Burkkhardt_Ya_-_Kultura_Vozrozhdenia_v_Italii_L

вило, монахи. При Сиксте IV Джакомо да Вольтерра306' в соот­ ветствии со всеми правилами искусства130 последовательно пе­ речисляет и критически разбирает этих проповедников. Федра Ингирами306', гремевший при Юлии II оратор по торжественным поводам, по крайней мере, имел духовное посвящение и воз­ главлял хор в церкви св. Иоанна Латеранского; но и помимо него среди прелатов было теперь достаточное количество лю­ дей, владевших изящной латынью. Да и в целом признававше­ еся ранее с чрезмерной безоговорочностью превосходство свет­ ских гуманистов выглядит теперь, в XVI в., в данном отноше­ нии, как, впрочем, и в других, о чем речь пойдет ниже, несколь­ ко смазанным.

Однако, говоря в общем и целом, что это были за речи, ка­ ково было их содержание? Итальянцам было не занимать при­ родного красноречия на протяжении всего средневековья, и с давних пор риторика принадлежала к числу семи свободных искусств. Однако если речь заходит о воскрешении именно ан­ тичных методов, то эту заслугу следует, по словам Филиппо Виллани, отнести на счет некоего флорентийца Бруно Казини, который умер в молодом еще возрасте в 1348 г. от чумы131. Имея в виду исключительно практические задачи, а именно снабдить флорентийцев способностью изящно и непринужденно вести себя на советах и в других общественных собраниях, он в соот­ ветствии с указаниями древних трактовал изобретение307', дек­ ламацию, жестикуляцию и манеру держаться в их взаимосвя­ зи. Нам и раньше приходилось слышать об ориентированном исключительно на практическое использование риторическом воспитании: ничто не ценилось так высоко, как способность произнести экспромтом на изящной латыни что-то подходящее к данному случаю. Подъем в области изучения речей и теоре­ тических трактатов Цицерона, Квинтилиана и императорских панегиристов, появление новых учебников132, использование успехов филологии в целом и большое количество античных идей и предметов, при помощи которых было возможно и даже необходимо обогатить свой ум - все это вместе взятое довело до совершенства характер нового искусства красноречия.

Тем не менее искусство это чрезвычайно разнится от чело­ века к человеку. Во многих речах ощущается истинное красно­ речие, а именно в тех из них, которые не отвлекаются от из­ бранной темы; ск)да можно в основном отнести речи, которые остались от Пия II. А те изумительные результаты, которые достигались Джанноццо Манетти133, позволяют предположить в нем такого оратора, каких немного знает вся мировая исто-

152

рия. Большие аудиенции, на которых он выступал в качестве посла Николая V перед дожами и советом Венеции, были со­ бытиями, память о которых сохранялась длительное время. В то же время многие ораторы пользовались данным поводом для того, чтобы вместе с несколькими льстивыми замечания­ ми, отпущенными по адресу знатных слушателей, обрушить на них бессодержательную массу заимствованных из времен ан­ тичности слов и понятий. То, каким образом было возможно это выдерживать в течение двух и даже трех часов, мы сможем понять только в том случае, если не будем упускать из виду ощущавшийся в это время острый интерес к конкретным фак­ там античности, а также имевшие место до всеобщего распро­ странения книгопечатания отсутствие либо сравнительная ред­ кость переработок. Такие речи сохраняли по крайней мере то значение, которое было нами присвоено многим письмам Пет­ рарки (с. 130). Однако некоторые из них переходили меру. Речи Филельфо в своем большинстве представляют собой чудовищ­ ную нанизанную на нить общих мест вереницу классических и библейских цитат. В промежутках отпускаются похвалы по ад­ ресу великих и прославленных личностей по определенной схе­ ме, например в соответствии с основными добродетелями, и лишь с большими усилиями у него и других авторов возможно бывает обнаружить немногие действительно здесь присутству­ ющие и обладающие истинной ценностью характеристики его эпохи. К примеру, речь одного профессора и литератора из Пьяченцы по случаю встречи герцога Галеаццо Мария в 1467 г. начинается с Юлия Цезаря, смешивает ворох античных цитат и цитат из аллегорического сочинения, принадлежащего самому автору, а заканчивается обращенными к правителю чрезвычай­ но бестактными поучениями134. К счастью, был уже поздний ве­ чер, и оратор вынужден был ограничиться тем, что передал свой панегирик в письменном виде. Филельфо также начинает речь по случаю одной помолвки с таких слов: «Этот перипатетик Аристотель и пр.»; другие же с самого начала восклицают: «Пуб­ лий Корнелий Сципион и т. п.», так что создается впечатление, что и им, и их слушателям не терпелось как можно скорее выс­ лушать какую-нибудь цитату. К концу XV в. вкус как-то вдруг выправился, что в большой степени можно поставить в заслугу флорентийцам: с этих пор в цитировании соблюдается значи­ тельная умеренность, хотя бы уже потому, что за это время ста­ ли более распространенными справочные издания, в которых всякий мог в изобилии отыскать все, прежде приводившее в изумление государей и народы.

153

Поскольку речи по большей части составлялись в кабинете, за письменным столом, их рукописи можно было непосредствен­ но использовать для дальнейшего распространения и обнаро­ дования. Великие мастера экспромтов должны были, напротив, иметь стенографов, которые бы за ними записывали135. Далее, не все речи, которые имеются в наличии, были действительно предназначены только для того, чтобы быть произнесены; так, например, принадлежавший Бероальдо Старшему308* панегирик Лодовико Моро - это просто направленное в письменном виде сочинение136. И как принято было сочинять письма воображае­ мым адресатам во все концы света, то ли ради упражнения, то ли в качестве готовых образцов, но также и в качестве полеми­ ческих сочинений, существовали и речи по вымышленным по­ водам137, как образцы готовых речей для приветствия видных должностных лиц, государей, епископов и многих других.

Также и в отношении красноречия смерть Льва X (1521 г.) и разграбление Рима (1527 г.) знаменуют собой начало упадка. Насилу ускользнув от бедствий, в которые погрузился Вечный город, Джовио138 односторонне и в то же время в основном вер­ но описывает причины этого упадка.

«Постановки Плавта и Теренция, некогда бывшие школой упражнения в латинской речи для виднейших римлян, вытесне­ ны итальянскими комедиями. Изящный оратор более не нахо­ дит вознаграждения и признания. Поэтому адвокаты консисто­ рии, например, пишут только вступления к своим речам, а ос­ тальное преподносят беспорядочно, как мутную мешанину не­ известно чего. Речи на случай и проповеди также находятся в глубоком упадке. Будь то речь на кончину кардинала или свет­ ского вельможи, исполнители завещания не обращаются к наи­ более способному в городе оратору, которого им пришлось бы вознаградить сотней золотых монет, а нанимают за ничтожную сумму первого попавшегося дерзкого начетчика, для которого главное - чтобы о нем заговорили, пусть даже то будут вели­ чайшие поношения. Покойник, полагают они, все равно не почув­ ствует ничего, даже когда на кафедру проповедника вскарабкает­ ся обезьяна в траурном одеянии, которая начнет с хриплых хны­ чущих бормотаний, постепенно переходя на громкий вой. Также и праздничные проповеди в ходе папского служения больше не при­ носят никакой истинной награды: монахи всех орденов вновь взя­ ли их в свои руки и читают проповеди, словно для самых необра­ зованных слушателей. А ведь совсем немного лет прошло с того времени, когда такая проповедь в присутствии папы могла от­ крыть дорогу к епископской должности».

154

Вслед за эпистолярным жанром и красноречием гуманис­ тов мы коснемся еще иных видов их творчества, являющихся в то же время в большей или меньшей степени воспроизведени­ ями античных образцов.

Сюда относится прежде всего научное исследование - в собственном смысле слова или же в форме диалога139, причем в последнем случае оно было непосредственным заимствова­ нием у Цицерона. Чтобы хотя бы до некоторой степени воздать этому жанру должное, а не отбрасывать его с порога прочь как скопление сплошных длиннот, необходимо принять в расчет две вещи. Столетие, расквитавшееся со средневековьем, во мно­ гих отдельных вопросах морального и философского характе­ ра нуждалось в некоем специальном посредничестве между собой и античностью, и место это занимают теперь исключи­ тельно сочинители трактатов и диалогов. Многое из того, что представляется нам теперь в их сочинениях общим местом, для них самих и для их современников было требовавшим боль­ ших усилий воззрением на вещи, суждения по поводу которых не произносились с самой античности. Далее, сам язык дости­ гает здесь особенной красоты слога, будь то по-итальянски или по-латински. Построение предложений становится в них более непринужденным и разнообразным, чем в историческом пове­ ствовании, в речи или письме, и многие из итальянских сочине­ ний этого жанра до сих пор считаются образцовой прозой. Не­ мало этих работ были уже названы или еще будут приводиться впредь в связи с их содержательной стороной, теперь же речь у нас идет о них как об особом жанре. Начиная с писем и трак­ татов Петрарки и вплоть до конца XV в. здесь, так же как и у ораторов, в произведениях большинства перевес на стороне собирательства античного материала. Затем жанр просветля­ ется, в особенности на итальянском языке, и в «Азоланских беседах» Бембо, в «Умеренной жизни» Луиджи Корнаро309* он достигает завершенной классической высоты. Также и здесь решающим обстоятельством было то, что за это время антич­ ный материал начал аккумулироваться в особых крупных тру­ дах обобщающего характера, которые были теперь даже напе­ чатаны, и более не стоял на пути у авторов трактатов.

Совершенно неизбежным было завоевание гуманизмом так­ же и исторического жанра. При беглом сравнении относящихся к этой категории «Историй» с хрониками предыдущей эпохи, а именно с теми блестящими, красочными, полными жизни рабо­ тами, наподобие той, что принадлежит Виллани, нам доводит­ ся испытать чувство глубокого разочарования. Насколько по-

155

блекшим и манерно-изысканным предстает рядом с ними все, что вышло из-под пера гуманистов, но особенно это касается, впрочем, работ их ближайших и наболее прославленных фло­ рентийских последователей, Леонардо Аретино и Поджо. Ка­ кие терзания испытывает читатель, догадываясь о том, что сре­ ди написанных по образцу Цезаря и Ливия фраз Фацио, Сабеллика, Фольеты, Сенареги, Платины (в сфере мантуанской исто­ рии), Бембо (в венецианских анналах) и даже самого Джовио (в «Истории») безвозвратно гибнут лучшие индивидуальные и ме­ стные краски, глохнет интерес к действительным процессам в полном их объеме! Недоверие растет с осознанием того, что в образце, которым служит для них Ливии, они пытаются обнару­ жить достоинства даже безо всяких к тому оснований, как, на­ пример140, в том, что он «превратил сухую и обескровленную традицию в изящество и полноту». Приходится (причем тут же) столкнуться даже с сомнительного свойства признанием, что историческое сочинение должно возбуждать, раздражать, по­ трясать читателя при помощи стилистических приемов - слов­ но оно в состоянии занять место поэзии. В конце концов зада­ ешься вопросом: а не обязано ли было презрение к современ­ ности, в котором иной раз141 открыто сознаются перечисленные гуманисты, оказать негативное влияние на то, как они с ней об­ ращаются? Невольно читатель начинает с большим сочувстви­ ем и доверием относиться к непритязательным анналистам, пи­ савшим по-латински и по-итальянски и остававшимся верными этому древнему жанру, например, к анналистам Болоньи и Фер­ рары, и тем больше благодарности испытывает он к лучшим из

писавших по-итальянски хронистам в собственном смысле сло­ ва - таким, как Марин Санудо310*, как Корио, как Инфессура311',

пока с началом XVI столетия на сцене не появляется новая бле­ стящая плеяда великих итальянских историков, писавших на родном языке.

И действительно, описание истории современности оказы­ валось несомненно более удачным там, где оно использовало местный язык, чем когда оно оказывалось вынужденным лати­ низироваться. Был ли итальянский более подходящим языком также и для повествования о давнем прошлом, для историчес­ кого исследования - это вопрос, который допускает, если речь идет об этом времени, различные ответы. Латинский язык был тогда давно уже lingua franca312' ученых не просто в междуна­ родном смысле, например между англичанами, французами и итальянцами, но также и в смысле межпровинциальном, т. е. ломбардец, венецианец, неаполитанец с их итальянским пра-

156

вописанием (пускай даже оно было давно тосканизировано и несло в себе лишь слабые следы диалекта) не были бы при­ знаны флорентийцем. С этим еще возможно было смириться, когда речь шла о местной истории, которая была уверена в том, что отыщет читателя в региональном масштабе, но совсем не так просто обстояло дело с историей прошлого, которой над­ лежало отыскать более широкий круг читателей. В данном слу­ чае сочувствие со стороны местного населения должно было быть принесено в жертву всеобщему интересу ученых. Насколь­ ко велика была бы известность Блонда из Форли, когда бы его большие ученые труды были написаны на полуроманьольском итальянском языке? Да им было бы гарантировано прочное забвение хотя бы из-за одних только флорентийцев, в то вре­ мя, как будучи написаны по-латински, они оказали величайшее влияние на ученость всего Запада. И сами флорентийцы также писали в XV в. на латинском языке, не из-за того лишь, что они придерживались гуманистических воззрений, но с целью содей­ ствовать более легкому распространению своих сочинений.

Наконец, имеются также латинские описания современной истории, обладающие полными достоинствами наиболее удач­ ных итальянских сочинений. Как только исчезает моделирован­ ное по Ливию безостановочное повествование, это прокрусто­ во ложе столь многих сочинителей, те же самые авторы пред­ стают словно преображенными. Тот же самый упомянутый Пла­ тина, тот же Джовио, за которыми лишь с приложением боль­ ших усилий возможно следовать в их больших исторических работах, сразу же проявляют себя в качестве замечательных биографов. Мы уже бегло упоминали о Тристане Караччоло, о биографических сочинениях Фацио, о венецианской топографии Сабеллика и пр., до остальных же мы еще дойдем.

Исполнявшиеся на латыни изображения прошлых времен посвящались, разумеется, прежде всего классической антич­ ности. Чего возможно было ожидать от этих гуманистов в мень­ шей степени - это отдельных значительных работ по общей истории средневековья. Первым имеющим значение трудом этого рода была хроника Маттео Пальмьери, начинающаяся с того места, где остановился Проспер Аквитанский313'. Тот, кто невзначай откроет «Декады» Блонда из Форли, придет до неко­ торой степени в изумление, поскольку здесь он натолкнется на всемирную историю «ab inclinatione Romanorum imperii»314', как у Гиббона, наполненную исследованиями источников, относив­ шихся к тому веку, и где первые 300 страниц in-folio посвящены раннему средневековью до смерти Фридриха II. И это в то са-

157

мое время, когда на Севере все еще стояли на позициях обще­ известных хроник пап и императоров, а также fasciculus temporum315*! В нашу задачу не входит критический разбор того, каки­ ми именно сочинениями пользовался Блонд и где он их добы­ вал, однако придет время и эта честь будет ему сполна возда­ на в истории новой историографии. Уже из-за этой одной книги вполне основательным будет утверждение: лишь исследова­ ние античности сделало возможным также и изучение средне­ вековья, поскольку впервые приучило дух к объективному ин­ тересу к истории. Сюда добавилось еще и то, что для Италии той эпохи средневековье было пройденным этапом и дух был в состоянии это осознать, поскольку теперь он находился уже за его пределами. Нельзя сказать, что произносившиеся в отно­ шении средневековья суждения сразу же были исполнены спра­ ведливости или даже благоговения: в области искусств прочно воцаряется предубеждение против произведений предшеству­ ющей эпохи, а гуманисты связывают начало новой эпохи с их собственным появлением на сцене. «Я начинаю, - говорит Боккаччо142, - надеяться и верить в то, что Бог смилостивился над именем итальянцев, поскольку вижу, что его изобильная бла­ гость вкладывает в грудь итальянцев души, равные душам древ­ них, раз они ищут себе славы на иных путях, нежели грабеж и насилие, а именно на тропе бессмертящей имена поэзии». Од­ нако одностороннее и немилосердное это воззрение не закры­ вало дороги исследованиям выскоодаренных людей в то вре­ мя, когда в остальной Европе о таком еще не могло быть и речи. Историческая критика в отношении средневековья сформиро­ валась уже в силу того, что рациональное обращение гуманис­ тов с материалом любого рода должно было пойти на пользу также и материалу историческому. В XV столетии критика эта до такой степени пронизала уже и историю отдельных городов, что пустые баснословные измышления позднего времени ис­ чезают вовсе из древней истории Флоренции, Венеции, Мила­ на и др., в то время как северные хроники все еще вынуждены плестись с грузом этих поэтических, по большей части не име­ ющих никакой ценности, фантастических измышлений, датиру­ емых XIII в. и позже.

В связи с Флоренцией мы уже касались тесной связи, суще­ ствовавшей между локальной историей и вопросом относитель­ но славы (с. 55 ел.). Венеция не могла отставать: точно так же как, например, после блестящего триумфа флорентийских ора­ торов143 венецианское посольство спешно пишет на родину, чтобы был прислан оратор также и от Венеции, венецианцы нуж-

158

даются в такой истории, которая выдержала бы сравнение с трудами Леонардо Аретино и Поджо. При таких обстоятельствах в XV в. возникают «Декады» Сабеллико, в XVI - «Historia rerum venetarum»316* Пьетро Бембо; обе работы написаны по вполне недвусмысленному заказу республики, причем вторая - как продолжение первой.

Великие флорентийские историки начала XVI в. (с. 60) - люди, при их сравнении с латинистами Джовио и Бембо, в прин­ ципиальном смысле иные. Они пишут по-итальянски не только потому, что больше не в состоянии соперничать с рафиниро­ ванным изяществом тогдашних цицеронианцев, но потому, что они, как Макиавелли, лишь в такой непосредственной жизнен­ ной форме способны воспроизводить свой материал, посколь­ ку получен он в результате живого созерцания144, а также пото­ му, что им, как Гвиччардини, Варки и большинству других, близка идея возможно более обширного и глубокого воздействия их воззрений на ход вещей. Даже когда они, как Франческо Веттори, пишут для немногих друзей, им, в силу внутреннего побуж­ дения, необходимо дать свидетельство в отношении людей и событий, а также объясниться и оправдаться по поводу своего собственного в них участия.

И в то же время они, при всем своеобразии их стиля и язы­ ка, предстают тем не менее находящимися под столь сильным воздействием античности, что их вовсе невозможно вообразить вне ее влияния. Они более не являются гуманистами, однако они прошли через гуманизм и обладают духом античного исто­ рического труда в большей степени, чем большинство этих ливианствующих латинистов: ведь это граждане, пишущие для своих сограждан, как делали древние.

Мы не в состоянии прослеживать влияние гуманизма на ма­ териале прочих специальных дисциплин: каждая из них имеет свою особую историю, в которой итальянские исследователи этого времени, главным образом в силу вновь открытого ими фактического багажа античности145, составляют новый большой раздел, с которого, собственно, и начинается современная эпоха соответствующей науки, причем в каких-то случаях это проис­ ходит более явно, в других же - менее. Также и в отношении философии нам приходится отослать читателя к специальным историческим изложениям. Влияние античных философов на итальянскую культуру представляется то необычайно большим, то весьма ограниченным. Первое имеет место прежде всего тогда, когда мы отдаем себе отчет в том, до какой степени по­ нятия Аристотеля, прежде всего из его распространившихся еще

159

очень рано «Этики»146 и «Политики», стали общим достоянием образованных людей по всей Италии и насколько он сам явил­ ся властителем дум в сфере самого способа отвлеченного мышления147. Последнее же имеет место, когда мы понимаем всю незначительность догматического влияния античных фи­ лософов и даже вдохновенных флорентийских платоников на дух нации в целом. То же, что представляется таким воздей­ ствием, как правило, оказывается лишь осадком образованно­ сти как таковой, следствием специфически итальянских духов­ ных движений. Некоторые замечания на эту тему будут еще сделаны в связи с вопросом о религии. В подавляющем же боль­ шинстве случаев дело тут даже не в общем образовании, но в манере выражаться отдельных лиц или ученых кругов. Однако даже и здесь в каждом отдельном случае необходимо прово­ дить различие между подлинным усвоением античного учения и простым следованием за модным поветрием. Ибо было мно­ го и таких людей, для которых античность, вообще говоря, была всего лишь модой, и это касается даже тех, кто отличался здесь глубокими познаниями.

В то же время не все то, что представляется аффектацией нашему столетию, и вправду было ею тогда. Обычай использо­ вания греческих и римских имен в качестве имен, даваемых при крещении, был тогда исполнен куда большего изящества и до­ стоин большего уважения, нежели теперешнее обыкновение давать (по крайней мере девочкам) имена из романов. Как толь­ ко энтузиазм в отношении античного мира превысил тот, что люди испытывали по поводу святых, стало представляться со­ вершенно естественным и как нельзя более простым то, что один дворянский род окрестил своих сыновей Агамемноном, Ахиллом и Тидеем146, что художник назвал своего сына Апеллессом317', а дочь Минервой и т. д.149 Люди находили оправда­ ние даже тому, что вместо семейного имени, от которого они желали вообще теперь отказаться, брали благозвучные антич­ ные. Что до названия местности, общего для всех сограждан и еще не ставшего фамилией, то от него отказывались с тем боль­ шей охотой в том случае, когда оно, как имя святого, доставля­ ло носителю некоторые беспокойства. Так, Филиппо да Сан Джеминьяно318' назвал себя Каллимахом. Тот, кто, будучи недооце­ нен и оскорблен собственной семьей, был вынужден искать счастья на чужбине в качестве ученого, мог с гордостью пере­ именовать себя, даже если он был по рождению самим Сансеверино, в Юлия Помпония Лета. Также и практику простого пе­ ревода имени на латинский или греческий язык (как это вошло

160

почти что в обыкновение преимущественно в Германии) впол­ не можно счесть извинительной для поколения, говорившего и писавшего по-латински и нуждавшегося в не просто склоняе­ мых, но и с легкостью включаемых в прозу и стихи именах. Чемто достойным порицания, а зачастую - и осмеяния, была пере­ мена одной лишь половины имени, будь то личное имя или фа­ милия, с целью придания ему классического звучания и нового смысла. Так из Джованни возникал Иовиан или Янус, из Пьетро - Пиерий или Петрей, из Антонио - Аоний и т. п., и даже из Саннадзаро - Синцер, из Луки Грассо - Луций Красе и т. д. Ариосто, высказывающемуся насчет всего этого с такой язвитель­ ностью150, еще довелось пожить в такие времена, когда детей стали называть в честь его героев и героинь151.

Не следует слишком уж строго осуждать также и подделку под античность многих жизненных обстоятельств, должностей, учреждений, церемоний и т. п., предпринимавшуюся писавши­ ми по-латински авторами. Пока люди находили удовлетворе­ ние в простой, текучей латыни, как это имело место у писате­ лей от Петрарки до Энея Сильвия, практика эта не колола гла­ за и была даже неизбежной, поскольку имело место стремле­ ние к абсолютно чистой, даже цицеронианской латыни. Ведь современные реалии не вписывались в общий стилистический облик, если их искусственным образом не перекрещивали. Бук­ воеды только ликовали, когда им случалось именовать всякий городской совет - patres conscripti319', всякий женский монас­ тырь - virgines vestales320', всякого святого - divus или deus321', в то время как люди, обладавшие более утонченным вкусом, как, например, Паоло Джовио, поступали так лишь в тех случаях, когда избежать этого было невозможно. Поскольку Джовио со­ всем это не подчеркивает, ни малейшей неловкости не вызы­ вает то, что в своих благозвучных фразах он называет карди­ налов - senatores322', их декана - princeps senatus323', отлуче­ ние от церкви - dirae324'152, карнавал - lupercalia325' и т.д. На при­ мере этого автора особенно очевидно, насколько осторожным следует быть с тем, чтобы на основании стилистических осо­ бенностей не вынести излишне поспешного суждения о спосо­ бе мышления в целом.

Нам не следует здесь подробно прослеживать историю ла­ тинского стиля самого по себе. На протяжении целых двух ве­ ков гуманисты вели себя таким образом, словно латинский был вообще единственным достойным письма языком и должен был таковым оставаться. Поджо153 скорбит о том, что Данте напи­ сал свою великую поэму по-итальянски, и, как известно, Данте

161