§ 18. Город — Ремесло как искусство — Искусство и религия — Город и торговля

Согласно аристотелевскому описанию и той идее, которая лежит в основе его естественных проявле­ний, город тоже представляет собой самодостаточное домохозяйство, некий организм, живущий жизнью общности. Каково бы ни было его эмпирическое проис­хождение, по своему бытию он должен рассматри­ваться как целое, с которым отдельные составляющие его товарищества и семьи находятся в отношении необ­ходимой зависимости. Поэтому город, вкупе с его языком, его обычаями и верой, равно как и с почвой, на которой он стоит, с его строениями и богатствами, представляет собой нечто пребывающее постоянно, нечто сохраняющееся в череде многих поколений и, отчасти сам по себе, отчасти благодаря преемствен­ности и воспитанию, практикуемому в домах его граждан, вновь и вновь воспроизводит по существу один и тот же характер и образ мыслей. И хотя бла­годаря своим собственным владениям и владениям населяющих его граждан или же за счет регулярного обращения к окружающим областям он обеспечивает себя пропитанием и веществом для своего труда, оби­лие своих сил он направляет на более тонкую дея­тельность мозга и рук, каковая придает всякой вещи привлекательную, т.е. в общезначимом смысле гармо­ничную форму и тем самым выражает всеобщую сущ-

ность искусства [Kunst]. Ибо всякое городское ре­месло, обусловленное к тому же тем или иным сти­лем общины или ее сословий, воистину тяготеет к искусству, пусть даже в некоторых его отраслях эта тенденция едва ли может быть воплощена в действи­тельность. Но как искусство ремесло выступает пре­жде всего в удовлетворении всеобщих нужд: как зодчество — при строительстве городских стен, башен и ворот, при возведении ратуш и храмов; как пластика и живопись — для украшения таких строе­ний изнутри и снаружи, для того чтобы благодаря со­здаваемым образам хранить и лелеять память о бо­жествах и выдающихся людях, и вообще, — чтобы возвышенное и вечное приблизить также и к чувст­венному восприятию. Тесная взаимосвязь между ис­кусством и религией (а искусство, как говорил Гете, покоится на особого рода религиозном чувстве) коре­нится, в частности, уже в домашней жизни. Всякий исконный культ носит семейный характер и потому чаще всего принимает ярко выраженные черты до­машнего культа, где очаг и алтарь в истоках своих суть одно и то же; с другой же стороны, сам культ есть искусство. Все, что делается ради существ почив­ших и почитаемых, совершается в торжественном, серьезном настроении, в сосредоточенной и разме­ренной манере, предназначенной для того, чтобы удерживать и тем самым вновь вызывать это настро­ение. Здесь строго следят за благообразием в соотно­шении речей, действий и трудов (а благообразно то, что содержит меру — ритм и гармонию — в самом себе, но также и соразмерно умиротворенности на­слаждающегося, как если бы он порождал эту гармо­нию из самого себя), безобразное же и безмерное, противное традиции — отвергают и изгоняют. Ибо древнее и привычное, конечно, может препятствовать стремлению к красоте в культе, но лишь потому, что

58

59

для привычки и почтительно-благочестивого нра­ва оно обладает собственной красотой и святостью. Но в городской жизни приверженность к устояв­шемуся слабеет; начинает преобладать тяга к оформ­лению [das Gestalten]. В этом же отношении поэти­ческие искусства отступают перед пластическими; или же те и другие сплетаются и уподобляются друг другу. Религия, в своих истоках предававшаяся глав­ным образом созерцанию смерти, в деревенской жизни приобрела более отрадную связь с жизнью в форме почитания природных сил. В грандиозных фантазиях слышится ликование по поводу вечно воз­обновляющегося становления. Демоны, которые в ка­честве предков представляют собой лишь упокоив­шихся призраков, ведущих подземное существова­ние, теперь в качестве богов воскресают и возносятся на небо. Город же вновь делает богов более близкими, создавая их изображения и ежедневно вглядываясь в их черты, как это прежде случалось лишь в отноше­нии домашних ларов, которые отныне мало-помалу отступают в тень. Как бы низводимые с небес, боги в то же время получают более осмысленное значение, они становятся образцами нравственной чистоты, ос­новательности, доброты, а их служители — учителя­ми и проповедниками добродетели. Только благодаря этому идея религии впервые получает свое заверше­ние. Но такой элемент необходим в тем большей мере, чем более многообразной и пестрой становится городская жизнь, чем больше родство и соседство ут­рачивают свою способность быть основой дружест­венных чувств и поступков, а также внутренней бли­зости и взаимной стыдливости — или ограничивают эту способность все более узким кругом. Тем интен­сивнее становится тяга к искусству как к занятию пастырскому: ведь для того, чтобы благое и благород­ное — ив этом смысле святое — оказывало воздейст-

вие на мысли и совесть, оно должно быть воспринято чувствами. Кроме того, ремесло и искусство, подобно религиозной вере или даже мистерии и догме, взра­щиваются учением и примером и потому лучше всего сохраняются в семье, передаваемые сыновьям и расп­ределяемые между братьями. И подобно владеющему общим наследием клану, товарищество вполне может возводить свое происхождение к какому-либо пред­ку — изобретателю искусства и в качестве интеграль­ного члена сообщества граждан представлять собой некое «ведомство» [«Amt»] в рамках городской общи­ны. Но по мере того как совокупность профессий конституирует сущность города, эти профессии до­стигают совершенной свободы и начинают господст­вовать над ним; город становится стражем царящего в их общности мира [Friede] и тех порядков, в рамках которых такой мир, как организация труда, заставля­ет считаться с собой как внутри, так и снаружи. Эти священные порядки имеют непосредственное нравст­венное значение. Цех есть религиозная община; таков же и сам город. Поэтому мы не сможем понять совокупное хозяйственное бытие совершенного горо­да — все равно, рассматривать ли его в рамках элли­нистического или германского мира, — если искусст­во, наряду с религией, не сочтем высшим и важней­шим делом всего города, а потому — и его правительства, и его сословий, и его гильдий; дейст­венным и значимым содержанием его повседневной жизни, мерой и правилом всех его дум и чаяний, его порядка и права. Полис, говорит Платон в своих «За­конах», подобен подлинной драме. Поддерживать его самость в здравии и могуществе — это уже искусст­во, подобно тому как искусством является разумный и добродетельный образ жизни отдельного человека. Поэтому покупка и продажа товаров, вместе со столь существенными правами складирования и рынков,

60

61

¹

тоже являются для него не делом индивидуальных предпринимателей, но занятиями, практикуемыми им самим или, от его имени, тем или иным ведомством. Совет позаботится о том, чтобы из города не выво­зились те вещи, в которых нуждается он сам, и о том, чтобы не были завезены вредные, отдельный цех — о том, чтобы продаваемые его мастерами изделия были добротны по своему качеству, церковь или пастырс­кое сословие постарается воспрепятствовать разла­гающему воздействию торговли. — Специалист по истории хозяйства имеет право рассматривать выше-очерченный общностный характер города исключи­тельно с коммерческой и политической точки зрения. В этом смысле изложенные взгляды подтверждаются некоторыми меткими замечаниями Шмоллера (Jahr-buch fur Gesetzgebung usw. VIII. 1 [Ежегодник законо­дательства etc. VIII. 1)]. Он особо подчеркивает, что «те или иные существенные социально-хозяйствен­ные учреждения всегда имеют свою опору в важней­ших политических телах». И потому далее: «Деревня есть замкнутая хозяйственная и торговая система, су­ществующая сама по себе» (для германской культуры в один ряд с деревней тут можно было поставить по­мещичий двор и монастырь); «как деревенская общи­на вкупе с ее органами, так, в еще большей мере, и город развивается в некое хозяйственное тело, живу­щее самобытной, мощной, объемлющей все частнос­ти жизнью»; «каждый город (в особенности — более или менее крупный) старается замкнуться в себе как хозяйственное целое и, насколько это удастся, расп­ространить вовне свою хозяйственную и властную сферу» и т.д.