Глава вторая. Суть вещей.

Что есть «общее место»? Общее – это объединение многого частного. Причем формальное объединение. Чем плохо формальное объединение? Тем что по умолчанию упускается живая суть объединяемый вещей. Хорошо, когда это умолчание в процессе объединения периодически подтверждается, поднимается. Но на то оно и умолчание, чтобы для удобства, для красоты, для скорости опускать его, держать его на периферии. И это казалось бы правильно, так и надо, чтобы добиться чистоты, остроты, полноты.

Но это опасное направление. Потому что очень легко сделать еще один шаг – взять, и забыть умолчание. Почему бы и нет – их ведь много, этих умолчаний, да и важны ли они? Если мы не упоминаем их, может быть в низ и смысла нет?

В погоне за выразительностью формы в пространстве и времени, в действии и в умозрении, очень легко забыть самое главное – ту самую живую суть вещей. Забыть, что именно она создает, отливается в форму, что она есть и само движение, и причина и цель, что из нее и ради нее все и происходит.

А вслед за этим шагом – вслед за забвением сути, - наступает черед нового шага. Страшного шага.

Суть уже не видна. Желающий острее ощутить нечто, что выражает форма, идет навстречу форме, перестает смотреть в ее суть, и смотрит на поверхность. И его зрение меняет свое качество: оно перестает быть настроенным на суть, оно теперь видит именно поверхность. Поверхность, бывшая прозрачной, становится плотной, ясно зримой и единственно зримой. Она скрывает, не позволяет увидеть за собой суть.

Но тот, кто смотрит на поверхность, неизбежно ощущает какую-то потерю. Он ищет что-то. И это порождает следующий шаг. Он отрицает суть.

Он может делать это двояким способом. Он может объявить сам себе и всем, кто может слышать, что форма – и есть суть. Или же он может попытаться вновь проникнуть внутрь формы. Но для того чтобы увидеть эту суть, ему нужно вернуть прежнее, исконное качество своего зрения. О, если бы он мог почувствовать это!

Но прельщение формы затмевает ему непосредственное чувство. Форма безумно хороша: она легка, она всегда сама себе равна, она неизменна и потому не требует непрерывного постижения и созерцания, достаточно один раз удержать ее зрением, чтобы в следующий раз мгновенно вызвать в себе ее образ и делать с ним все что угодно. И как же тяжело заставить себя действительно вернуться к сути, увидеть ее, как она есть.

И тогда он умозрительно находит то, что ему кажется сутью. Он идет в обратном направлении, но сбивается с пути, потому что ориентируется прежними ориентирами.

И то, и другое – суть одно – отрицание сути вещей, не просто уход от нее, а отказ возвращаться к ней.

С чего начинается философия? С чего начинается поиск смысла? Незачем искать то, чем обладаешь. Более того, обладая изначально, вряд ли замечаешь то, чем владеешь. И замечаешь что что-то было только тогда, когда теряешь.

Философия начинается с падения, с потери чистоты, целостности восприятия, с потери смысла. Что должно случиться, чтобы произошла эта потеря смысла? В основе всякой причины возможно кроется погоня за формой, может быть даже вынужденная, необходимая в условиях например усложнившегося, тревожного, потерявшего устойчивость бытия.

Что есть миф? Миф не есть раз и навсегда заданный набор шаблонов. Это логос, запечатлевая миф, делает с него мертвые слепки, но сам по себе миф есть непосредственное живое восприятие мира, восприятие самодвижимое, постоянно творящее само себя, меняющее формы и содержание. Это восприятие возможно тоже формальное, но в основе его находится живое чувство, чувство сути, которое делает его столь податливым к внешнему.

Это значит, что логос, как стремление к форме, родился задолго до того, как осознал себя. Изначально это была сила, которая служила, как ей казалось, мифу. Вернее она создавала то, что назвала мифом – она создавала форму, отпечатки образов, которые рождались жили и умирали в сакральном, незамутненном цельном сознании древних.

И эти мертвые формы восхищали и продолжают восхищать нас, потому что в них действительно остался след Духа, в котором они были созданы, который отлился в них. Но вряд ли найдется безумец, который попытается жить по этим формам сейчас. И еще меньше шансов на то, что ему удастся настолько искренне поверить в них, что они оживут и в них пробудиться дремлющая в них суть. Но все равно, это будет уже другая суть, не та что была, потому что…

И не удивительно, что Дух, соблазненный формой и создававший миф (то есть неизменные, навеки установленные записи сказаний, легенд, сказок), в какой-то момент ощутил, что суть покинула эти формы, что они стали пусты. Может быть, это случилось постепенно, но в любом случае, должно было случиться нечто такое, что должно было встряхнуть сознание древних, чтобы они раскрыли глаза на суть вещей, и увидели что тот Миф, который они вечно строили – стал пустым.

И тогда Дух не мог не восстать на созданный им идол, и не свергнуть его. Но чем он мог заполнить образовавшуюся пустоту, если он забыл сам себя, потерял себя?

Вы видели как это происходило: ведь идол даже не нужно свергать, он сам рассыпается в миг, если он пуст, если он сталкивается с реальностью, и никакое убеждение, никакая вера уже не придает ему прочности и твердости. И пустота, которая образуется, настолько ужасна, что Дух ощущает боль.

Живая суть есть во всем, в том числе и в человеке. И во всем это великое Бытие хочет только одного – быть. И оно делает, рождает само себя именно в движении, в преодолении себя – себя настоящего, ради себя обновленного, себя будущего. Оно всегда отрицает само себя, ради того чтобы стать собой. Это великая сила. Трудно сказать, есть ли у нее начало, было ли время когда ее не было и Бытие было мертвым, лишенным всякого смысла покоем, в котором Дух Парменида нашел истину. Может быть, оно покоилось, а затем внезапно треснуло и начало движение само к себе. Может быть это была страшная катастрофа космического масштаба, которой не должно было быть, и значит наш мир – лишь временно нарушение естественного хода вещей, вернее его отсутствия, т.е. он – всего лишь искорка, мелькнувшая на мгновение в пустоте, и в пустоту канувшая. А может быть, бытие целую вечность балансировало на грани этой катастрофы, уже несла в себе некий изъян, который рано или поздно должен был расколоть его на тысячи частей и начать историю бытия, какой мы ее представляем себе.

Может быть вселенная все время, то рассыпается на тысячи частей, то вновь собирается в одно целое и конца этому нет.

Какая разница? Сейчас время есть, и его движение изменяется настолько медленно, что мы не успеваем заметить разницу за короткий срок человеческой жизни, и потому позволяем себе рассуждать так, как будто вселенная существовала вечно по одним и тем же «законам природы». Это как раз одно из умолчаний, в котором скрывается очень важна суть – тайна происхождения бытия. И оно требует.

Живая суть человека. Я верю, что человек – как монада Лейбница – содержит в себе как минимум отражения всех сущностей мироздания, но если эти отражения в нем – всего лишь пустые формы, то живая суть его – не отражение, а одно целое, единое и неделимое с живой сутью всего сущего, всего этого мироздания, и через это негасимое пламя человек связан с природой и принимает в свою душу ею всю целиком, без остатка. И через это пламя – это животворный Дух – он чувствует, ощущает суть всех вещей, потому что это одна и та же суть. То есть во всем что он видит – во всех вещах, во всех формах – его суть встречает саму себя, ощущает себя.

И именно в этом суть человека, в этом смысл его существования, через это он существует, то есть ощущает собственное бытие. И чем острее он ощущает присутствие духа в созерцаемых им вещах, тем острее он ощущает собственное бытие, тем ярче разгорается в нем пламя духа, и тем яснее он пребывает, проявляет себя в бытии, тем больше в нем бытия.

Дух нельзя увидеть, его нельзя потрогать руками, бытие действительно дано нам в формах, и лишь ощущение, чувство правды, сути, истины, блага – это исконное чувство – наполняет эту форму смыслом.

Неприятие тех или иных форм не дает нам почувствовать Дух внутри них. Может быть, сама форма не совершенна и не выражает этот Дух, может быть, она противоречит тем формам, которые развивает Дух в нашей душе в миг восприятия формы.

Мы и работать можем с формами, но горе нам, если нас не ведет при этом ощущение сути.

Как же мы должны быть осторожны с этим ощущением! Как легко ошибиться в нем. Ведь наше видение, видение сути – это все-таки видение формы, пусть и абстрактной. И так легко задержать взгляд на форме на миг дольше, чем нужно, как легко ошибиться, уйти в сторону, увлечься переходной формой.

Дух, он ведь развивает форму, он может вести ее куда угодно – к борьбе с другими формами, к развитию, к совершенству, к гибели и увяданию, к изменению, и направляет он себя исключительно ощущением самого себя в форме.

Как быстро гаснет он в уже созданной форме, оставляя лишь тусклый свет. И как легко, не видя, не зная истинного света принять это след за суть. \

Древние увидели пустоту – отсутствие формы – и пришли в ужас. Они стали искать суть, и обратили внимание на отдельные вещи, поскольку уже не видели мир как целое – как того требовал ими самими созданный Миф. Но и на отдельные вещи они смотреть не смогли, потому что они еще не зашли так далеко в отрицании сути.

И тогда они сделали то, с чего все началось. Они попытались вспомнить: что же они видели, когда гром еще не грянул?

И Фалесу удалось вспомнить, что он видел мир как целое. Он вспомнил, чего ему так не хватает в холодной и пустом мире без сути, и ответил на тот вопрос, который поставила перед ним его пустота.

Первый вопрос прозвучал, когда он посмотрел на вещи. И он увидел, что за каждой вещью кроется ее суть. И он сказал: «Все полно богов». Но суть вещи – не есть суть Всего. И тогда он попытался увидеть эту суть всего. И он увидел, что суть всего – изменчивость, движение, непрерывное, неудержимое, непрерывное – даже в застывшее в телах, оно незримо продолжается. И он сказал «Все есть вода».

Чтобы ответить на вопрос, нужно чтобы этот вопрос был задан. Чтобы вопрос был задан. Нужно чтобы было некое незнание. Но откуда появляется незнание? Незнание появляется тогда, когда суть покидает форму, когда теряется ощущение понимания этой формы. Образуется пустота, которую нужно заполнить. Нужно либо разбудить дух и создать новую форму, либо заполнить им старую так, чтобы он изнутри оживил ее и оправдал ее существование.

Ученик Фалеса – Анаксимен видимо ушел дальше учителя от Духа, но это, как ни странно, позволило ему ближе приблизиться к нему. Почему? Потому что когда он сам, вслед за учителем, обнаружил сокрушительную, леденящую пустоту, отсутствие смысла, он не смог найти суть всего так, как это сделал учитель.

Но если ему не хватило проницательности, тонкости чувства сути, то ему хватило мужества стойкости и мужества наблюдать и созерцать эту страшную пустоту, этому отсутствию формы. И внезапно увидеть в ней источник всего, изначальную, предвечную форму. Он назвал его – Апейрон.

Их ошибка была не в том, что они искали суть, а в том, что найдя некую форму сути, они отождествляли ее с сутью, единственной, вечной и неизменно, неизбежной и необходимой. А может быть они этого и не делали, а это сделали мы за них, задним числом?

Ведь зачем нужно было развивать философские учения, почему всякий хоть сколько-нибудь значимый философ не пытался придумать свое, оригинальное учение? Наверняка, прежде всего потому, что чувствовал, что прежняя, уже существующая форма не выражает всей сути, что в ней чего-то не хватает. Но ощущение это, наверное, основывалось не столько на постоянно изменяющихся формах окружавшей древних среды, сколько на разнице во внутренних формах ощущений, в которые облекалось чувство сути в каждом из них.

Я не знаю, какова была скорость творения бытия в то время, может быть, одна и та же форма могла служить одному человеку всю жизнь абсолютным выражением истины, но уже у Платона мы видим эволюцию идей. Может быть, действительно, скорость времени меняется и существует какой-то прогресс, ускорение эволюции форм, а может быть дело просто в том, что сем дальше удалены от нас события прошлого, тем меньше подробностей доходит до нас и тем беднее они кажутся нам. Сколько бесплотных призраков прошлого, сколько историй, событий, потрясений, переворотов, взлетов и падений должно быть проходит мимо нашего исторического взгляда! Сколько неизвестных войн, катаклизмов, эпидемий, восстаний, царствований, реформ, явлений культуры, произведений и памятников затерялись между скупых строчек хроник и других документов, на которых мы строим свои теории.

Да и что сейчас изменилось, если многие люди, избрав в молодости один, вполне привлекательный и может быть даже в чем-то здравый и не лишенный сути и правды образ мышления, даже не к концу, а к середине жизни, то есть к зрелости, теряют всякую способность критично относится к тем формам, которые были выработаны за годы, как глубоко они въезжают в эту колею, и как они слепы становятся ко всему, с чем сталкиваются нос к носу, если оно не соответствует их представлениям о мире! Неужели такая участь не может постичь и великого вполне мыслителя, если само мышление – работа с формой, и не всегда в этой работе участвует чувство сути. Зачем оно? Еще потребует менять формы на ходу, и приведет не к тому результату, что запланирован, а к тому, что получилось.

Парменид – наследник Анаксимена и Ксенофана. Он не мог поверить своим глазам, то есть восприятию видимых непосредственно форм. Но суть он чувствовал уже очень отдаленно, и тем не менее он совершил подвиг и пробился к ней. Чувствуется что имеет место некая полемика Парменида и Гераклита. Гераклит был гением, он остро чувствовал суть и потому разработал почти совершенную форму, в которой даже сейчас ощущается ясное присутствие духа – и я думаю, что еще тысячи лет, пока человек способен говорить и думать, он почувствуется это присутствие – это его гениальные афоризмы.

Ни один философ не мог создать ничего кроме очередного мифа. Но если нормальный миф утверждает себя непосредственно, самим фактом своего изложения, не отыскивая себе внешних оснований, то философские учения создавались в ощущении некой недостаточности формы, ее неполноты, недостаточно выразительно – и вместо того, чтобы довериться мифу и создавать его как Гомер и Гесиод самоотверженно, без оглядки на свои смутные сомнения (которые приобретали все более и более зримые формы), начали постепенно, создавать сложные системы, с множеством подсистем, отыскивать основания своим тезисам и связывать их логически. Последний, кто полностью доверился мифу, был Парменид, – его поэма о пути истины и пути мнения не могла не похоронить эту форму, поскольку служила непосредственной демонстрацией, что истина обличенная в конечную форму перестает быть таковой, и, будучи цельным набором идущих друг за другом утверждений, не допускающих больше чем двухступенчатой логической связи (простого силлогизма, который еще не осознавался как научный метод), отрицал собственную внешнюю форму – жанр философской поэмы, но утверждал нечто противоположное – невозможность безосновательного высказывания, требования от истины доказательства.

После этого все философские сочинения были неизбежным откликом на Парменида. Путь истины оказался невозможным, потому что Логос обнаружил (в апориях Зенона и рассуждениях Горгия) свою бесформенность, податливость с одной стороны, а с другой, уйдя от живой, вечно меняющееся сути, увидел суть (истину) в неизменном и вечном бытии. И был настолько очарован ею, что попытался сделать себя подобным ей, попытался стать ее формой.

Это яснее всех выразил Платон, его любовь к числам и геометрии есть следствие этого процесса.

Числа и геометрия – есть формы форм, законы отношений фигур и чисел – есть формы, в которых проявил себя дух, и поскольку эти вещи просты и действительно причастны вечны, то вариантов здесь не так уж много, и поэтому чутье людей избрало те законы, которые соответствовали их непосредственному восприятию, его самому часто повторяющемуся содержанию – так родилась арифметика, так родили Евклидовы аксиомы. Вернее все это родилось раньше, но Парменидово понимание истины убило, разрушило и предало забвению самое первое умолчание мышления, то умолчание, о котором невпопад упоминал неистовый Гераклит – что бытие и суть изменчивы, и что форма переставшая меняться под действием духа суть мертвая форма.

Платон видел в бесчисленных формах и в принципах геометрии и арифметики нечто общее, он стремился познать истинное бытие, и хотя его чувство истины было очень острым, достаточно острым, чтобы рождать красивые, исполненные духа мифы, он видел истинное бытие по-парменидовски – вечным, неизменным, единым и неделимым. Хотя ему не удавалось отрицать существование вещей и тем более существования движения, и ему пришлось решать это противоречие.

Платон не удваивал сущности, он просто не признавал становящиеся вещи сущностями, вернее признавал их таковым лишь постольку, поскольку они соответствовали своему виду – эйдосу – вечному, единому, неделимому образу, который, однако, был отделен от других эйдосов, благодаря идеям многого и иного. Но была сложная проблема, которую Платон долго не мог решить – проблема общих родов (попытки ее решения содержаться в диалогах Парменид и Софист). И еще одного не видел Платон – что эти самые общие роды сказывания не присутствуют как таковые нигде, что они не являются непосредственными формами, что они есть формы форм. Но зато он увидел самое главное – он увидел Суть всего, назвав его Ейдосом Блага.

Диалектика – наука, «зачатая» Парменидом, и возможно как некая тень присутствовала в видении Анаксимена, была рождена Платоном и вскормлена Аристотелем. Жесткие формы, в которые загнал себя Логос – ищущий вечной и неизменной истины Дух – отделились от него и начали свою собственную жизнь. Суть Логоса вернулась к жизни и вновь стала речью, - чем и была изначально, пока не была испорчена поисками мыслителей, форма же была захвачена Духом мышления, сомнений и тщеславного самопровозглашения последней и окончательной истины.

Диалектика – орудие разума считающего, его аппарат. Ведь она есть способ описания его функций, она – его плоть, его каркас, форма, ставшая сутью.

Что есть исторический рассудок? Это некая сущность, некий Дух, настолько далеко ушедший сам от себя, что он живет окруженный со всех сторон «общими местами», он оперирует ими, чтобы обманывать самого себя, и если ему это удается, он медленно погружается в холодный океан своих пустых иллюзий, мыльных пузырей, если же нет – он задыхается от бессмысленности и бесполезности собственного бытия, он ощущает боль, самый простой способ избавиться от которой – вновь уйти в забвение. Исторический рассудок – это мертвый, спящий разум, который даже арифметику знает плохо, хотя и находит в ней утешение. Это царство победившей лени, тоски, серости, бесцветной мглы и тумана.

Он прикрывается даже не логикой (диалектикой), не здравым смыслом, не наукой и верой – он прикрывается суррогатами, подделками под эти, пусть пустые, но все-таки когда-то бывшие истинными формы. Он прикрывается ложью. Он все доказывает пустыми тезисами, опирающимися на общие фразы «как известно», «ученые доказали», «очевидно, что» и т.д. Он ослеплен своей уверенностью в собственной правоте. Он силен именно тем, что не видит себя, не знает собственной чудовищной, бессмысленной пошлости, невежественности, бестактности, своей уродливости и убийственной жестокости.