Обращение к конкретному материалу сторонников «феодализма в древности»

Исследователи, отрицающие наличие двух формационных этапов в истории «традиционного» Китая, естественно, ищут в конкретном историческом материале подкрепления своим взглядам. Чтобы оценить силу их доказательств, рассмотрим доводы главных представителей двух школ историков КНР — Фань Вэнь-ланя и Го Мо-жо. Концепции этих авторов сложились еще в период, когда большинство китайских ученых стремилось овладеть марксизмом-ленинизмом и выработать марксистскую периодизацию отечественной истории. В качестве третьего примера возьмем работы советского китаеведа В. П. Илюшечкина — по существу, единственного участника современной дискуссии, приведшего значительный фактический материал в защиту теории «единой формации» в древнем и средневековом Китае.

Внешне взгляды указанных авторов существенно различны: Фань Вэнь-лань и Го Мо-жо признают наличие в истории Китая рабовладельческой и феодальной формаций, расходясь в определении границы между ними примерно на 500 лет, В. П. Илюшечкин отвергает самые эти понятия. Общее же между названными тремя авторами—в том, что они причисляют весь древний период китайской истории (В. П. Илюшечкин), или почти весь (Фань Вэнь-лань), или большую его часть (Го Мо-жо) к той же формации, которая, по их мнению, существовала в средневековом Китае.

225

Покойный Фань Вэнь-лань, взгляды которого до середины 50-х годов разделялись большинством ученых КНР, стоял на том, что завоевание государства Шан в XI в. до н. э. чжоусцами означало падение рабовладельческого строя и замену его феодальным.

На наш взгляд, допустить возможность смены классовых формаций в Китае на заре цивилизации невозможно, не расходясь с самим понятием общественно-экономической формации. Общественная формация, как мы не раз повторяли, по своей сущности является социальным организмом, переживающим рождение, становление, расцвет и старение. Ни одна формация не сходит со сцены раньше, чем она даст все, что в состоянии дать общественному прогрессу. Ясно, что такие процессы не только не могли развернуться, но и по-настоящему едва могли начаться в период Шан, о котором еще совсем недавно исследователи спорили, нужно ли считать его раннерабовладельческим или первобытнообщинным.

Фань Вэнь-лань, «отдав», таким образом, рабовладельческую формацию в Китае эпохе Шан, по существу, отмахнулся от проблемы рабовладельческого строя в китайской истории, признав древнее общество, на всех его сколько-нибудь развитых стадиях, феодальным. Но и феодальный характер этого общества он не доказал.

Фань Вэнь-лань считает несущественными упоминания источников, что при чжоуском завоевании часть шанцев была обращена в рабство и что в государстве Чжоу еще до его победы над Шан издавался закон, запрещавший укрывать беглых рабов. Феодальная сущность чжоуского государства видна, по^мнению автора, например, в том, что чжоуский правитель запретил своим подданным пить вино и охотиться, принимая меры к «обеспечению зажиточной жизни народа». Из таких весьма общих сведений Фань Вэнь-лань делает вывод: «Под этими мерами подразумевалось упорядочение системы взимания налогов и податей, благодаря чему у крестьян появилась возможность' делать некоторые накопления, а значит, и заинтересованность в труде» [337, 72]. Но некоторое упорядочение податной системы совсем не обязательно должно свидетельствовать о смене формации. Запрет же вина и другие подобные меры выражают феодальную сущность общественных перемен не больше, чем ее в свое время выражали мероприятия спартанских царей, направленные на укрепление и консервацию общины завоевателей.

Решающим доказательством перехода к феодальным отношениям Фань Вэнь-лань считает «крупные земельные пожалования» начала Чжоу и создание иерархии. «Вся организация чжоуского общества,— писал он,— была проникнута феодальным духом, основанным на родовых и брачных

 

226                       

связях. Наиболее реальной экономической основой этого общества, естественно, была феодальная собственность на землю. Тот, кто давал землю, обладал правом собирать подати с того, кто от него эту землю получал. Император был верховным собственником земли» [337, 79].

Данные, приводимые в той же книге Фань Вэнь-ланя, показывают, однако, что понятие земельной собственности было еще неустойчивым, поземельного налога не было — его заменяли налог с общин и так называемые «подарки» вану. Не было и собственности монарха на землю: «Фактически. человек, получивший землю и подданных, имел право распоряжаться ими как своей собственностью, мог подарить их или обменять» [337, 81].

Рассуждения автора весьма субъективны. Так, из произвольной безоговорочной трактовки социальных групп чжоуского общества чэнь и чжун как соответственно рабов и крепостных (хотя спор о том, что представляла собой каждая из этих категорий—рабов или крепостных,—идет до сих пор) он делает весьма далеко идущие выводы: «Хотя в сельском хозяйстве использовались и те и другие, роль „чэнь", в производстве постепенно уменьшалась (это важнейшее положение также не доказано.—В. H.}, a значение „чжун" неуклонно возрастало, и, таким образом, пережитки рабовладельческого строя в феодальном обществе постепенно уменьшались» [337, 81].

Не более убедителен и следующий пример: в надписи на бронзовом сосуде говорится, что ван дал некоему Кэ семь земельных наделов, причем вдобавок к одному из наделов «дал ему рабов с женами». «Отсюда видно,— смело провозглашает исследователь,— что количество рабов, используемых при обработке земли, было сравнительно небольшим» [337, 81]. На наш взгляд—читатели, полагаем, согласятся с ним,— никакого вывода из данного единичного факта не следует.

Будучи не в состоянии воспроизвести здесь все доводы автора, в том числе относящиеся к более поздним периодам древней истории, заметим, что, как правило, они не более убедительны, чем приведенные выше. С уважением отзываясь о труде китайского историка, изучившего большой фактический материал, мы вынуждены признать, что проблема им не решена.

В первые годы существования КНР, по мере того как концепция Фань Вэнь-ланя вызывала у китайских историков все большее недоверие,— отчасти в результате знакомства с достижениями советской исторической науки,— господствующей постепенно признавалась промежуточная концепция Го Мо-жо, проводившая черту между рабовладением и феодализмом в Китае в самой середине древнего периода истории.

227

Го Мо-жо несколько раз менял свою точку зрения, считая рубежом между рабовладельческой и феодальной формациями то 770 г. до н. э., то 206 г. до н. э. (максимальное приближение к концепции В. В. Струве и других советских ученых), и, наконец, остановился посередине, на 475 г. до н. э. В последней статье, опубликованной в 1972 г. [1062], Го Мо-жо вновь повторяет свою концепцию. Опуская не относящиеся к науке детали, приведем те соображения, которые автор пытается основывать на конкретном историческом материале.

«В летописи „Чунь-цю",— пишет он,— в записи, датированной 15 годом правления луского Сюань-гуна (что соответствует 594 г. до н. э.), есть фраза о первом взимании налогов с му. Хотя эта фраза состоит всего из трех иероглифов, в ней скрыт глубокий -исторический смысл; она свидетельствует о том, что в Китае на арену общественной жизни впервые выступил класс помещиков и что такое явление впервые получило законное признание... Таким образом, должно быть, вряд ли можно как-то оспорить тот факт, что до середины периода Чуньцю китайское общество было не феодальным, а рабовладельческим» [1062, 58—59].

В этом рассуждении наглядно выступают отрицательные стороны метода, применяемого Го Мо-жо. Источник зафиксировал первое появление поземельного налога — и вот за короткое время (Го Мо-жо пишет: «50 лет») рабовладельческий строй в государстве Лу сменяется феодальным! Такая быстрота невероятна даже в том случае, если возникновение индивидуальной земельной собственности   действительно можно было бы считать равнозначным победе феодализма. Но мы знаем, что это не так, что свободно отчуждаемая частная земельная собственность скорее даже типична для позднего рабовладельческого общества, чем для раннефео-

дального.

«Существовал и еще один важный фактор,— продолжает Го Мо-жо,— ускоривший и усиливший эти крупные перемены,— это появление в годы Чуньцю железных орудий, форсировавших развитие сельскохозяйственного производства. В середине периода Чжаньго уже повсеместно стало нормой применение железных орудий для обработки земли... Это в громадной степени повысило уровень развития производительных сил в сельском хозяйстве, что неизбежно привело к ускоренному росту количества частных „черных полей", которые не замедлили оставить далеко позади ограниченные по площади поля „цзин-тянь" и разрушили старые производственные отношения. Применение железа может служить еще более „железным" доказательством того, что смена рабовладельческого строя феодальным произошла на стыке Чуньцю и Чжаньго» [1062, 59].

 

 

 

228

Полагая, что применение железных орудий в земледелии стало нормой с середины периода Чжаньго, т. е. примерно с IV в. до н. э., Го Мо-жо считает себя вправе начинать эпоху феодальной формации VI—IV вв. до н. э. По его мнению, распространение железных орудий, определившее весь последующий перелом в собственности, в общественной надстройке, происходит... одновременно с этим переломом! По существу, Го Мо-жо вывел смену общественно-экономической формации прямо из изменения орудий труда — подход, который давно отвергнут марксистской наукой.

Го Мо-жо ищет также в VI—IV вв. до н. э. революционный переход от одной формации к другой. Он описывает борьбу группировок господствующего класса в государстве Ци, в результате которой победила, по мнению автора, более умеренная группировка, высказывавшаяся против бессовестного ограбления населения государственным аппаратом. Этот переворот, отразивший, видимо, постепенную замену государственных форм эксплуатации частными, автор оценивает как смену общественного строя: «Государство Ци, в котором прежде господствовала фамилия Цзян, превратилось в государство Ци и рода Тянь; так рабовладельческое (? — В. Н.) государство Ци, в конце концов, превратилось в феодальное (!—В. Н.) государство под тем же названием» [1062, 60].

Еще меньше данных, признает Го Мо-жо, имеется у нас о сущности борьбы богатых родов с правительством в государстве Цзинь, однако и здесь «мы все же можем, напрягая воображение (!—В. Я.)», умозаключить, что богатые семьи «решительно не могли пользоваться рабовладельческими методами управления». Из факта распада государства Цзинь на три части Го Мо-жо делает вывод: «Так рабовладельческое (?—В. Н.) государство Цзинь в итоге после раскола превратилось в три феодальных (?!—В. Н.) государства— Хань, Чжао и Вэй». И далее: «В Ци и Цзинь смена рабовладельческого строя строем феодальным приняла форму революции (?!—В. Н.); основной силой, составляющей армию этой революции, был народ» [1062, 60].

Да, легко, очень легко употребляет автор слова «общественно-экономическая формация», «соответствие производственных отношений характеру производительных сил», «революция», «решающая роль народа в истории».

Таким образом, знакомство с концепциями, господствующими в современной китайской исторической науке, убеждает. что попытка провести формационный рубеж где-то внутри древнего периода, «отдать» феодализму какую-то часть древней истории Китая выглядит неубедительной. Но, может быть, феодальным являлся весь древний Китай, с начала до конца?

 

 

 

229

Иными словами, может быть, во всем древнем Китае была та же формация, что и в средневековом?

Фактически на этой позиции стоит, хотя он и не употребляет слово «феодализм», В. П. Илюшечкин, который считает древнее и средневековое китайские общества однотипными, оценивая этот единообразный четырехтысячелетний строй, по существу, как феодальный (крупное землевладение, мелкое крестьянское хозяйство, отношения аренды, «рентный способ эксплуатации»).

Преимущество В. П. Илюшечкина перед другими противниками признания древнего Китая рабовладельческим состоит, в частности, в том, что он (как и Ю. И. Кобищанов) последовательно распространяет свое отрицание рабовладельческой формации на все страны мира. Двух этапов в докапиталистическом классовом обществе, по его словам, не было нигде: всюду между первобытностью и капитализмом лежит одна формация «внеэкономического принуждения».

Отношения собственности в истории Китая В. П. Илюшечкин трактует следующим образом. В XIV—-XII вй.' до н. э. там, по его словам, «еще отсутствовали частная собственность на средства производства и антагонистические общественные классы» [565, 40]. На наш взгляд, такое утверждение равносильно выводу о господстве в указанный период в Китае первобытнообщинного строя. Но В. П. Илюшечкин такого вывода не делает, и сделать, естественно, не может, поскольку хорошо известно, что в Китае XIV—XII вв. до н. э. имелись уже государство, сословия, имущественное неравенство, эксплуатация. Ему остается, следовательно, либо признать рассматриваемое древнекитайское общество классовым, либо объявить, что присущие данному обществу классовые структуры, эксплуатация, государство, сословия никак не связаны с частной собственностью на средства производства (т. е. повторить утверждения сторонников теории азиатского способа производства, которых, как мы видели выше, В. П. Илюшечкин подвергал резкой критике). В своей последней статье наш оппонент решительно становится на второй путь.

«Совершенно бесспорно,— пишет он,— что в любом классовом обществе государство носит классовый характер и является орудием господства того или иного класса. Однако (\—В. Н.) само по себе государство как территориальнополитическая организация общества, резко отличная от первобытно-общинной родовой организации, возникает вовсе не из классовых антагонизмов, а из глубоких внутренних потребностей общественного развития, из потребностей именно в территориальной организации общества и территориального управления им... Применительно к древнему Китаю это означает, что государство там появилось значительно раньше, чем

 

 

 

230

крупная частная собственность на землю и антагонистические классы, и что, следовательно, государство и общество в Китае XIV—VII вв. до н. э., когда там еще отсутствовали крупная частная собственность на землю и антагонистические классы, надлежит характеризовать как предклассовые, но отнюдь не как классовые» [565, 35, 36].

«Отнюдь не классовому» государству В. П. Илюшечкин; приписывает сословия и эксплуатацию, связанные «не с отсутствовавшей в то время частной собственностью на средства производства, а только лишь с наличием государства» 565, 39]. «Сословия,— утверждает он,— возникают вместе с государством на основе деления людей на родовую знать и рядовых общинников, складывающегося еще на последней стадии общинно-родового строя. Антагонистические же классы возникают лишь вместе с возникновением крупной частной собственности на землю: (на скот—в кочевых скотоводческих обществах)» [565,38].

У автора не сословия служат юридическим оформлением возникающих социально-экономических классов, а «класс крупных земельных собственников» -формируется «сначала на основе привилегированного: сословия управителей и военачальников» [565, 40].

Корень расхождений между, нами и В. П. Илюшечкиным состоит в различном понимании, таких категорий, как «крупная частная собственность» и «средства производства». Наш оппонент доказывает, что в Китае XIV—VII вв. до н. э. не была -крупной .частной земельной собственности и, следовательно, не существовало условий для формирования основывающегося на ней -класса эксплуататоров. Здесь мы согласны. с В., П.: Илюшечкиным. Возможно сам того не замечая, он, по. существу, доказывает отсутствие в древнейшем Китае генезиса: феодальных отношений. Но не рабовладельческих, Большие обособленные группы людей (по В. П,. Илюшечкину—«сословия»), место которых в структуре общества позволяет им присваивать плоды труда других людей, являются в нашем ^понимании именно теми социально-экономическими классами, существование которых наш оппонент отрицает; Ведущей; формой собственности в таком обществе нужно, очевидно, признать крупную (не обязательно во всех.· случаях индивидуальную) собственность на людей и результаты : их; труда. Известно, что раб, по .своему положению, стоит в ряду других· средств производства.                     ,

Таким: образом, раннеклассовое общество в Китае XIV— VII вв;.:до н. э, (согласно В; П, Илюшечкину—переходное,: которое: «даже условно нельзя включить ни в первобытно-общинную, ни в первую классовую формацию» [565, 41]), являясь,:по нашему мнению, конечно, не раннефеодальным,

 

231

 

вполне может рассматриваться как первая стадия того общественного строя, который достигает наивысшего развития в древнем Китае между IV в. до н. э. и II в. н. э.

Переходя к характеристике этого периода китайской истории, В. П. Илюшечкин в своих работах концентрирует внимание на распространении земельной аренды, свидетельствующем о росте частного землевладения. Напомним, однако, что расширение арендной формы эксплуатации отнюдь не является единственной тенденцией указанного периода: параллельно росли индивидуальное рабовладение, государственные формы гнета.

Наш оппонент знает, что точными данными об удельном весе различных форм эксплуатации наука не располагает. Он признает, что в III в. до н. э., как можно предполагать, «общая численность арендаторов-издольщиков по сравнению с самостоятельными крестьянами была относительно невелика», в дальнейшем же «удельный вес арендаторов-издольщиков в общей массе крестьянства, видимо, несколько уменьшился» 563, 27—28], т. е. что тенденция общественного развития во Π—I вв. до н. э. вела не к превращению в конечном итоге свободного общинника в арендатора, а к разорению арендаторов, превращению их в батраков и рабов, не к прикреплению непосредственного производителя к средствам производства, а к отрыву его от средств производства. Но выше мы не раз указывали, что тенденция развития редко учитывается нашими оппонентами.

Так и В. П. Илюшечкин считает: главное не в направлении развития, а в том, что численность арендаторов-издольщиков, хотя бы небольшая, «по всей видимости, значительно превышала численность рабов и других лично-зависимых непосредственных производителей, которые по-прежнему использовались почти исключительно в сфере домашнего обслуживания господствующего класса» [563, 27].

Но, во-первых, как уже отмечалось, количественное соотношение между различными категориями трудящихся не имеет решающего значения при определении ведущего уклада. Во-вторых, не ясно, на каких данных основывается автор: относительная "численность арендаторов, рабов, батраков, удельный вес труда каждой из этих категорий в содержании господствующего класса и государственного аппарата нам неизвестны. Из общей картины развития древнекитайского общества, как ее рисуют источники, можно скорее представить, что для высшей точки развития, достигнутой им где-то в I в. до н. э., было типично как раз распространение форм эксплуатации, связанных с применением к работнику прямого насилия, с отрывом производителя от земли, от общины. Поэтому в первом издании настоящей книги нами было вы-

 

 

 

232

сказано предположение, согласно которому «число рабов и других категорий трудящихся, влачивших полурабское существование (включая батраков), могло быть в этот период большим, чем число арендаторов; еще с большим основанием можно предположить, что роль первых в решающих звеньях общественного производства была значительнее, нежели вторых» (стр. 226). В. П. Илюшечкин, как это иногда делалось в настоящей дискуссии (об аналогичных примерах речь уже шла выше), использовал данную цитату «выборочно», исключив из нее выделенные сейчас курсивом положения. «В. Н. Никифоров,— пишет он,— не приводя конкретных фактов, пытается доказать, что при Первой Ханьской династии, считающейся обычно периодом максимального развития рабства в этой стране, число рабов „могло быть... большим, чем число арендаторов"» [565, 43]. «Видоизменив» таким образом наше положение, автор опровергает его, утверждая, что общая численность арендаторов в Китае II в. до н. э. «во много раз превышала общую численность рабов (курсив наш.— В. Н.)» [там же] —т. е., судя по всему, исключительно рабов «классического» типа!

Думается, однако, что наше предположение (если его, конечно, брать в полном виде) остается правомерным: ведущая роль в слабо еще изученной современными учеными экономике ханьского Китая могла принадлежать рабским и полурабским элементам. (Кстати, могла и не принадлежать, но и в таком случае не обязательно неизбежной станет изменение формационной характеристики: если, скажем, будет установлено преобладание арендных отношений, то речь, например, может пойти о возникшем уже противоречии между экономическим базисом и политической надстройкой, разрешенном только в последующие века.)

Второе утверждение нашего оппонента — что труд рабов «и других лично-зависимых непосредственных производителей» во II—I вв. до н. э. в Китае применялся в домашнем хозяйстве, а не в главной сфере производства — земледелии, во-первых, неверно: в источниках есть данные, что люди, оторванные от общин, трудились на полях знати. Во-вторых, этот аргумент вообще не может быть принят в качестве решающего: Г. Ф. Ильиным доказано, что «домашнее обслуживание господствующего класса» тоже следует рассматривать как важную отрасль древнего общественного производства см. 724, 165—166].

Из других доводов В. П. Илюшечкина важно указание на то, что зависимые земледельцы, как и рабы,— категории, равно существовавшие в древнем и средневековом Китае. И здесь автор не видит качественной разницы между общинниками в древнем Китае, которые в большинстве были сво-

 

 

 

233

бедными, и сплошь зависимым крестьянством средних веков, прикрепленным к земле надельной системой [см. 796]. В. П. Илюшечкин не видит также качественного скачка, происшедшего около VII в. н. э., когда рабы массами переводились в разряд зависимого крестьянства, т. е. когда тенденция к росту рабства сменилась противоположным направлением движения—к резкому уменьшению числа рабов.

Имеющиеся в распоряжении современной науки источники оставляют неизвестными для нас разнообразные моменты древней истории, особенно социально-экономической. Обо многом поэтому сегодня мы не вправе судить иначе как в виде предположений. Но общий ход событий, общие линии развития и его вехи—это, по крайней мере, известно, и на этом известном нам хотелось бы основываться. Мы уважаем поиски наших оппонентов, но, как нам кажется, методы исследования у нас в исходных точках различны. Наши оппоненты исходят из того, что им, как они думают, точно известно, что такое раб, зависимый крестьянин, рабовладельческий строй, феодальный строй. Эту «известную» им заранее во всех -"деталях истину они ищут в потоке разноречивых исторических сведений и, естественно, не находят, так ка·к жизнь всегда многообразнее, сложнее, хитрее всякой абстракции. Определения надо уточнять в соответствии с жизнью, а они хотят исходить из априорных определений. В отличие от них мы хотели бы не фетишизировать перечисленные понятия «раб», «рабовладельческое общество» и т. д., а исходить из самой 'историй, не зависящей от нас. Знакомство с ее ходом Показывает, что в мировой истории имелись определенные этапы (замеченные еще учеными Возрождения, впервые выделившими древность и средние века), аналогичные этапы обнаруживаются в Китае. Мы принимаем это как данное: Существование указанных двух этапов надо объяснить Всесторонне, и объяснение это потребует еще немало времени, но важно, что они были.