар, тогда чего вы ждете?

Вам надо действовать, иного нет пути.

И если девственной меня вы не найдете,

То значит, девственниц в Париже не найти.

ОТ ЖАННЫ Я УШЕЛ

От Жанны я ушел в час поздний, как обычно.

Я под дождем шагал, и вдруг из-за угла

Навстречу мне патруль. Ночь темная была,

И в этой темноте я крик услышал зычный:

«Стой! Кто идет?» Стою. Тогда, рукой привычной

Мне обыск учинив, сказали: «Ну, дела!

Он мокрый, он продрог, еще спалит со зла

И королевский двор, и город наш столичный».

Сказал я: «Господа, в чем дело, не пойму.

Школяр я...» — «Черт возьми, в тюрьму его, в тюрьму!

Как! Ночью... под дождем... слоняться? Очень странно!»

И тут я, вырвавшись, пустился наутек.

Что это? Бунт? О нет! Но я насквозь промок,

И ведь меня в плену и так уж держит Жанна.

ЖАН ОВРЭ

КТО ОН?

Кто он, бунтующий и гордый человек?

Увы, всего лишь дым, и ветер им играет.

Нет, он не дым — цветок: его недолог век,

В час утренний расцвел, а к ночи умирает.

Итак, цветок... О нет! Поток бурлящий он,

Ждет бездна черная его исчезновенья.

Так, значит, он поток? Нет, он скорее сон,

Вернее, только тень ночного сновиденья!

Но может хоть на миг тень неподвижной стать,—

В движенье человек, покуда сердце живо;

Сон может истину порою предсказать,

А наша жизнь всегда обманчива и лжива.

В потоке новая начнет журчать вода,

Что из источника не иссякая льется;

Коль умер человек — он умер навсегда,

Подмостки бытия покинув, не вернется.

Хотя цветок и мертв, растенье не мертво:

Весной украсится опять оно цветами;

Но умер человек,— страшны цветы его

И называются могильными червями.

Едва утих порыв шального ветерка,

Срастаются клочки разорванного дыма;

Но душу оторвать от тела на века

Не стоит ничего, а смерть неотразима.

Так кто ж он, человек, столь чтимый иногда?

Ничто! Сравненья все, увы, не к нашей чести.

А если нечто он, так суть его тогда —

Дым, сон, поток, цветок... тень.— И ничто все вместе.

Я ВПАЛ В ЭКСТАЗ

Я впал в экстаз и вот почувствовал, как вдруг

Меня, бесчувственного, сила чьих-то рук

От самого себя отторгла и нежданно

На гору вознесла таинственно и странно.

Была чудовищной гора, и на нее,

Зловеще каркая, слеталось воронье

И разлагавшиеся трупы там терзало.

Там были виселицы, плахи, кровь стекала

На землю чахлую; там только смерть была,

Смерть и гниение, кошмары, ужас, мгла.

И чтоб моя душа в испуге онемела,

Пред нею крест предстал: висело чье-то тело

На том кресте, что был недавно возведен;

Распятый человек казался страшным: он

Так окровавлен был, так грязен, изувечен,

Такими ранами и язвами отмечен,

Что человек с трудом угадывался в нем.

Из тысяч ран его хлестала кровь ручьем,

Кровь залила глаза, стекая ручейками,

И было все лицо осквернено плевками,

На чреслах и руках пылали синяки;

Страданье жгучее, вонзая в плоть клыки,

Взбиралось по кресту подобием пожара

И, кости поломав, осколками их яро

Прошило кожу всю, свело гримасой рот;

Как бы без внутренностей, высохший живот

К хребту разбитому прилип, и крепче стали

Шипы терновника до мозга проникали.

Виднелись на лице следы кровавых слез,

На лоб спадала прядь свалявшихся волос,

Истерзанная плоть, утратив форму тела,

Распространяя смрад, лохмотьями висела.

И словно те, кто был проказою убит,

Распятый на кресте, являя страшный вид,

Покрыт был язвами, и язвы обнажили

Его артерии, суставы, сухожилья;

Не стоило труда все кости сосчитать:

Был предо мной скелет или, верней сказать,

Какой-то призрак был, ужасное виденье,

Не мертвый человек — ночное привиденье,

Когда бы не глаза с кровавой пеленой:

Сквозь эту пелену струился свет живой

И так прекрасен был, что тот мертвец, казалось,

Не умер... Или жизнь со смертью в нем сливалась.

В ДВИЖЕНИИ ЭТОГО МИРА

...Нет, нет, для нас искать опоры в этом мире

Есть то же, что поймать орла в небесной шири,

Что в утлой лодочке пуститься в океан,

Висеть на волоске, бежать по скользкой льдине,

Цепляться за траву, ловить мираж в пустыне

И удержать в сетях клубящийся туман.

За тучу черную садится солнце славы,

И в ласках сладостных есть горечи приправа,

Нередко за спиной Фортуна прячет нож;

Нет в мире никогда покоя без мучений,

Нет розы без шипов, нет дерева без тени,

Без темной стороны медали не найдешь...

ЭТЬЕН ДЮРАН

СТАНСЫ НЕПОСТОЯНСТВУ

Душа возвышенной души, Непостоянство,

Эол тебя зачал, могучий царь ветров.

Прими, владычица подлунного пространства,

Венок из этих строк для твоего убранства,

Как принял некогда всем сердцем я твой зов.

Богиня, что нигде и всюду обитает,

Ты, нам даруя день, к могиле нас ведешь,

Благодаря тебе желанье расцветает

И вянет в тот же миг, и небосвод вращает

По кругу сонмы звезд, чей отблеск так хорош.

Коль держится земля на прочном основанье,—

Движенье атомов опору ей дает;

Начертан на спине Нептуна знак признанья

Величья твоего: для тела мирозданья

Одна твоя душа — поддержка и оплот.

Наш разум с ветром схож, и то, что думал ране,

Что ясным полагал, то завтра — словно ночь;

Все переменчиво, все как на поле брани,

Прошедшее — ничто, грядущее — в тумане,

А наступивший миг — мелькнул и скрылся прочь.

Я мысль запечатлеть желал бы, но бескрыло

Мое желание: покуда мыслю я,

Мысль изменяется, и все, что в прошлом было,

То настоящее своим потоком смыло,

Мой разум стал другим, а с ним — и мысль моя.

С тех пор как приобщен я к твоему величью,

Дана защита мне от унижений злых,

И я смеюсь над тем, кто хлыст и долю бычью

Свободе предпочел, кто покорился кличу

Сил тиранических, чтоб числиться в живых.

Среди снегов и льдин я раздуваю пламя,

Средь вспышек радости заботою объят,

И счел бы я за грех, коль самой лучшей даме

Принадлежать бы стал я сердцем и мечтами

Чуть дольше, чем на ней мой задержался взгляд.

О дева воздуха в чудесном оперенье,

Чья власть меня спасла от рабства и цепей!

Дарю тебе следы моих былых крушений,

Изменчивость любви, ее опустошенье

И эту ветреницу, ставшую моей.

Дарю всю красочность картины фантастичной,

Где страсть любовная с игрой переплелась,

Где есть забвение, надежда, и привычный

Угар желания, и жар меланхоличный,

И ветра с женщиной разгаданная связь.

Гроза, морской песок, разорванные тучи,

Потоки воздуха над гулкой пустотой,

Сверканье молнии, слеза звезды падучей,

Никем ие виданные пропасти и кручи

Служили красками мне для картины той.

Мою любовницу я дам тебе, чтоб всюду

В ней видели твой храм без купола и стен,

И сердце дам ее, чтобы причастный чуду

Был у тебя алтарь; твоим жрецом я буду

И стану прославлять бессмертье перемен.

ТЕОФИЛЬ ДЕ ВИО

ЛЮБОВНОЕ ОТЧАЯНИЕ

Моя душа мертва, в ней живо лишь страданье,

С тех пор как должен быть я вдалеке от вас,

И если б я не жил надеждой на свиданье,

Уже давно б настал моей кончины час.

Пускай земная твердь лишится небосвода,

Пусть солнце навсегда покинет небеса,

Пусть перепутает все атомы природа,

Но пусть позволят мне вновь вам глядеть в глаза.

Ни с болью дерева, разбитого грозою,

Ни с мукой жителей, чей город сдан врагу,

Ни с горем крепости, разрушенной войною,

Ни с чем отъезда боль сравнить я не могу.

Сегодня ваш Дамон уже почти что призрак,

Я стал похож на тень, и речь едва слышна,

И жалобы мои — последний жизни признак,

Нет больше чувств, нет сил, осталась боль одна.

Моя душа в тисках, огонь течет по венам,

Терзает сердце гриф, и змей клубок в груди,

Но память я храню о счастье незабвенном,—

Страданья худшего на свете не найти.

Два месяца пути — как бесконечно долго!

Меня любовь и честь ведут по городам:

Быть с принцем и служить ему — веленье долга,

Веление любви — скорей вернуться к вам.

И даже если вдруг средь горестных скитаний

Дарили боги мне крупицы красоты,

Я только ощущал сильнее гнет страданий,

В прекрасном я искал опять твои черты.

На все вокруг смотрю глазами я твоими...

Куда ни занесен безжалостной судьбой,

Какими ни брожу краями я чужими,

Везде моя душа полна одной тобой.

Я словно онемел, утратил слух и зренье,

Не может излечить меня ничей совет,

Лишь мысли о тебе приносят утешенье,

Прекрасный образ твой мне заслоняет свет.

Прошу, в разлуке будь суровой и печальной,

Бери с меня пример, и позабудь про двор,

Прогулок избегай, катаний, залы бальной,

Одна любовь для нас священна с этих пор.

Религия моя — твоя любовь отныне.

Часовней стал мой дом, иконой — твой портрет,

Я всей душой служу теперь одной святыне,

Слова любых молитв мне заменил сонет.

Я мрачен и угрюм среди хлопот военных,

Как будто одержим завоеваньем стран,—

На самом деле я лишь в грезах неизменных,

И быть всегда с тобой — вот мой военный плаи.

ВИСЕЛИЦА

Страх смерти потрясти и самых стойких может

И сон бежит от глаз,

Когда отчаянье всю ночь не спит и гложет

Того, чей пробил час.

Как ни была б душа закалена судьбою,

Как ни была б сильна,—

Погибель верную увидев пред собою,

Она потрясена...

Пока для узника еще не стало ясно,

Что все предрешено,

Скрежещущих оков влачит он груз ужасный

С надеждой заодно.

Когда же приговор кровавый и суровый

Порвет надежды нить,

Когда войдет палач, чтоб узника оковы

Веревкой заменить,

Тогда до капли кровь в его застынет жилах,

Застынет в горле крик,

Виденье виселицы он теперь не в силах

Забыть хотя б на миг.

Всем существом своим он неразлучен с неюз

Сводя его с ума,

Она встает пред ним, и вид ее страшнее,

Чем яд или чума.

Своим отчаяньем родных он заражает,

Поит он допьяна

Своей бедой толпу, что на него взирает,

От мук его бледна.