Глава третья. Дракон и рыцари.
Кант пытался критиковать Разум так, как будто этому универсальному, общечеловеческому Разуму присущи формы мышления западно-европейские черты мышления, причем преимущественно «нового времени». Шпенглер ясно указывает на этот недостаток его построений, который вслед за ним распространился на всю западную науку, культуру и философию. Европоцентризм, ранее черпавший свою легитимацию в примате духовного, религиозного первенства (католическая – означает буквально – правильная вера), теперь перешел на легитимацию формально-метафизическую.
Кант ограничил всевластие разума в области познания, объявив всему миру, что познание есть субъективный процесс, и объективного, трансцендентного содержания бытия мы знать не можем. Как будто кроме калькулятора в голове у человека нет более ничего! И будто бы живое чувство – которое мертвыми формами воспроизвести невозможно, можно лишь обмануть самого себя – есть именно что игра пустых форм!
Шпенглер воевал с Разумом на арене истории и хотя все его логические доводы (как это и должно было случиться) оказались ложными, но живое чувство оказалось верным – и то, что называлось европейской классической рациональностью перестало быть всеобщим законом – оказалось, что это всего лишь Дух этой эпохи, этой культуры и цивилизации, которая ради воплощения своих извращенных форм надела маску всеобщности, и для того чтобы сохранить себя на пике могущества подольше, вернее чтобы не упасть в бездну ничтожества, которую не минует ни одна великая культура, прежде чем пережить новый расцвет – пытается удержать на своем лице (хотя всем чувствующим суть людям давно уже все понятно)
Во введении в «Науку Логики», Гегель утверждает, что старина Кант был прав наполовину, и что абсолютная истина есть истина такая, в которой сочетаются истина субъективная и объективная. Для этого Гегель переносить понятие «вещь в себе» из области внешнего, непознаваемого бытия, в область «чистого сознания», то есть сознания обращенного на самое себя, а не на некое внешнее, почерпнутое в опыте знание.
Его желание достойно восхищения – он хочет понять природу человека и человеческого мышления как нечто существующее само по себе и для себя, то есть природу логики.
Замысел по истине грандиозный, но вот метод, который был избран для этого, указывает нам, что истинной целью и был сам метод, в то время как декларируемая цель есть предлог, достаточно вески и даже необходимый для оправдания именно данного метода, но к сожалению его не оправдывающий.
Диалектика Гегеля, как это явствует из самого слова – это попытка реконструировать диалектику, то есть логику Платона. Очевидно Гегель вообще в своих трудах, прозрениях и рассуждениях черпал вдохновение больше всего именно в диалогах Платона, а затем уже обращался к Канту, чего не делать не мог будучи немецким классиком и к Гераклиту, будучи ощущая, что между Платоном и Гераклитом существует связь и что Гераклит в его начинаниях будет некой опорой.
Насколько эта реконструкция получилась аутентичной? Как говорит сам Гегель «Платоновская диалектика даже в "Пармениде", а в других произведениях еще более непосредственно, с одной стороны, также имеет своей целью только разбор и опровержение ограниченных утверждений через них же самих, с другой стороны, вообще имеет своим результатом ничто». Сам же он видит в диалектике не просто один из способов опровержения спорных положений – отрицательный инструмент, а основной метод полагания абсолютной истины – инструмент положительный.
Сам Гегель ссылается на диалог «Парменид», но неизвестно, был ли он знаком с диалогом «Софист», в котором диалектика имеет вполне положительное определение:
«Различать все по родам, не принимать один и тот же вид за иной и иной за тот же самый - неужели мы не скажем, что это [предмет] диалектического знания?»
Перед этим:
«и роды [вещей] находятся друг с другом в подобном же сочетании, то не с помощью ли некоего знания должен отыскивать путь в своих рассуждениях тот, кто намерен правильно указать, какие роды с какими сочетаются и какие друг друга не принимают, а также, во всех ли случаях есть связь между ними, так чтобы они были способны смешиваться, и, наоборот, при разделении - всюду ли существуют разные причины разделения?»
И наконец – «Кто, таким образом, в состоянии выполнить это, тот сумеет в достаточной степени различить одну идею, повсюду пронизывающую многое, где каждое отделено от другого; далее, он различит, как многие отличные друг от друга идеи охватываются извне одною и, наоборот, одна идея связана в одном месте совокупностью многих, наконец, как многие идеи совершенно отделены друг от друга. Все это называется уметь различать по родам, насколько каждое может взаимодействовать [с другим] и насколько нет.»
Идеи Платона отличаются от логический понятий Гегеля статичностью и автономностью, они существуют сами по себе по природе, в то время как понятия Гегеля являются единством формы и содержания чистого сознания, причем развивающиеся друг из друга, одно за другим.
Мы видим здесь, что Платон сам назвал диалектику – истинной философией и дал ей вполне четкое определение – различать роды сущего и определять отношения между ними.
Гегель яростно нападает на законы формальной логики Аристотеля и сметает их все, А легко и непринужденно, даже по необходимости превращается в неА, и остается ему тождественным, а затем А и неА порождают нечто третье.
Никакого отношения к диалектике Платона этот метод не имеет по той причине что у Платона нет превращения чистых идей из одной в другую, как сказано в диалоге Федон «противоположные сущности могут переходить друг в друга, но сами противоположности переходить не могу».
Зато он очевидно имеет отношение к пифагорейским теориям Платона, о математическом устройстве атомов сущего. Рассматривая лесенки рассуждений в «феноменологии духа» невольно вспоминаешь о божественном разуме из диалога «Тимей», который создает треугольники и лепит из них атомы, а также о Филолаевских монаде и диаде.
И на все это ложится идея «становления», как способ существования вот этих вот конкретных, преходящих вещей.
Разум есть нечто такое, что он вводит законы, порождает этим грех, изгоняет живого, личного бога, заставляет видеть мир единым, вечно-мертвым, неподвижно-необходимым и убивает все το τιμιωτατον (самое важное) - все радости, страдания, свободную волю, живые чувства и главное - самый смысл такого бытия, такого существования
Ему противостоит ангел смерти - нечто такое, что выводит человека из равновесия, лишает душу покоя, который она нашла в разуме, что открывает глаза на истинное бытие в котором законы разума не работают и человек обретает шанс на свободу, на произвол, но и бог теряет оковы необходимости и может стать злым и жестоким.
Лев Шестов на всем протяжении книги находится в поле разума, все его рассуждения вполне логичны, лишь изредка он впадает в "священное безумие" и начинает вещать подобно пророку.
Он осуждает разум на том основании, что тот узурпировал власть над природой в сознании человека и тем лишил его свободы. Он требует свергнуть этого узурпатора, чтобы вернуть свободу, но что для него важнее - вернуть возможность прийти к живому, настоящему, личному богу.
Но эта "иррационально-мистическая" критика разума имеет одно слабое место.
Слабое место относится здесь к онтологии преступления не с личностной, а с социальной точки зрения, а особенно с точки зрения жертвы преступления. "Как может быть бог в мире, в котором могут подвергнуть страшному насилию невинного ребенка?".
Цена вопроса "слеза ребенка" - Лев Шестов видит, что в самом деле, разум нужен человеку не сам по себе, а как опиум, который бы помог ему забыть ту страшную рану, которую ему наносит жизнь самим фактом рождения: в мире нет справедливости и боль равнодушно приходит ко всякому, заслуживает он этого или нет. Разум нужен для того чтобы с одной стороны оправдать зло, с другой стороны защитить от него человека системой этики и права.
Согласно Льву Шестову, этика - нечто, с одной стороны подчиняющееся разуму и потому бессмысленное и не нужное, так как подчиняет человека необходимости и уводит от бога.
С другой стороны эти - нечто, что разуму противоречит. Этика подразумевает, что никто не может избежать боли, но будучи нравственным, либо не обратит на нее внимание, как нечто незначительно (мораль стоиков), либо обратит ее в благо с помощью разумных доводов (жезл Меркурия, или мораль эпикурейцев) и в то же время не всякий человек причиняет боль, а значит человек нравственный должен воздерживаться от причинения боли другим людям и вообще сдерживать все свои желания и порывы (аскеза), чтобы не умножать зла в мире.
Заслуживает уважения человек, который на протяжении 450 страниц пытается сказать то что чувствует, а не то что думает, хотя «думалка» постоянно мешает ему это делать. Более того, очень хочется согласиться с такой постановкой вопросов, из уважения к талантам Достоевского, Гоголя и Толстого, которых он приводит в пример к своим рассуждениям. Но, смешно сказать, разумнее будет подвергнуть эти тезисы сомнению и попытаться найти что-то более общее и истинное.
Чтобы вступить в спор и показать, что разум имеет право на жизнь, следует, очевидно, выявить нетривиальные аксеологические тезисы. Например, об относительности зла.
Что есть зло? Если до появления Закона, провозглашенного Разумом, устыдившимся звериного бытия человека, зла как такового не было, то что было и что по сути изменилось, и так ли это плохо?
Не стоит придавать ни библейскому мифу, ни биологическим теориям о происхождении человека значения больше чем следует, а стоит как следует разобраться в сути понятия зла, блага, закона, разума и собственно человека.
Необходимо расщепить понятие разума Льва Шестова на два понятия – разум логический, тот самый Логос, которого сам Лев Шестов так боялся, которому не мог не поклонятся самим фактом написания философских трактатов, а не художественных произведений и новых мифов, и нечто другое, что можно назвать обыденным разумом.
Основной вопрос заключается в следующем: неужели райские, блаженные люди, не знающие Логоса и его законов действительно не ведают боли и мучений?
Я думаю, что нет. Почему? Потому что когда хищник убивает свою добыча, она не может не чувствовать боли. Но это плохой пример, потому что мы не знаем точно что чувствует загнанное травоядное – может быть лишь облегчение от того, что игра закончилась, а может быть и вовсе ничего не чувствует под гипнотическим влиянием хищника. (По Льву Шестову Логос видимо и является таким хищником, раз и навсегда погубившим род человеческий).
Пусть каждый обратится не к логике – она в споре с Л.Ш. бесполезна – а к своей памяти, к своему опыту. Не было ли вам в детстве – сама раннем, которое вы только помните – больно? Ожглись ли вы крапивой, поцарапались и т.д. – Ведь было такое?
Было, несомненно было. Разумен ли ребенок, который испытывает боль? Что здесь первично, боль или разум? Возможно они взаимосвязаны напрямую. Ведь всякий ребенок – и это мы тоже по опыту можем знать – плачет не столько от боли, сколько от обиды, от несправедливости, которую он ощущает.
Что это значит? Что уже в детском возрасте ребенок отравлен Логосом, так как знает, что есть добро и что есть зло и уверен, что никто не имеет права причинять ему боль? Но ведь и бессловесные младенцы, которые еще предметов и слов не различают плачут от желудочных колик так, как будто имеют право жаловаться на несправедливость? Есть ли здесь разница?
Может быть, есть: младенцу вряд ли привит Логос, во всяком случае настолько, насколько он привит ребенку уже начавшему говорить.
А может быть, Логос есть нечто врожденное?
Тогда нужно расщепить еще раз, и у меня нет тут других терминов, как Разум считающий и чувство блага.
Чувство благо мы можем обнаружить во всем, что обладает предикатом «жизни»: даже инфузория будет дрейфовать в сторону большей концентрации питательных веществ.
Чувство блага является абсолютным, материалисты могут довольствоваться понятием «инстинкт самосохранения», хотя понятие благо тут первично и имеет отношение к самой сути бытия, пространства, времени и бытию всякой субстанции и всякой сущности, как живой, так и неживой. Мне кажется что чувство блага в живых существах есть выражение некой единой силы, которую я называю волей к бытию, которая присуща всей вселенной, как к некому живому существу. Эта сила находит выражение в том что изменения в субстанции, в сущностях не останавливаются, что постоянно происходит становление, то есть генезис и кинезис сущностей, что эту силу правомерно сравнивать со здоровым чувством здорового человека – любви к жизни, к движению, к свершению чего либо.
Чувство же боли здесь становится относительным, оно говорит о том, что условия существования живого существа ухудшились, то ли возникла нехватка чего-то необходимого, то ли возник избыток чего-то вредного, но, по сути и то и другое – одно и то же, так как все что вредно, вредно именно тем, что перекрывает доступ и создает недостаток полезного, мешает его движению и изменению внутри живого существа, необходимому для поддержания самой жизни.
И значит, чувство боли есть чувство обратное чувству блага, это чувство исчезновения, убывания блага для живого существа.
Так младенец ощущает насыщение и тепло, когда пьет молоко матери, и усваивает таким образом чувство блага. Так младенец испытывает дискомфорт, когда еда раздражает нежные стенки его кишечника, и усваивает чувство боли.
Для разума считающего нет никакого смысла и никакой разницы в том, что чувствует живое существо: боль или благо. Его дело простое: просчитать, каким образом изменить ситуацию, чтобы боль исчезло а полезные для существа факторы были обеспечены в достаточном количестве.
В общем-то он может с равно эффективности просчитать и обратное, но он не будет этого делать, если чувство блага или чувство боли его это сделать не заставят.
Собственно смысл всего сущего и рождается в сознании человека именно потому, что ему присуще чувство блага, чувства блага и боли являются наверное основой всей желаний и мыслей человека.
Лев Шестов замечает, что не все что человек делает полезно для него, как это заметил и Достоевский. На что я отвечу: если человек в данную секунду считает полезным чувствовать боль, то есть боль для него стала благом, а в другую снова страдает от боли и благом ее не считает, то это проблема его свободного выбора.
Чем обеспечивается выбор человека, его свобода? Можно предположить, что человек настолько сложная система, что надстройка сознания, будучи автономной от организма может счесть благом для себя нечто для организма безусловно вредное. На каком основании? На основании переноса, который описал Фрейд: все что в детстве было благом – дарит удовольствие, и во-первых, было перенесено на все близлежащие области ощущений и действий, во вторых, в другом возрасте, требуя другой интеснивности становится уже и вредным.
И наконец, сложность устройства человека приводит к тому, что те или иные процессы в разных условиях и с разной интенсивностью могут приносит человеку как благо, так и вред, а если учесть, что многие процессы не влияют на прямую на выживание человека, то благо перестает быть абсолютным.
Чувство блага замещается чувством удовольствия, которое определяет желания человека, само же чувство блага становится чем-то рассудочным, нуждающемся в осознанном поддержании.
Человек необычное живое существо, не потому что у него есть разум, а потому что ему требуется какой-то иной, дополнительный смысл существования, помимо собственно желания жить. То, что эта потребность не осознается большинством людей, не значит, что ее нет. Благодаря тому, что выживание человека обеспечивается его существованием в социуме, у него есть возможность выбирать некие формы удовольствия в качестве того блага, относительно которого разум считающий будет вымерять все остальные вещи, события, процессы на наличие вреда или блага в них. И чем глубже заснуло изначальное чувство блага, тем скорее человек изберет себе за высшее благо нечто вредное ему и гибельное.
Тут следует вернуться к первому расщеплению. У нас есть чувство блага, разум считающий и разум обыденный. Очевидно, что сочетание разума считающего и чувства блага является Логосом, который сам по себе является благом, хотя и относительным – он есть благо настолько, насколько он полезен как инструмент достижения любого другого блага (которое в свою очередь является благом в силу свободного выбора человеком).
Таким образом, в естественном своем проявлении Логос есть физиологическое благо самого человека, который не делает ничего для себя вредного, и всячески себя ублажает, причем до тех ровно пор, пока такое ублажение не становится вредным. Это идеал гедонистов, так же описанный в книге.
Прежде чем рассуждать об этике, следует разобраться с разумом обыденным. Что это? Это разум считающий, который нашел в качестве руководителя (а этот калькулятор не может и не будет работать с пустыми формами, он вообще работает потому, что этого хочет руководящее им чувство, которое видит в них какой-то смысл) замену чувству блага в виде того или иного удовольствия.
Например удовольствие «каприза», о котором говорит Достоевский в повести «записки из подполья». Ведь этот самый каприз (попить чаю с сахаром), поскольку не убивает главного героя сразу, то есть каким-то образом сохраняющий причастность благу, играет его роль в сознании героя, являясь неким началом координат, который становится важнее и первичнее «хрустальных дворцов» этики.
Калькулятор – разум считающий – найдет любой оправдание и любое объяснение любой идее, любому убеждению, дай ему только процедуру логических рассуждений и он из «дважды два» выведет любую истину. И решающее удовольствие человек может найти в чем угодно. Собственно обыденный разум – это совокупность такого удовольствия и обслуживающего его калькулятора. Можно сказать, что сколько людей, столько и видов обыденного сознания, здесь лежит исток формулы «Сколько людей, столько и истин». Но что тогда в них общее? Наверное это то, что позволяет людям существовать вместе вопреки своим решающим ценностям, подчинять их правилам общежития, ограничивать их или хотя бы маскировать, чтобы не лишить себя возможности добывать себе пропитание, обеспечить себе крышу над головой и относительную безопасность жизни. Это нормы социальной морали, внешние правила вежливости, поведения, отношений собственности и т.д.
Все это обслуживается отдельным логическим аппаратом, состоящим из набора социально значимых представлений о существовании причинно-следственных связей, о значении понятий и их символов и т.д. Весь этот набор логических правил (которые порой похожи на карикатуру тех принципов, на которых работает разум считающий)и представлений и называет историческим рассудком. Он переплетается с обыденным сознанием в причудливые формы сознания индивидуального, порождая человеческий характер («чужая душа – потемки», то есть никогда не знаешь, что человек на самом деле в глубине души считает для себя благом, тем более что «считание» тут места не имеет, а имеет место непосредственное полагание на уровне редко осознаваемых, но фундаментальных ощущений).
Что же такое этика? В каком то смысле это тоже не есть естественный Логос, потому что этика предполагает отказ от физиологического блага, то есть от закона самосохранения и полагает предел физиологическому эгоизму. Существуют разные форму этики, но что в них общего? Разум считающий и здесь неизменен и служит в границах своего применения, обосновывая все что может обосновать.
Есть два основных обоснования этики – социальный и духовный. Социальный говорит о том, что существование социума имеет гораздо большую ценность, нежели существование данного конкретного человека, и что он если он считает жизнь социума высшим благом, он должен пожертвовать частью своих потребностей и терпеть некоторую боль ради того чтобы социум в целом жил лучше. Это красивая абстракция, но она кажется мне сомнительной, потому что возникает вопрос: имеет ли право существовать человек, который считает иначе, имеет ли право нравственный человек судить безнравственного и наконец имеет ли право существовать социум все члены которого безнравственны. Особенно если изменить его одному нравственному подвижнику не представляется возможным.
То есть, если для существования социума нет никаких других предпосылок, то его ценность с точки зрения логики в качестве точки отсчета сомнительна.
Духовный путь обоснования этики так же имеет два подразделения. Высшим благом для нравственного человека является нечто отличное от физиологии. Физиология должна подчиниться, причем полностью.
Первый путь – уяснить в виде высшего блага нечто отличное в самом нравственном человеке, что нуждается для своего существования в соблюдении нравственных норм. Душа, совесть и т.п.
Второй путь – уяснить в виде высшего блага нечто отличное от материи в природе. Это дух, Бог, судьба и т.д.
Тут этика спотыкается на вопросе, каким образом существует нечто отличное от материи и как с материей взаимодействует и на вопросе о том, что если есть некий смысл вне человека, то зачем и кому этот смысл нужен и с какой стати человек должен подчиняться этому самому внешнему смыслу.
В обоих случаях этику можно назвать Сверхлогосом, так как в высшая ценность в нем является ценностью превышающую благо непосредственного существования, но не в моментальном смысле сиюминутного удовольствия, а в смысле приобщения личности или всего социума к вечности, к некоему высшему благу, существующему как нечто само по себе. Это отсылает человека в мысли о том, что все существующее имеет некий источник, и этот источник необходимо является так же источником блага, а значит стоит выше самого блага.
Тут выясняется интересная вещь, что этика – это путь насилия. В лучшем случае это путь насилия над самим собой, в худшем – над всеми людьми, составляющими социум. Оправданность такого насилия всегда находится под сомнением, так как средства достижения цели (причащение чему-то большему) всегда противоречат цели (насилие порождает насилие, а так же ложь, что убивает всякий смысл). И если искренняя вера отдельного человека способна помочь ему преодолеть свои пороки, то о социуме такое утверждать трудно.
Но если отказаться от духовной и социальной этики в отношении социума, то существование человека становится вообще бессмысленным и единственно спасение от разрушающих его плоть и разум удовольствий в добровольном самоизгнании из рая городской и даже сельской жизни прямо в дикую природу, к жизни охотника и собирателя – чтобы вопрос о смысле вообще не возникал, чтобы на это не было времени.
Но для этого прежде человечество должно истребить излишнее число своих особей, так как прокормиться все сбежавшие просто не смогут.