На пороге «рабовладельческой» концепции

У сторонников двух гипотез — феодализма в древности и «классического» азиатского способа производства — встречаем стремление сохранить свои теоретические построения в ортодоксально-чистом виде, не допустить эклектического смешения «феодальной» и «азиатской» историографических линий в бесформенной всеобволакивающей туманности, как бы она ни называлась: «вторичная» формация, «формация экономического принуждения», общество «личностных отношений», феодально-рабовладельческий или азиатско-феодальнорабовладельческий строй. Целям сохранения первозданной строгости концепции служит критика взглядов соперничающей стороны. Наряду с критикой «рабовладельческой» концепции (о которой мы уже писали) «феодалисты» и «азиатчики» энергично ищут и атакуют слабые пункты позиции друг у друга. По нашему мнению, такая перекрестная критика содействует разъяснению несостоятельности обеих гипотез.

Приверженцы феодальной гипотезы, сильной стороной которых является то, что они кладут в основу своих построений реально существовавший, всеми признанный (в отличие от азиатского) способ производства, подчеркивают, что азиатский способ производства — нечто неопределенное, конкретно никому не известное. В. П. Илюшечкин резко критикует «личностную» теорию как пример, по его словам, «фактического отрицания того, что в основе общественной эволюции лежит развитие общественного производства и смена способов производства, каждому из которых соответствует строго определенная общественно-экономическая формация» [569, 86]. Он пишет про «безнадежно устаревшую, но зато принадлежащую перу К. Маркса концепцию ,,азиатского способа производства", которая уходила своими истоками в гегелевскую особую азиатскую стадию самопознания абсолютного духа» [569, 70]. «Идеи, давно уже ставшие мертвой буквой марксизма, противоречащие ныне его живому духу, вновь извлекаются на свет божий некоторыми под видом „нового прочтения классиков марксизма", пропагандируются и выдаются чуть ли не за новое слово в науке. Я имею в ви-

 

 

 

71

ду,— продолжает В. П. Илюшечкин,— например, пропаганду идей „азиатского способа производства" ...(некоторыми авторами] на страницах журнала „Вопросы философии" под видом исследований о марксизме. Если бы какой-нибудь автор выступил с пропагандой допотопной теории флогистона, химики усмотрели бы в этом лишь шутку, мистификацию или явно патологический случай. А в исторической и философской науке пропаганда подобных теорий, стоит лишь сдобрить их парою ссылок на классиков марксизма, считается, к сожалению, „научным поиском"» [569, 82]. Ни один самый непримиримый приверженец «пятичленной» схемы не критиковал сторонников гипотезы «азиатского» общества в столь резкой манере.

Приведем еще выдержку из брошюры В. П. Илюшечкина: «Однако рекорд по части фактически нигилистического отношения к теории исторического материализма принадлежит, пожалуй, статье Л. С. Васильева „Социальная структура и динамика древнекитайского общества". В ней дается как раз „социально-культурная модель" первых китайских классовых обществ. Поскольку Л. С. Васильев в данном случае стоит на позиции структурализма ²⁴, отказа от марксистской исторической социологии, в этой его модели, естественно, не нашлось места для классов, классовой борьбы, классовой характеристики китайских государств эпохи древности и средневековья и т. д. Решающую роль в определении социальной структуры Китая и ее эволюции он отводит, по существу, не развитию производительных сил и производственных отношений, а некоему „надклассовому" „конфуцианскому государству" как организации правящей просвещенной элиты и конфуцианской идеологии. Иначе говоря, по Л. С. Васильеву, не бытие определяет сознание, а, напротив, сознание определяет бытие.

Нарисовав крайне извращенную картину древнекитайского общества, он (Л. С. Васильев) делает, например, такое сногсшибательное открытие, на которое может решиться лишь человек, знающий о марксистском материалистическом понимании истории понаслышке: государство в Китае выполняло функции не столько надстройки, сколько базиса, оно-дебыло „альфой и омегой, началом и концом социальной структуры". Подобная же роль отводится им и конфуцианской идеологии». В. П. Илюшечкин видит в этом «явный отход от марксистского материалистического понимания истории, распространение давно отжившей свой век концепции „азиатского способа производства" и чуждых нам методологических теорий в исторической науке» (569, 87]. Не солидаризируясь с тоном автора, признаем, что В. П. Илюшечкин подметил определенные ошибки своих оппонентов. Надо лишь не забы-

 

72

вать, что ошибки эти сделаны в процессе исследования сложных, нерешенных вопросов исторической науки и никто не может быть застрахован от неверных выводов.

Решительное несогласие с концепцией азиатского способа производства высказывает другой автор, которому также близки представления о феодализме в древнем мире, — Ε. Μ. Медведев. Материал древней Индии, пишет он, «не оставляет места для „азиатского способа производства", если только не употреблять эти слова для обозначения сочетания названных (феодального и рабовладельческого.—В. Н.) укладов, но в таком случае говорить об особом способе производства не приходится. Понятие „способ производства" имеет в виду специфический тип эксплуатации, но как раз этого основного элемента в построениях сторонников „азиатского способа производства" нет» (641, 77]. Как видим, Ε. Μ. Медведев недвумысленно отвергает не только «азиатскую», но и «феодально-рабовладельческую» концепцию.

В то же время с ним трудно согласиться, когда он находит (думает, что находит) общность важных положений «рабовладельческой» концепции с гипотезой азиатского способа производства. Та и другая, уверяет Ε. Μ. Медведев, выделяет «особый, четвертый способ эксплуатации — налоговый» (726, 32]. Правда, сам он в своих статьях убедительно показывает, что относительно сторонников «рабовладельческой» концепции дело обстоит иным образом, так как они считают (и всегда считали) налоговую эксплуатацию в принципе возможной в любых классово антагонистических формациях (а значит, не выделяют ее в «особую, четвертую форму»). В то же время преобладание государственных форм эксплуатации (кстати, не только налоговой, но и военно-грабительской, а также трудовых повинностей) явно составляет особенность древних обществ. Известно, что в основе эксплуатации при рабовладельческом способе производства, рабовладельческих отношениях собственности (человек владеет человеком, община—общиной) лежит прямое отчуждение личности насильственными средствами. Известно также, что государство, как таковое, в принципе во всех классовых обществах есть машина насилия. Почему рабовладельческий класс не мог использовать эту машину в качестве одного из главных орудий эксплуатации?

Какой класс в данном случае эксплуатируется? В ряде древних обществ—угнетенные типа илотов. В других случаях это различные категории завоеванного, не входящего в господствующую общину населения (можно назвать их «порабощаемые»). А почему бы тогда, спросит читатель, не назвать такой строй «азиатским»? Очень просто.

Дело в том, что гипотеза азиатского способа производ-

 

 

 

73

ства, какие бы правильные моменты в ней ни содержались, отрицает частную земельную собственность на Востоке, «рабовладельческая» же концепция исходит из наличия в данных обществах частной собственности на средства производства, развития рабства, господства грубых насильственных форм эксплуатации. Как известно, на древнем Востоке имелась частная собственность на средства производства, отношения рабства на протяжении всего древнего периода безусловно развивались, эксплуатация носила насильственные формы. Эти признаки — решающие для отнесения древневосточных обществ к рабовладельческому типу; они же делают невозможным конструирование особого азиатского способа производства.

В одной своей статье.Ε. Μ. Медведев подверг развернутой и убедительной критике работы приверженцев «азиатской» гипотезы — Н. Б. Тер-Акопяна, Л. С. Гамаюнова и др. 726, 16, 22—23, 24]. Но и здесь автор не делает решающего шага в сторону «рабовладельческой» концепции. Цитируя наше положение о том, что «разница между рабовладельческой и феодальной экономикой сводится в конце концов к доле присваиваемого эксплуататором и оставляемого непосредственному производителю продукта», он, например, замечает: «Таким образом, мы можем убедиться, что для В. Н. Никифорова не существует различия между феодализмом и рабовладением по типу организации производства, что различия в распределении имеют только количественный характер и, следовательно, легко преодолимы простым изменением нормы эксплуатации» [726, 33].

Согласиться с такой трактовкой нельзя. Прежде всего, что понимается в данном случае под «организацией производства»? Трактуемая в технологическом плане, она действительно может быть схожей в разных общественных формациях. Если же имеется в виду организация производства в масштабе общества, тогда при рабовладении и феодализме она не может не быть различной, так как должна быть приспособлена к совершенно разной степени контроля эксплуататора над непосредственным производителем. В рабовладельческом обществе контроль этот, государственный или частный, в общем должен быть гораздо более жестким, непосредственным, мелочным, поскольку степень собственности эксплуататора на личность эксплуатируемого и на продукты его труда максимально высока. Этому служат организация господствующего класса по типу общины, контроль государства над изъятием прибавочного продукта, господство социальной психологии, оправдывающей и обосновывающей самые жестокие методы эксплуатации. Разве все это не является организацией производства в общественном масштабе?

 

74

Ε. Μ. Медведев повторяет ошибку всех без исключения авторов гипотез, выступающих против «пятичленной» схемы,— рассматривает надстройку в отрыве от базиса. Экономика у него развивается, экономические формы меняются сами по себе, в чистом виде. Поэтому он не замечает и того, что его оппонент выходит за рамки узкоэкономических представлений. Только этим можно объяснить уверенность Ε. Μ. Медведева в том, будто оппонент признает лишь «количественную» разницу между рабовладением и феодализмом. Мы постоянно подчеркиваем, что рабовладельческая формация отличается от феодальной принципиально иными отношениями собственности и совершенно иной надстройкой, что переход от первой ко второй совершается в виде скачка, т. е., по существу, революционным путем. Совершенно очевидно, что все эти изменения относятся к числу качественных. Не менее очевидно также, что в основе этих качественных изменений обязательно лежат и подготовляют их изменения количественного характера вроде упомянутых выше изменений нормы прибыли.

Хотя неясность в этом пункте мешает Ε. Μ. Медведеву понять точку зрения последователей В. В. Струве, все же главное, как нам кажется, состоит в том, что он обоснованно отвергает «азиатскую» гипотезу.

Таким образом, когда сторонники феодализма в древнем мире критикуют последователей «азиатской» гипотезы, они попадают в точку, обращаясь же против «рабовладельческой» концепции, бьют мимо цели. Им кажется, что они борются на два фронта, фактически же, когда они делают удачные критические выпады, они приближаются к «рабовладельческой» концепции, не делая, однако, последнего, решающего шага.

Движение в направлении «пятичленной» периодизации можно отметить и у некоторых приверженцев гипотезы азиатского способа производства. Так произошло с Ф. Тёкеи в момент, когда он попытался обосновать «азиатскую» концепцию конкретными фактами истории Китая.

По словам Тёкеи, азиатский деспотизм, при отсутствии частной собственности на землю, в чистом виде господствовал в Китае II тысячелетия до н. э. (период Шан-Инь). С Χ по III в. до н. э. (период Чжоу) «чистой» формации азиатского способа производства уже не существовало, она эволюционировала  в  направлении,  как утверждает  автор, «античного рабовладельческого общества» [1038, 71—72]. В китайском обществе, рассуждает он, можно обнаружить те же явления, что и в греко-римском мире: власть аристократии сменяется тиранией (объединение Китая императором Цинь Ши-хуаном); со II в. до н. э. по II в. н. э. (период

 

 

 

75

Хань) китайское общество приобретает черты, напоминающие «античные европейские формы развития частной земельной собственности»; восстание II в. н. э. («желтых повязок») кладет конец «китайской античности»; за ним следует нашествие варваров, которое — совсем как в Европе — сопровождается рождением новых форм зависимости и собственности на землю [1038, 72—78]. Автор называет эту земельную собственность «феодальной» [см. 1038, 79, 80]. И вообще, в средние века в Китае, по словам Тёкеи, наблюдаются черты «азиатского феодализма», все больше развивается, за счет государственной, частная земельная собственность, расцветают торговые города. Все — почти как в Европе...

Нарисовав картину развития в общих чертах подобного европейскому, Ф. Тёкеи закономерно приходит к выводу о переходном, не самостоятельном характере азиатского способа производства, о том, что он не противоречит теории пяти основных формаций, «потому что тенденция закона общего развития проявляется даже в плане азиатского способа производства» [1038, 88].

В этом месте мы решительно не понимаем автора. Он наметил в реальной истории Китая этапы, сходные с европейским рабовладением и европейским феодализмом. Разница с Европой, конечно, есть: Китай более централизован, удельный вес государственной собственности на землю в нем выше, а темпы развития медленнее европейских. Но все же этапы, даже очень похожие на европейские, есть и здесь. Что мешает Ф; Тёкеи, увидевшему в докапиталистическом Китае две большие полосы развития, остановиться на этом выводе? Но он добавляет: этапы, намеченные им, действительно существуют, однакс в рамках в общем неизменного, стабильного строя азиатского способа производства. Желание обязательно втиснуть конкретную историю в надуманную схему — желание, которое Ф. Тёкеи и другие авторы приписывают сторонникам «пятичленной» схемы,— выступает здесь особенно

ярко.

Для того чтобы сделать свою гипотезу максимально ясной, Ф. Тёкеи рисует следующие чертежи, в которых «и» означает индивидуум, «о»—община и «з»—земля [1038,49]:

 

 

 

76

 

Как видно из схемы, при азиатском способе производства (1) владение каждого индивидуума землей опосредовано общиной, иными словами, владеть землей можно только через общину. Община германского типа (3) прямо противоположна азиатской; участие в общине обусловлено владением землей, здесь на первом плане—индивидуальное землевладение. В античном обществе (2) действуют обе линии связи индивидуума с землей — непосредственно и через общину. Казалось бы, действительно три принципиально различные модели.

Но несколькими страницами ниже (1038, 60]. Тёкеи, проводя свою идею о переходном характере азиатского способа производства, видоизменяет первую модель, показывая, что и в «азиатском» обществе идут процессы формирования индивидуальной собственности наряду с общинной:

Достаточно сравнить этот новый чертеж с созданной автором графической моделью античного строя (2), чтобы увидеть: перед нами в основе одна и та же модель, только во втором, «азиатском» варианте (4) одна из стрелок намечена пунктиром и несколько не доведена до конца, что, по мысли автора, призвано показать переходный, не полностью еще сформировавшийся характер «азиатского» общества. Иными словами, на этих двух чертежах изображены модели одного и того же общества — в начальной стадии и в завершенном виде. (Чертеж 1 отражает, по существу, последнюю стадию первобытнообщинного строя, а чертеж 3 — раннефеодальное общество.) Следовательно, «азиатское» общество, в трактовке Тёкеи,— по существу, ранняя фаза античного, хотя автор такого вывода почему-то не формулирует.

Приближение к «пятичленной» концепции и одновременно нежелание идти до логического конца находим в работах и другого сторонника теории азиатского способа производства — Г. Левина. Он тоже синолог и рассматривает проблему смены докапиталистических формаций на примере Китая. Г. Левин полагает, что с XVII по IV в. до н. э. в Китае господствовал азиатский способ производства — не было частной собственности на землю, государство противостояло об-

 

 

 

77

щинам. С IV в. до н. э. в китайском обществе развивается частная земельная собственность [953, 225]. Г. Левин понимает, что по крайней мере с этого времени нелепо говорить о формации азиатского способа производства. Поэтому он помещает между IV в. до н. э. и периодом проникновения западного капитализма в Китай вторую классовую антагонистическую формацию, которую называет «докапиталистической» [950, 22]. Таким образом, если Тёкеи оставался до «рабовладельческой» концепции один шаг — назвать этапы, намеченные им внутри общества азиатского способа производства самостоятельными формациями, то Г. Левин сделал и этот шаг. Ему осталось совсем немного: назвать строй, существовавший в древнем Китае, рабовладельческим, а в средневековом — феодальным. Тем более что, как мы видели, даже Тёкеи, периодизация которого почти совпадает с левинской, не избегал терминов «античный» и «феодальный».

К нашему удивлению, Г. Левин обнаруживает особенное упорство в этом последнем пункте, который нам кажется почти формальным. Факты истории у него сложились в одну схему, но он продолжает настаивать на иной, согласно которой первая формация, обнаруженная им в древнем Китае, основывалась на азиатском способе производства и характеризовалась относительной застойностью. Хотя, казалось бы, о какой застойности можно говорить, если классовое общество складывается в середине II тысячелетия до н. э., а уже в IV, в. до н. э. Китай переходит от одной формации к другой: таких темпов не знала даже история античности. Г. Левин считает, далее, что второй классово антагонистической формации в Китае, поскольку она возникла из общества, основывающегося на азиатском способе производства, также была свойственна относительная застойность. Китайское общество (это, по словам автора, стало ясно приблизительно к IV в.) оказалось не в состоянии собственными силами успешно разрешить снова и снова обострявшиеся противоречия между характером производительных сил и производственными отношениями. Китай не мог собственными силами прийти к капиталистическому строю. Этот вывод автора декларативен, не поддается доказательству и проверке, так как в реальной жизни Китай, даже если бы он был «в состоянии» сам прийти к капитализму, фактически не успел сделать этого до вторжения западных капиталистических держав.

Привязанность автора к азиатскому способу производства тем удивительней, что не только факты китайской истории ложатся у него, по существу, по правильной схеме, но и некоторые теоретические слабости концепции азиатского способа производства ему отчетливо видны. Так, Г. Левин резко· критикует тех, кто преувеличивает роль географического фак-

 

 

 

78

тора в истории. В своих работах он то и дело напоминает, что не географическая среда, а тип производственных отношений определяет характер всякого общества [949, 140—14l]. Нам кажется, что Г. Левин даже перегибает несколько в этом вопросе, так как марксистский метод вовсе не отрицает большой роли указанного фактора. На заре цивилизации, в условиях исключительно большой зависимости человека от природы, географический фактор мог, по нашему мнению, играть в каком-то смысле решающую роль, намного ускоряя прогрессивное развитие одних обществ и задерживая другие (это воздействие могло осуществляться, естественно, только через посредство системы производственных отношений).

Отрицая роль географических условий, в частности — необходимость на Востоке крупных ирригационных работ как обязательную предпосылку возникновения классового общества и государства, Г. Левин выдвинул на первое место другой внешний фактор — нападение кочевых народов на оседлые. Набеги кочевников содействовали возникновению в Китае азиатской деспотии, они, по мнению автора, — одна из причин существования тех двух формаций, для второй из которых он даже не успел подобрать название [952, 112, 113}.

От статьи к статье сомнения Г. Левина растут. Он не в состоянии, по его собственному признанию, отделаться от впечатления, что некоторые приверженцы концепции «смешанной формации» не всегда вполне понимают, что ведущим принципом определения формации является выделение доминирующего типа производственных отношений. Нельзя, утверждает он, говорить о государственной эксплуатации, игнорируя вопрос — чьим инструментом власти служит данное государство, эксплуатирующее непосредственных производителей. Г. Левин подметил также, что некоторые участники дискуссии отрываются в своих рассуждениях от закона обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил. Можно высказать предположение, что процесс развития взглядов Г. Левина на этом не закончится.

Резко выраженное несогласие со многими положениями «азиатской», «личностной» и «смешанной» теории содержится и в работах Ю. И. Семенова. Колеблясь, как мы показали выше, между «феодалистами» и сторонниками «смешанной» формации, прибегая иногда, правда чисто внешне, даже к «азиатской» терминологии, Ю. И. Семенов видит, однако, теоретическую несостоятельность многих постулатов этих трех гипотез.

В отличие от других участников дискуссии, он провел некоторый историографический анализ работ не только оппонентов, но и союзников. Как обычно, наибольшую пищу дали

 

 

 

79

ему работы последних, в частности Л. С. Васильева, М. В. Крюкова.

Отметив, что факты, собранные М. В. Крюковым, свидетельствуют в пользу признания древнейшего китайского общества — эпохи Инь — классовым, Ю. И. Семенов указывает, что Крюков непоследователен: называет одни и те же социальные образования то «родами», то «племенами», то «племенными объединениями» и в то же время проводит параллель между ними и безусловно классовым обществом шумерийских городов-государств [752, 153—155]. Не менее противоречивы, указывает Ю. И. Семенов, взгляды Л. С. Васильева, который в один период «перехода от доклассового общества к развитому классовому» включает и эпоху становления, и начальный период истории уже возникшего классового общества (см. 752, 157].

Тогда же, в 1966 г., т. е. в разгар дискуссии, Ю. И. Семенов отметил, что Ж. Сюрэ-Каналь и М. Годелье стирают грань между формирующимся классовым и сложившимся раннеклассовым обществом, которую «нельзя не учитывать без риска исказить картину действительности» (752, 156].

Сошлемся, наконец, на статью Ю. И. Семенова, опубликованную в 1970 г., после перерыва в несколько лет, которая могла бы показать, учел ли автор уроки пяти лет дискуссии. Статья резко отличается от прошлых работ Ю. И. Семенова. Автор даже не вспомнил свою «кабальную формацию». Критика сторонников «рабовладельческой» концепции, слабая и в прежних его статьях, отсутствует. Весь арсенал аргументов пущен в действие против гипотез Л. С. Васильева и И. А. Стучевского, Г. А. Меликишвили, А. Я. Гуревича, которые, как показывает автор, практически упраздняют понятие общественно-экономической формации (см. 753, 84—86, 88]. Основные критические доводы Ю. И. Семенова на этот раз совпадают с нашими ²⁵.

Нельзя, впрочем, не отметить, что в критике названных теорий Ю. И. Семенов иногда перегибает палку. В конце 50-х годов, когда нынешняя дискуссия еще только-только начиналась, в «Вестнике древней истории» была помещена статья 3. И. Ямпольского [827], в которой говорилось о превращении верхушки родового общества, жрецов и старейшин, в эксплуататорскую знать. Этого оказалось достаточно, чтобы Ю. И. Семенов откликнулся возмущенным письмом в редакцию, предъявив автору статьи обвинение в распространении антимарксистской «организаторской» теории происхождения классов, «ярым защитником которой был известный ревизионист махист А. Богданов» [749, 205].

Мы снова обращаем внимание читателей на то, что никто из защитников «пятичленной» формулы не писал в таком то-

 

 

 

80

не о своих оппонентах. К тому же в данном случае Ю. И. Семенов и по существу неправ. «Организаторская» теория происхождения классов не жупел, который можно вытаскивать. при любом напоминании о роли «организаторов» в истории. Взгляды А. А. Богданова неверны потому, что он игнорировал решающую роль способа производства и классовой борьбы, но не потому, что «организаторы» по своей природе почему-то не могли занять в процессе классообразования видное место. 3. И. Ямпольский в своем ответе [см. 828] справедливо отвел обвинения Ю. И. Семенова ²⁶.

В других случаях Ю. И. Семенов в своей критике часто· бывает прав. Отрицание им неправильных положений противников «рабовладельческой» концепции не может не толкать его в сторону сближения с этой концепцией. Но автор упрямо закрывает глаза на этот путь, кажется единственный, который не ведет в тупик.

В статье 1966 г., подробно показав внутреннюю противоречивость концепции Л. С. Васильева, которая «ровным счетом ничего не объясняет» (752, 159], Ю. И. Семенов все же— без всяких доказательств, зато в громких выражениях — объявил заслугой Л. С. Васильева, что тот не хочет признать китайское раннеклассовое общество рабовладельческим [752, 161). В статье 1970 г., показав не менее убедительно несостоятельность построений, приводящих к тому, что «категория формации окончательно перестает быть понятием о закономерной стадии развития общества» [753, 85], Ю. И. Семенов поторопился перечеркнуть это свое недвусмысленное утверждение другим, согласно которому «общие положения известны... авторам (этих построений.—В. Н.) нисколько не хуже, чем тем, кто взялся бы их таким образом поучать. И если они отошли от них, то исключительно лишь потому, что накопленный исторической наукой фактический материал не укладывался в рамках привычных представлений о смене общественно-экономических формаций» {753, 86}.

Для Ю. И. Семенова «пятичленная» периодизация столь явно, столь бесспорно неверна, что, по существу, даже не нуждается в опровержении. Можно отрицать, полагает он, какие-либо даже общие установки противников «пятичленной» формулы, но о возвращении к «рабовладельческой» концепции во всяком случае не может быть и речи. Так ли это? Ю. И. Семенов доказывает, на наш взгляд правильно, что нельзя отказываться от признания определяющей в конечном счете роли уровня производительных сил. Но как тогда поступить с его же тезисом, что феодальные отношения могли иногда предшествовать рабовладельческим? Ведь эти две формы производственных отношений соответствуют двум совершенно различным уровням   производительных сил-

81

 

Ю. И. Семенов отвергает—по нашему мнению, справедливо — нападки на так называемую «магистральную линию» развития человечества. Но как совместить эту ясную позицию с встречающимися у автора такими, например, туманными фразами: «„Доклассовая" и „раннеклассовая" формации, являясь стадиями развития человеческого общества в целом, никогда не выступали как стадии развития каких-либо определенных социальных организмов» (753, 93; см. также 753, 951]? Как совместить критику основных положений сторонников «смешанной» и «азиатской» формаций с собственными «феодально-рабовладельческой» и «кабальной» гипотезами Ю. И. Семенова?

Материалы, проанализированные в данной, первой части нашей работы, конечно, сами по себе недостаточны, чтобы доказать правильность «пятичленной» концепции всемирной истории. Они, однако, уже сейчас позволяют, пожалуй, утверждать, что гипотезы, противопоставляемые «пятичленной» периодизации, внутренне противоречивы и, в сущности, не поддаются доказательству.

Авторы этих гипотез вправе сказать: может быть, все это так, но мы — ищем! Что ж, пусть, ищут. И когда найдут, может быть, смогут убедить и нас.

 

82