Рембрандт ван Рейн. Фауст.

и Рим, чье имя только и живет

(где божества его и властелины?!),

и плод Минервы — мудрые Афины

(помог ли им законов честных свод?!).

Вчера — веков соперничество, ныне —

ленивый прах в безропотной пустыне:

ни смерть не пощадила их, ни рок —

и мощь, и разум спят в пыли дорог.

Но почему фантазии неймется

искать в былом пример для состраданья?

И нынешних не счесть: то там, то тут

заблещет огонек, дымок пробьется,

то отголосок прозвучит рыданья:

душа — видений призрачных приют —

томит окрестный люд,

который изумленно

вдруг слышит отзвук стона

в ночи немой — немолчный хор кричит:

«Прощай, Италика!», и эхо плачет:

«Италика!», и слово это прячет

в листве, но и в листве опо звучит:

«Италика!» — так имя дорогое

Италики, не ведая покоя,

в руинах повторяет теней хор...

Им сострадают люди до сих пор!

Гость благодарный,— этим славным теням

я краткий плач смиренно посвящаю,

Италика, простертая во сне!

И если благосклонпы к этим пеням

останки жалкие, чьи различаю

следы в стократ печальной тишине,—

открой за это мне

в любезной благостыне

таящийся в руине

приют Геронсия,— направь мой шаг

к могиле мученика и прелата,

пусть я — слезами горестного брата —

открою этот славный саркофаг!

Но тщетно я хочу разжиться частью

богатств, присвоенных небесной властью.

Владей своим богатством, дивный храм,

на зависть всем созвездьям и мирам!

АНТОНИО МИРА ДЕ АМЕСКУА

ПЕСНЬ

Веселый, беззаботный и влюбленный,

щегол уселся на сучок дубовый

и крылья отряхнул, собой гордясь:

над белой грудкой клюв его точеный

сверкал, как иней на кости слоновой,

желтела, в перья нежные вплетясь,

соломенная вязь;

и, облекая в сладостные звуки

любовь свою и муки,

защебетала птичка: все вокруг

внимало ей — цветы, деревья, луг...

Но вдруг, ее рулады

прервав, охотник вышел из засады,

и острая стрела

пронзила сердце бедного щегла —

замолкший, бездыханный,

упал певец на луг благоуханный...

Ах, жизнь его — портрет

моих счастливых дней и тяжких бед!

Стремясь в луга, в раздольные просторы,

шалун ягненок вырвался на волю

из-под родного крова, променяв

живительный и чистый сок, которым

его вспоила мать, любя и холя,

на запахи цветов и свежесть трав,

на множество забав

в долинах пышных, где светлы и новы

весенние покровы,

где можно мять зеленый шелк полей,

вкушая сладость молодых стеблей.

Но счастье так недолго!..

И вот уже ягненок в пасти волка,

чьи хищные клыки

его порвали в мелкие куски,

и, кровью залитая,

пурпурной стала шерстка золотая.

Как высока цена

тех радостей, что дарит нам весна!

Кичась своим роскошным опереньем,

задумала напыщенная цапля

достичь досель невиданных высот,

и распластала крылья с упоеньем,

и взмыла вверх, и в блеске звезд, как сабля,

сияет хохолок ее; и вот,

под самый небосвод

взлетев, она в безудержной гордыне

решила стать отныпе

царицей птиц и рвется дальше ввысь,

где не страшна ей никакая рысь.

Но недреманным оком

узрел ее на облаке высоком

орел, и в небо вмиг

вспарил, и птицу гордую настиг;

остались пух и перья

от цапли и ее высокомерья.

Ах, горький сей исход —

портрет моих несчастий и невзгод!

Гудит тугая кожа барабана,

поют призывно боевые горны,

построен эскадрон за рядом ряд;

пришпоренный красавцем капитаном,

храпя, летит галопом конь проворный

и увлекает за собой отряд;

уже рога трубят

желанный клич к началу наступленья,

вперед без промедленья

отважный капитан ведет войска:

победа, мыслит он, уже близка...

Но что там? Строй расколот!

Был капитан неопытен и молод

и вел на бой солдат

без должного порядка, наугад;

и в схватке той кровавой

простился он и с жизнью и со славой.

О, как изменчив лик фортуны, чью вражду и я постиг!

Красотка дама в зеркало глядится

и мнит себя Венерой в упоенье;

безмолвное стекло — искусный льстец;

но впрямь не зря прелестница гордится;

в игре любовной, в сладостном сраженье

немало ею пленено сердец;

и старец и юнец

под взглядом глаз ее прекрасных млеет,

и перед пей бледнеет

самой Дианы девственной краса,

за что кокетка хвалит небеса...

Но ах! — какое горе:

откуда ни возьмись — недуги, хвори,

нет больше красоты,

искажены прелестные черты,

и на лице у дамы

сплошь оспины, рубцы, морщины, шрамы.

О, горестный итог —

сник луч, затмился свет, увял цветок!

Влекомый ветром, парусник крылатый

скользит, качаясь, по равнине пенной;

на судне том, своей добычей горд,

из Индии плывет купец богатый,

тростник бенгальский, перламутр бесценный,

духи и жемчуг погрузив на борт;

родной испанский порт

блеснул вдали — корабль уже у цели,

все флаги ввысь взлетели,

и щедрые дары купец раздал

тем, кто отчизну первым увидал.

Но... рулевой небрежный,

в тумане не приметив риф прибрежный,

наткнулся на утес,

который в щепу парусник разнес,

п поглотили воды

купца, его надежды и доходы.

Все кануло на дно,

где счастье и мое погребено!

К вершинам ваших совершенств, сеньора,

веселый, беззаботный и влюбленный

мечты моей заоблачный полет

победой славной был увенчан скоро —

ей удалось, любовью окрыленной,

развеяв холод и расплавив лед,

достигнуть тех высот, г

де красоты слепящее светило

мне душу озарило,

и радостный поток

понес по морю страсти мой челнок...

Ах, в этот миг победный

я, как щегол и как ягненок бедный,

как цапля в вышине,

как капитан на резвом скакуне,

как дама и как судно,

играл своей удачей безрассудно.

Так, жизнь сгубив себе,

я сплавил судьбы их в своей судьбе.

Та прочная колонна,

что жизнь мою держала неуклонно,

подточена, и вот

лишь женщина — последний мой оплот.

Судьбы моей твердыня,

ты на песке построена отныне!

ОРТЕНСИО ПАРАВИСИНО

ПОСЛАНИЕ ЧЕРНЫМ ОЧАМ

О дивные черные очи!

Ваш раб, нарушая молчанья смиренный обычай,

Мысль, сердце, а молвить короче —

Себя целиком объявляющий вашей добычей,

Почтет за безмерное счастье,

Коль встретит у вас он к его вдохновенью участье.

Подобные звездам лучистым,

Что вкраплены в черную неба ночного порфиру,

Мерцаньем высоким и чистым,

Сулящим бессмертие света померкшему миру,

Вы блещете, дивные очи,

Похитив сиянье у дня, цвет похитив у ночи.

Два зеркала — верх совершенства

(Любовь да послужит для вас драгоценной оправой),

Смягчите бальзамом блаженства

Страданья мои, причиненные сладкой отравой;

Надеяться небо велит нам,—

Иль могут быть очи хрустальными, сердце гранитным?

О вы, ледяные озера,

Где тонет мой дух, захлебнувшись бездонною жутью!

Точь-в-точь как в забаву для взора

Стекло покрывают с изнанки сверкающей ртутью,

Так вас небеса зачернили,

Дабы там свой образ узреть в полной славе и силе.

Из Индии нам мореходы

Привозят алмазы и жемчуга скатного груды,

Лишенья терпя и невзгоды,

Везут из Китая песок золотой, изумруды,

Однако в их грузе богатом

Сокровищ нет равных двум этим бесценным агатам.

Вы, очи, две черные шпаги,

Подобны клинкам вороненым толедской работы,—

Коль метите в сердце бедняге,

Спасения нет ему, с жизнью покончены счеты,

И, черным покорствуя чарам,

Он падает, насмерть поверженный первым ударом.

Любуюсь я, сколь грациозно

Врага вы слепите каскадами выпадов ложных;

Оружие ваше столь грозно,

Что ранит смертельно оно и тогда, когда в ножнах,

А раненый враг поневоле

Скрывает свое упоенье от сладостной боли.

Как жизнь холодна и бесцветна

Для тех, кому сердце не жжет ваше черное пламя;

Неволю сношу безответно,

Не ропщет мой дух, он простерся во прахе пред вами,

Но жду я с терпеньем упорным:

Любовь да воздаст мне за все этим счастием черным.

ФРАНСИСКО ДЕ КЕВЕДО

НА ТОГО ЖЕ ГОНГОРУ

Брат Гонгора, из года в год все то ж:

бог побоку, за церковь — дом игорный,

священник сонный, а игрок проворный,

игра большая, веры ни на грош.

Ты не поклоны бьешь, а карту бьешь,

не требник теребишь, ругатель вздорный,

а те же карты, христьянин притворный,

тебя влечет не служба, а картеж.

Твою обнюхав музу через силу,—

могильщики поставят нечто вроде

доски надгробной в пору похорон:

«Здесь капеллан трефовый лег в могилу,

родился в Кордове, почил в Колоде,

и с картою козырной погребен».

РЕПЛИКА КЕВЕДО ДОНУ ЛУИСУ ДЕ ГОНГОРЕ

Сатиры ваши, трубные стишата,

дошли, бедовый кордовец, до нас—

друзья мне принесли в недобрый час

творений ваших кипы в два обхвата.

Наверное, у вас ума палата,

раз их коснулось столько рук и глаз,

хоть и замечу, что грязца как раз

вся стерлась, не достигнув адресата.

Я не решился их читать, страшась

не остроты,— нужна была отвага,

чтобы руками трогать вашу грязь.

Но стерлась грязь, и я почту за благо,

когда мою чувствительную часть

сия обслужит чистая бумага.

ЭПИГРАММА НА ГОНГОРУ

Я слышал, будто дон Луисом

написан на меня сонет:

сонет, быть может, и написан,

но разве рождено на свет

то, что постигнуть мочи нет?

Иных и черт не разберет,

напишут что-нибудь — и вот

себя поэтами считают.

Увы, еще не пишет тот,

кто пишет то, что не читают.

ЛИКОВАНИЕ ДУШИ, ПЛЫВУЩЕЙ ПО ЗОЛОТЫМ ВОЛНАМ ВОЛОС

ВОЗЛЮБЛЕННОЙ ЛИСИ

По золоту клубящихся волос

плыву, сражаясь с пламенной пучиной,

слепым рабом твоей красы невинной,

твоих на волю выпущенных кос.

Леандром новым в огненный хаос

бросаюсь, опаленный гривой львиной.

Икар, довольный славною кончиной,—

я крылья в золотой пожар понес!

Как Феникс, чьи надежды стали прахом,

наперекор сомнениям и страхам,

из пепла я живым хотел бы встать.

Бедняк, разбогатевший небывало,

Мидас, познавший горести Тантала,

Тантал — Мидасу глупому под стать.

ПОСТОЯНСТВО В ЛЮБВИ ПОСЛЕ СМЕРТИ

Пусть веки мне сомкнет последний сон,

Лишив меня сиянья небосвода,

И пусть душе желанную свободу

В блаженный час навек подарит он.

Мне не забыть и за чертой времен

В огне и муке прожитые годы,

И пламень мой сквозь ледяные воды

Пройдет, презрев суровый их закон.

Душа, покорная верховной воле,

Кровь, страстью пламеневшая безмерной,

Земной состав, дотла испепеленный

Избавятся от плоти, не от боли;

В персть перейдут, но будут перстью верной;

Развеются во прах, но прах влюбленный.

ПРИМЕР ТОГО, КАК ВСЕ ВОКРУГ ГОВОРИТ О СМЕРТИ

Я стены оглядел земли родной,

которые распались постепенно,

их утомила лет неспешных смена,

и доблесть их давно в поре иной.

Я в поле вышел: реки выпил зной,

сбежавшие из ледяного плена,

и жалко ропщет стадо среди тлена

в горах, чьи тени застят свет денной.

Я в дом вошел: он обветшал, бедняга,

и комната — вся в рухляди и хламе,

и посох высох, стал старей стократ,

от дряхлости совсем погнулась шпага,

и что бы я ни вопросил глазами —

все вещи лишь о смерти говорят.

О ВСЕСИЛИИ ВРЕМЕНИ И НЕУМОЛИМОСТИ СМЕРТИ

О жизнь моя, мне душу леденя,

Как ты скользишь из рук! И нет преграды

Шагам твоим, о смерть! Ты без пощады

Неслышною стопой сотрешь меня.

Ты наступаешь, молодость тесня,

Все туже с каждым днем кольцо осады,

Все ближе тень кладбищенской ограды,

Отлет последнего земного дня.

Жить, умирая,— горше нет удела:

Торопит новый день моя мечта,

Но с каждым днем мое стареет тело...

И каждый миг — могильная плита

Над кем-то, кто уже достиг предела,—

Мне говорит, что жизнь — тлен и тщета.

О ДЕЛИКАТНОСТИ, С КОЕЙ ПРИХОДИТ СМЕРТЬ, ПОЛАГАЯ УВЕРИТЬСЯ

В УМЕСТНОСТИ СВОЕГО ПРИХОДА, ДАБЫ РАСПОРЯДИТЬСЯ ЭТИМ

Уже мой смертный день звучит во мне

манящим и пугающим призывом,

и час последний сумраком тоскливым

распространяется в моем окне.

Но если смерть — покой в нежнейшем сне,

и счесть ее участие учтивым,—

зачем бледнеть перед ее наплывом?

Нет, не печаль, а нега в этом дне.

К чему страшиться вкрадчивого шага

той, что приходит вызволить из плена

дух, изнуренный нищетой земной?

Прииди званной вестницею блага,

не проклята — стократ благословенна,

открой мне вечность, век похитив мой.

ОБМАННАЯ ВИДИМОСТЬ И ПРАВДИВАЯ СУЩНОСТЬ

Смотри, как тучен грозный исполин,

как тяжело ступает он и чинно.

А что внутри? Лишь тряпки да мякина.

Ему опорою — простолюдин.

Его трудами жив он, господин,

суровая и пышная махина.

Но сумрачная отвращает мина

от пышности и стати в миг един.

Вот мнимое величие тиранов,

мираж обманных голубых кровей,

холодный пепел огненных вулканов.

Их мантий алых не сыскать алей,

в алмазных перстнях руки великанов.

Внутри — лишь гниль, скудель и скоп червей.

ИСТОЧАЯ СКОРБНЫЕ ЖАЛОБЫ, ВЛЮБЛЕННЫЙ ПРЕДОСТЕРЕГАЕТ ЛИСИ,

ЧТО ЕЕ РАСКАЯНИЕ БУДЕТ НАПРАСНЫМ, КОГДА ЕЕ КРАСОТА УВЯНЕТ

О смерти я давно судьбу молю:

Жизнь, Лисида, мне смерти тяжелее.

Любимым не был я, но не жалею,

Что без надежд любил я и люблю.

Сирена, я твой нежный взгляд ловлю!

Чем бездна сумрачней, тем он светлее...

Меня напрасно привязали к рее —

Ты напоешь погибель кораблю.

Погибну я. Но каждое мгновенье

Твою весну пятнает поступь дней.

Когда же не оставит разрушенье

И памяти от красоты твоей,

Тогда былое возвратить цветенье

Ничья любовь уже не сможет ей.

ПУСТЬ ВСЕ УЗНАЮТ, СКОЛЬ ПОСТОЯННА МОЯ ЛЮБОВЬ

Излиться дайте муке бессловесной —

Так долго скорбь моя была нема!

О, дайте, дайте мне сойти с ума:

Любовь с рассудком здравым несовместны.

Грызу решетку я темницы тесной —

Жестокости твоей мала тюрьма,

Когда глаза мне застилает тьма

И снова прохожу я путь свой крестный.

Ни в чем не знал я счастья никогда:

И жизнь я прожил невознагражденным,

И смерть принять я должен без суда.

Но той, чье сердце было непреклонным,

Скажите ей, хоть жалость ей чужда,

Что умер я, как жил, в нее влюбленным.

ОБРЕЧЕННЫЙ СТРАДАТЬ БЕЗ ОТДЫХА И СРОКА

Еще зимы с весной не кончен спор:

То град, то снег летнт из тучи черной

На лес и луг, но их апрель упорный

Уже в зеленый облачил убор.

Из берегов стремится на простор

Река, став по-апрельски непокорной,

И, галькой рот набив, ручей проворный

Ведет с веселым ветром разговор.

Спор завершен прощальным снегопадом:

По-зимнему снег на вершинах бел,

Миндаль весенним хвастает нарядом...

И лишь в душе моей не запестрел

Цветами луг, любовным выбит градом,

А лес от молний ревности сгорел.

АКТЕОН И ДИАНА

Эфесская охотница роняла

в лесной купальне свой жемчужный пот

в ту пору, когда знойный небосвод

на Пса направил солнечные жала.

Она глядела, как Нарцисс, в зерцало,

рисуя свой портрет на глади вод.

Но нимфы, чуя чужака приход,

ей из воды соткали покрывало.

Они слепят водою Актеона,

но на богиню он глядит влюбленно,—

не слепнет тот, кто этот свет следит.

Уже украшен он рогами зверя,

и псы бегут к оленю, зубы щеря,

но пыл его сильней ее обид.

* * *

Слова твои, Херонимо,— обман!

С Хинесой сделал ты меня рогатым?

Нет, не рогатым — сытым и богатым

я стал, благодаря тебе, болван.

Ты лоб украсил мне? В сырой туман

ты дом украсил мне ковром мохнатым.

Рогами стан мой отягчен? Куда там!

Скорей деньгами отягчен карман.

Поэтому смешны твои попытки

прозвать меня рогатым, да к тому ж

ты мной обобран до последней нитки.

Не тот рогатый, кто срывает куш,

а тот, кто рад платить, неся убытки,

за те объедки, что оставил муж.

СРАВНЕНИЕ ЛЮБОВНОЙ РЕЧИ С РЕЧЬЮ РУЧЬЯ

Изменчив, звонок, витьеват и юн,

ты меж цветов крадешься по полянам,

от зноя прячась в беге неустанном,

златой — посеребренный пеной — вьюн.

Алмазами соря, пернатых струн

своим касаясь влажным плектром пьяным,

ты кружишь голову младым селянам,

но злит меня смешливый твой бурун!

Звеня стеклом в своем порыве льстивом,

ты обмираешь над крутым обрывом —

седеешь от предчувствия беды!..

Не так ли кровь, горячая вначале,

охладевает в омуте печали?..

О, смех самонадеянной воды!

ДРУГУ, КОТОРЫЙ, ПОКИНУВ ДВОР ЮНОШЕЙ,

ВОШЕЛ В ПРЕКЛОННЫЙ ВОЗРАСТ

От юности до старости, дыша

чистейшим воздухом, в лачуге милой

ты жил, где колыбелью и могилой —

кров из соломы, пол из камыша.

В тиши спокойной солнце не спеша

тебя целебной наделяет силой,

здесь день просторней темноты постылой,

и прозревает в немоте душа.

Ты не по консулам считаешь годы,

твой календарь — весенних пашен всходы,

от веку благостны твои края.

Здесь воздержанье служит к пользе поздней,

и если нет наград, то нет и козней,

и чем скромней, тем ярче жизнь твоя.

О КРАТКОСТИ ЖИЗНИ И О ТОМ, НАСКОЛЬКО НИЧТОЖНЫМ

КАЖЕТСЯ ТО, ЧТО ПРОЖИТО

Кто скажет, что такое жизнь?.. Молчат!

Оглядываю лет моих пожитки,

истаяли времен счастливых слитки,

сгорели дни мои — остался чад.

Зачем сосуд часов моих почат?

Здоровье, возраст — тоньше тонкой нитки,

избыта жизнь, прожитое — в избытке,

в душе моей все бедствия кричат!

Вчера — ушло, а Завтра — не настало,

Сегодня — мчать в былое не устало,

Кто я?.. Дон Был, Дон Буду, Дон Истлел...

Вчера, Сегодня, Завтра,— в них едины

пеленки и посмертные холстины.

Наследовать успенье — мой удел.

О ПРЕЛЕСТЯХ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ, КОТОРЫЕ ЯВЛЯЮТСЯ ПРИЧИНОЙ ЖИЗНИ

И СМЕРТИ В ОДНО И ТО ЖЕ ВРЕМЯ

Лилейной кожи розовый налет, и гордый взгляд, лучащийся забавой, рисунок смелый шеи величавой, рубиновый — жемчужин полный — рот,

рук алебастровых спокойный гнет, смиряющий врага Любви лукавой своею полновластною управой, освобояеденьем от иных забот,

вся эта пышность на пиру весеннем, которой не послужит оскорбленьем пи ветер своенравный, ни дожди,—

мое существованье и кончина, начало и конец, судьба, причина, утеха чувству нежному в груди.

МСТИТЕЛЬНЫЙ СОНЕТ В ФОРМЕ СО BETA КРАСАВИЦЕ,

УТРАТИВШЕЙ БЫЛУЮ ПРЕЛЕСТЬ⁵

Какая тягостная тишина

теперь, Лаура, под твоим балконом,

где так недавно голосам влюбленным

гитары томной вторила струна!

Но что поделать? Бурная весна

впадает в осень, и по всем законам

мертвеет свет зари в стекле оконном,

а кровь и кудри метит седина.

Препоручи же зеркало Венере,

красавица, сводившая с ума,

и не сходи теперь с ума сама,

разглядывая в нем свои потери,—

увы, весна ушла, и ныне в двери

стучит не осень даже, а зима.

САТИРИЧЕСКИЙ РОМАНС

Я пришел к вам нынче сватом,

Анхела де Мондракон.

Скажем прямо: предостойный

кабальеро в вас влюблен.

По порядку опишу вам,

что за птица ваш жених.

Он, во-первых, добрый малый,

добрый лекарь — во-вторых.

Добрый, ибо врачеваньем

нажил множество добра

(всем известно, как добреют

на хворобах доктора).

Ну, а ваш-то в этом деле

в самом деле молодец:

если он вошел к больному,

то больной уж не жилец.

Люди врут, что трусоват он,

но не верьте вы вранью:

истребил он больше смертных,

чем воитель Сид в бою.

Из любого вынет душу

мановеньем он руки.

Рядом с этим эскулапом

остальные — сопляки.

Всем известно: раз в деревне

больше мертвых, чем живых,

значит, там бушует оспа

или... лечит ваш жених.

Вот таких бы костоправов

да в гвардейский эскадрон!

То-то был бы супостату

сокрушительный урон!

Ну, а если по оплошке

выживает вдруг больной,

ваш жених просчет исправит

дозой снадобья двойной.

И кого б ни отпевали,

под рыданья хороня,

лекарь наш в тетради пишет:

«Он лечился у меня...»

Ни один больной доселе

у него не умирал:

не дает он им усопнуть —

убивает наповал.

Сколько раз судью просил он:

«Не платите палачу!

Лучше висельников ваших

я задаром полечу!»

Дон-Погибелъ — так в народе

в основном его зовут,

но иные не согласны:

он-де — Доктор-Страшный-Суд.

Душегуб по убежденью,

не проглотит он куска,

не воскликнув перед этим:

«Заморю-ка червячка!»

Он лишь из любви к убийству

убивает время за

тем, что мечет кости — или

режет правду за глаза.

Я портрет его рисую

вам, ей-богу, без прикрас.

Что же сей любитель смерти

насмерть вдруг влюбился в вас?

Он узнал, что красотою

вы разите наповал,

и сказал: «Как раз такую

пару я себе искал!»

Что ж! Идите замуж смело,

и ручаюсь головой,

что, поскольку смерть бессмертна,

вам вовек не быть вдовой.

Ну, а если не по нраву

все же вам такой жених,

то пе знайтесь с докторами —

и останетесь в живых.

ЛИРИЧЕСКАЯ ЛЕТРИЛЬЯ

Будь кумиром у толпы,

но и в миг апофеоза

помни: то, что нынче — роза,

завтра — голые шипы.

Роза, ты ли не красна?

Только что ж красой кичиться;

ведь она едва родится,

как уже обречена.

Так какого же рожна

хвастать тем, что утром рано

всех румяней в мире ты,

коль с приходом темноты

осыпаются румяна,

как осколки скорлупы?!

Будь кумиром у толпы,

но и в миг апофеоза

помни: то, что нынче — роза,

завтра — голые шипы.

И какой, скажи, резон

похваляться в час рассвета,

что пришла пора расцвета

и раскрылся твой бутон?

Тем скорей увянет он!

Помни, чванная дуреха;

за зарей грядет закат;

краше розы во сто крат

станет куст чертополоха

по капризу злой судьбы.

Будь кумиром у толпы,

но и в миг апофеоза

помни: то, что нынче роза,

завтра — голые шипы.

ЛУИС КАРРИЛЬО ДЕ СОТОМАЙОР

ОБ ОСТАНКАХ ДЕРЕВА, ИСПЕПЕЛЕННОГО ЮПИТЕРОМ

Смотри, как ствол могуч и величав,

он горд — сторукий! — молодым цветеньем,

и, даже рухнув, он глядит с презреньем

на небо, распростертый среди трав.

Но Громовержец, гордеца поправ,

уже карает дерево смиреньем:

цветение унижено гниеньем —

где гордой кроны непокорный нрав?

Смотри, что сотворяет луч разящий,

подумай о Юпитеровой власти,

о том, как ствол печально наземь лег.

Умерь гордыню и для пользы вящей

открой глаза, чтоб на чужом несчастье

усвоить жизни горестный урок.

ПРИМЕР ТОГО, КАК ИСЧЕЗАЕТ ТО, ЧТО БЫЛО

Тот, кто Пегасом был во время оно,

покорно сносит гнев хозяйских рук,

дрожит, едва заслышит окрик слуг,

уже на нем дырявая попона.

Он, попиравший злато, смотрит сонно,

состарившись в ярме, на все вокруг,

униженный — тяжелый тянет плуг,

снося удары плети удрученно.

Когда-то пролетал он ветром быстрым,

с дыханьем состязаясь норовистым,

а ныне — самый дряхлый из коней.

Он гордым был в свое младое время,

но на его хребет легло, как бремя,

седое время, всех времен сильней.

ЛЕГКОСТИ ВРЕМЕНИ И ЕГО УТРАТЕ

О суетное время, ты как птица,

как молодая лань среди полян,

ты дней моих и радостей тиран,

судьбой моей вершит твоя десница!

Поймать ли то, что так привольно мчится,

лукаво ускользает, как туман?

Приманка дивная, чья суть — обман!

Мой свет, в конце которого темница!

Твой гнев изведав, я смирился разом,

сбирая крохи за косой твоею,—

о просветленье, горькое стократ!

Я был слепцом, стал Аргусом стоглазым,

я вижу, как ты мчишь — и цепенею!

Как таешь ты, утрата из утрат!

О ПРИГОВОРЕ, ВЫНЕСЕННОМ САМСОНУ СУДЬЯМИ

На путы в удивленье зрит Самсон,

и путы в удивлении: что стало

с тем, кто, как нити, их срывал, бывало?

Они дрожат, но ведь дрожит и он.

Тот, что врата вознес на горный склон,

гигант, неистощимых сил зерцало,—

перед врагами клонится устало,

коварно взятый хитростью в полон.

Судья жестокий входит, обрекая

его глаза на смерть, а он, вникая

в обман, с улыбкой молвит палачам:

«Коль я не мог увидеть, что Далила

меня, могучего, перехитрила,—

я сам проклятье шлю моим очам!»

К БЕТИСУ, С ПРОСЬБОЙ ПОМОЧЬ В ПЛАВАНЬЕ

О светлый Бетис, весла пощади,

не будь хрустальной кораблю препоной,

остепенись, приют в тиши зеленой

дай путнику и гавань для ладьи.

Поющий у Леванта на груди

(он скуп на злато в щедрости хваленой),—

чело укрась коралловой короной

и бисерной росою остуди.

Но только, царь с трезубцем, сделай милость —

не сдерживай ладью, чтобы сравнилась

с крылатою стрелою на ветру!

Коль ты не внял моей мольбе унылой,

царь седовласый, внемли зову милой:

он и моря смиряет поутру.

МОЛЬБА К АМУРУ О МИЛОСЕРДИИ

Амур, покинь меня! Да пропадет

дней череда, истраченных на страсти,

когда, страдая от слепой напасти,

душа в слезах явленья милой ждет.

Пусть выжгло мне глаза огнем забот,

пусть я все слезы истощил в несчастье,

пусть сердце разрывается на части,

не вынеся любовной пытки гнет,—

лишь дай восстать душе испепеленной

из пепла, мальчик со стрелой перенной,

все остальное — унеси с собой!

Дитя Амур, услышь мой голос слабый,

я знаю, ты бы мне помог, когда бы

меня увидеть мог!.. Но ты слепой...

ВЯЗУ, В УТЕШЕНИЕ

Когда-то, полноводный Эбро зля,

ты возвышался гордым исполином —

под кружевным зеленым балдахином

ты нежил Бетис и его поля.

Но время сокрушило короля,

и плачешь ты на берегу пустынном,

и горько плачет, разлученный с сыном,

широкий Бетис и его земля.

Грозила небу вздыбленная крона,

но и тебя земли сокроет лоно —

и в этом так похожи мы с тобой.

Тебя оплакивает Бетис ясный,

но кто оплачет мой удел злосчастный?

Я даже в этом обойден судьбой.

* * *

На побелевший Тисба смотрит лик

любимого, сраженного судьбиной,

она в слезах — любовь тому причиной,

а он в крови — слепой любви должник

И меч в себя вонзает в тот же миг

несчастная, сочтя себя повинной,

но боль не чувствует: с его кончиной

иссяк обильных чувств ее родник.

Она упала, кровь ее струится

к его, остывшей,— так отроковица

в объятия любимого легла.

Так смерть свела два стылых тела властно

которые любовь, трудясь напрасно,

соединить живыми не смогла.

ХУАН ДЕ ТАССИС-И-ПЕРАЛЬТА, ГРАФ ВИЛЬЯМЕДИAHA

ПОКИДАЯ ПРИДВОРНУЮ СУЕТУ СУЕТ

Коль есть святой среди тщеты оплот,—

пусть будет им души покой смиренный

в уединении, где дух согбенный —

добыча мудрости, а не забот.

Пускай в ладони алчные течет

металла золотого ливень бренный,

и лестью тешится глупец надменный

среди дворцовых суетных щедрот.

Тщета манит сиреной лицедея:

ключами от его души владея,

она замкнет все чувства на замок.

А я у тихих волн, под птичьи трели,

свободные от льстивой канители,

остыну от печали и тревог.

ХУАН ДЕ ХАУРЕГИ

О ВРЕМЕНАХ ГОДА

В блаженном детстве, принимая в дар

мхи, травы и цветы, земля одела

в их блеск и свежесть девственное тело,

украсив лоб ярчайшей из тиар.

Став женщиной, она познала жар

безбрежной страсти неба и, несмело

прильнув к нему, в его объятьях млела,

и плыл, как вздохи, над лугами пар.

Потом она плодами разрешилась,

отверзли чрево щедрые долины,

стал нрав ее суровей и грубей.

И вот она морщинами покрылась,

увяла, в кудрях — снежные седины:

все губит время в ярости своей.

О РАЗБИТОМ СУДНЕ, ВЫБРОШЕННОМ НА БЕРЕГ

Погиб корабль, который не пугали

ни Эвр, ни Нот, ни штормы, ни туман;

с презреньем созерцает океан

его обломки, полные печали.

Он грезил о сверкающем металле,

раб кормчего, гордыней обуян,

везя сокровища индейских стран

в Иберию сквозь пенистые дали.

Он сгнил, с родимой рощей разлучен,

где мог бы зелень сохранять и ныне

верней, чем сохранить богатства смог.

Кто алчен и наживой увлечен,

погибнет точно так же на чужбине,

отвергнут всеми, нищ и одинок.

ДИАЛОГ ПРИРОДЫ, ЖИВОПИСИ И СКУЛЬПТУРЫ, В КОЕМ

ОСПАРИВАЮТСЯ И ОПРЕДЕЛЯЮТСЯ ДОСТОИНСТВА ДВУХ ИСКУССТВ

(Фрагменты)

Посвящается практикам

и теоретикам этих искусств

Скульптура

Ты, наставница и гений

Всех искусств и всех творений,

Мы две дочери твои,

Будь же нам взамен судьи —

Кто из нас всех совершенней?

Возникая из сумбура,

Хочет Живопись, чтоб ей

Поклонялся род людей.

Живопись

Превзошла меня Скульптура

Только тем, что тяжелей.

Но граненый монолит

Матерьялен лишь на вид.

Во сто раз хитрей работа —

Превратить Ничто во Что-то,

Чем мой труд и знаменит.

Скульптура

Пусть в начале бытия

Идолов творила я,—

Ныне же резцами строго

Сотворяет образ бога

Длань умелая моя!

Ты — обманный облик в раме,

Я — объем, живая стать.

И различье между нами —

Суть различье меж словами

«Быть» и лишь «Напоминать».

Живопись

Но главнейшее уменье —

В подражанье естеству.

А твои, увы, творенья

Я лишь камнем назову.

На моих холстах родится

Из тончайших красок лес.

А попробуй ты, сестрица,

Чтобы воспарила птица,

Гром с небес метал Зевес!

Скульптура

Все же мой резец умелей:

И без красок может он

Передать объем и тон

Воскресающих моделей,

Так что зритель потрясен.

Грубый камень нежным чувством

Сердце скульптора ожег,

Этот миф — тебе упрек:

Ты холста с таким искусством

Не напишешь, видит бог.

Природа

Я хотела бы унять

Ваши яростные споры,

Не обидев вас, сеньоры;

Мастер истинный принять

Может правду и без ссоры.

Раз уж я вам за судью,

То обеим вам даю

Первенство в главнейшем деле:

В том, как служите вы цели —

Сущность отражать мою.

Но, о средствах говоря,

Мастерице светотени —

Живописи — предпочтенье

Я отдам (Скульптура зря

Смотрит на меня в смятенье).

Ибо в мире все подряд,

Что увидеть может взгляд,

Совершенным колоритом

И умением маститым

Только кисти повторят.

Краски, в тонком сочетанье,

На эскиз, готовый ране,

Мой пейзаж наносят так,

Что в него поверит всяк,

Не подумав об обмане.

А резец создаст едва ли

На природном матерьяле

Луч, огонь костра, волну,

Звезды, полевые дали,

Небо, солнце и луну.

Но и труд повыше есть —

Человека превознесть,

Чей прообраз — сам Создатель:

И художник и ваятель

Борются за эту честь.

Живопись сильна и в этом,

Удается цветом ей

И обличив людей

Передать, и тем же цветом —

Мир их мыслей и страстей.

Разве сердцу не отрада —

Живость благородных лиц,

Кожа нежная девиц,

Блеск потупленного взгляда

И живая тень ресниц?

Живопись и тем славна,

Что придумывать должна

То, чего и нет порою,

Что единственно игрою

Гения творит она.

Если ж скульптор скажет мне,

Будто устает втройне,

Значит, труд его от века —

Труд жнеца иль дровосека,

И в такой же он цене.

Это значит, что работа

Кисти и резца — всего-то

Плод физических потуг,

Дело не души, а рук,

Грубый труд, лишенный взлета.

Но главнейшее уменье

И важнейшая черта

В этом деле — вдохновенье,

Ликов мира сотворенье

Из гранита и холста.

В миг высокого порыва

Скульптор, в рвении своем,

В грубой массе, всем на диво,

Форму обнажит правдиво,

И движенье, и объем.

А художник — ни движенье,

Ни объем не передаст,—

Он потерпит пораженье,

Если кисть его предаст

И покинет вдохновенье.

Все останется мертво:

Ни обмер, ни глаз, ни руки,—

А чутье спасет его,

Мастера лишь мастерство

Охранит от смертной муки.

Живописец перспективой

Может делать чудеса:

Чистой ложью, в миг счастливый.

Он вместит в пейзаж правдивый

Дальний лес и небеса.

Этим овладев секретом,

Может тенью он и цветом

В редком ракурсе предмет

Показать, в уменье этом

Поразив ученый свет.

Скульпторы таких забот

Знать не знают, что дает

Всем художникам по праву

Пальму первенства, почет

И немеркнущую славу.

Изучивши беспристрастно

Все, что истинно прекрасно,

Кто из вас велик и чем,—

Вас обеих громогласно

Я хвалю пред миром всем.

ФРАНСИСКО ДЕ РИОXА

* * *

Я полон самым чистым из огней,

какой способна страсть разжечь, пылая,

и безутешен — тщится зависть злая

покончить с мукой сладостной моей.

Но хоть вражда и ярость все сильней

любовь мою преследуют, желая,

чтоб, пламя в небо взвив, сгорел дотла я,

душа не хочет расставаться с ней.

Твой облик — этот снег и розы эти —

зажег во мне пожар, и виновата

лишь ты, что, скорбный и лишенный сил,

тускнеет, умирая в час заката,

а не растет, рождаясь на рассвете,

огонь, горящий ярче всех светил.

***

В тюрьме моей, где в скорбной тишине

лишь вздохи раздаются одиноко

и цепь звенит, сдавив меня жестоко,

я мучаюсь — и мучаюсь вдвойне

из-за того, что по своей вине

я променял покой на чад порока,

на жар страстей, чтобы сгореть до срока

в оковах тяжких, жгущих тело мне,—

как бурная волна в спокойном море,

отвергшая родные воды ради

чужой земли, блеснувшей вдалеке,

и к берегу, взбив пенистые пряди,

бегущая, чтобы, себе на горе,

окончить жизнь, разбившись на песке.

* * *

Уже Борея гневные порывы

утихли, и холодная зима

сошла в глубины, где гнездится тьма,

и залил нежный свет луга и нивы.

В листву оделся тополь горделивый,

избавившись от снежного ярма,

и обвела зеленая кайма

Гвадиамара светлые извивы.

Вы счастливы, деревья: сбросив гнет

застывшей влаги, под лучами Феба

искрятся ваши пышные венки.

А я грущу: хотя жестокий лед

по-прежнему сжимает мне виски,

затеряй светоч мой в просторах неба.

К РОЗЕ

Пылающая роза,

соперница пожара,

что разожгла заря!

Ты счастлива, увидев свет,— но зря:

по воле неба жизнь твоя — мгновенье,

недолгий взлет и скорое паденье;

не отвратят смертельного удара

ни острые шипы, ни дивный твой цветок —

поспешен и суров всесильный рок.

Пурпурная корона,

что нынче расцвела

из нежного бутона —

лишь день пройдет — в огне сгорит дотла.

Ты — плоть от плоти самого Амура,

твой венчик — золото его волос,

а листья — перья легкого крыла;

и пламенная кровь, что полнит вены

богини, из морской рожденной пены,

свой алый цвет похитила у роз.

Но солнце жжет, и никакая сила

смягчить не властна ярости светила.

Ах, близок час, когда

в лучах его сгорят

дыханье нежное, роскошный твой наряд;

и лепестки, обугленные крылья,

на землю упадут, смешавшись с пылью.

Жизнь яркого цветка

безмерно коротка;

расцветший куст едва омоют росы,

Аврора плачет вновь — о смерти розы.

ЛУИС ДЕ УЛЬОА-И-ПЕРЕЙРА

* * *

Божественные очи! Не тая

Вулканов своего негодованья,

Отриньте страсть мою без состраданья,

Чтоб горечь мук познал без меры я.

Коль ваша гордость и любовь моя,

Как равный грех, заслужат наказанья,

Нас в темной бездне будет ждать свиданье

Там, далеко, за гранью бытия...

Но если вы за нрав, что столь надменен,

А я за страсть, которую кляну,

В аду должны попасть в два разных круга,

Останется удел наш неизменен:

Мы будем в муках искупать вину,

Ни здесь, ни там не обретя друг друга,

ПРАХУ ВОЗЛЮБЛЕННОГО, ПОМЕЩЕННОМУ ВМЕСТО ПЕСКА

В ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

Струится, сокращая ежечасно

Нам жизни срок, отпущенный в кредит,

И о печальном опыте твердит

В сосуде крохотном сей прах безгласный,

То прах Лисардо, кто любим был страстно

И ветреностью был столь знаменит...

Сон жизни завершив, сном смертным спит

Источник горьких мук, к ним безучастный.

Огнем любви он обращен был в прах,

И ввергло в сей сосуд его отмщенье

За то, что предал он любви закон.

За то, что жил он с ложью на устах,

Ему и после смерти нет прощенья,

И в смерти не обрел покоя ои.

ПЕДРО СОТО ДЕ РОХАС

АД ЛЮБВИ В СЕРДЦЕ

В груди моей — кромешный ад: вражда

зловещих фурий, жар ослепшей страсти,

мучительная грусть —

ничьей печали не сравниться с нею.

Я страх и ужас сею,

я приношу отчаянье. И пусть

нет утешенья для моих несчастий,—

в чужую память, как в речную гладь,

вглядевшись, их вовек не увидать;

как в зеркале, беда

в реке забвенья моего всегда.

ЭСТЕБАН МАНУЭЛЬ ДЕ ВИЛЬЕГАС

К ЗЕФИРУ

Сапфические строфы

Рощи зеленой постоялец нежный,

Вечный любимец младости цветущей,

Друг и сопутник матери — Киприды,

Зефир приятный;

Если б ты ведал все мои томленья,

Ты, доносящий вздохи всех влюбленных,

Плач мой услышав, расскажи ты нимфе,

Что умираю.

Филис когда-то я поведал душу.

Тронулась Филис тайной скорбью сердца,

Даже любила! Но бегу я ныне

Гнева прелестной.

Вечные боги с преданностью отчей,

Небо благое так с любовью кроткой

Да остановят в дни, когда блажен ты,

Снежные вихри!

Да не заденет пасмурная туча

В пору рассвета на вершине горной

Плеч твоих хрупких; град да не поранит

Ввек твоих крыльев!