sbornik-3

от дружелюбного и откровенного с ними обхождения удалялись <…>» (I, 698–699). Возможно, такая «наивность» связана с тем, что сам Болотов не был готов видеть в немцах врагов, никак не проявлял враждебности и, соответственно, не ожидал ее и от своих собеседников.

Тем более показательной, и, вероятно, не совсем типичной, пропущенной через призму сугубо личного опыта, является оценка Болотовым результатов Семилетней войны. Болотов делает вывод, что эта кровопролитная война не принесла России никакой другой пользы, «<…> кроме того, что войска наши и генералы научились лучше воевать, и все лучшее служившее тогда в армии российское дворянство, препроводив столько лет в землях немецких, насмотрелось всей тамошней экономии и порядкам. И получив потом, в силу благодетельного манифеста о вольности дворянства, от военной службы увольнение, в состоянии было переменить и всю свою прежнюю и весьма недостаточную деревенскую экономию; и приведя ее несравненно в лучшее состояние, чрез самое то придать и всему государству иной и пред прежним несравненно лучший вид и образ <…>» (II, 453). Здесь Болотов одновременно распространяет ту личную пользу, которую он извлек из пребывания за границей, на все общество, и исподволь подчеркивает правильность своей стратегии, т. е., по сути, подает себя как человека, сумевшего получить из в целом неблагоприятной для России ситуации максимальную выгоду. Будучи постоянным корреспондентом Вольного экономического общества и со временем обзаведясь знакомствами среди тех, кто занимался популяризацией сельскохозяйственного знания, Болотов имел некоторое представление об уровне этого знания и о том, в частности, насколько заграничные походы оказали влияние на этот уровень. Его постоянные сетования на дремучесть и непросвещенность основной массы русских помещиков могут служить косвенным свидетельством того, что упоминаемое им «лучшее служившее тогда в армии российское дворянство» было весьма и весьма немногочисленным, и европейский опыт в данной сфере оказался практически невостребованным. Собственные

261

сельскохозяйственные издания Болотова служили распространению такого опыта, но и их воздействие не было определяющим.

Таким образом, в соответствии с апологетической задачей мемуаров, целью которых было на примере собственной жизни оставить нравоучение для потомков, Болотов очередной раз подчеркивает, что оказался лучшим среди прочих, сумев извлечь пользу для себя, а в конечном итоге и для отечества (путем распространения полученных за границей знаний) там, где почти никто другой этого не сделал. Более того, выстроив иерархию известных ему по личному опыту народов (нехристианские народы: калмыки

иевреи — католические народы: польско-литовское население — коренные прибалтийские народы лютеранского вероисповедания — немцы-лютеране)

ипоставив на ее вершину немецких протестантов, Болотов опять показал, что оказался равен лучшим, тем самым очередной раз исподволь подведя читателя мемуаров к мысли о собственной исключительности.

Вместе с тем, при всей кажущейся нетипичности фигуры Болотова в контексте иностранных военных походов, на основании его записок можно сделать выводы и более общего характера, касающиеся, в частности, вопросов традиции и новаций в формировании и хождении этнических стереотипов. С одной стороны, во многом Болотов весьма традиционен в своих оценках: он отталкивается в первую очередь от вероисповедания, вольно или невольно воспроизводит уже закрепившиеся к тому времени общие места, например, очевидную предубежденность в отношении к польско-литовским католикам. Эти стереотипы, вероятно, впитаны им из окружающей его среды (деревенской и военной), более широкой, чем влияние семьи, и записки Болотова — лишнее свидетельство существования таких стереотипов.

Вто же время Болотов является представителем первого в России поколения дворян, чьё мировоззрение складывалось, в том числе, под влиянием книг. Таким образом, на его убеждения повлияли самые разнообразные источники, не все из которых мы можем установить. Но

262

важны здесь даже не сами источники, а многообразие воздействий и образовавшаяся в итоге широта культурного контекста, создававшая поле для сравнения и не столько возможность выбора, сколько само ощущение такой возможности. В частности, обращает на себя внимание тот факт, что немецкая культурная доминанта первой половины XVIII в., несмотря на елизаветинскую реакцию и внешнеполитические сложности середины столетия, сформировала устойчивое представление о первосортности немецко-протестантского культурного типа, которое сохранилось и во времена Екатерины, когда Болотов приступил к созданию мемуаров. Данное представление не просто переходило от старшего поколения к младшему (например, от Болотова-отца к сыну, а затем к сыну Андрея Тимофеевича, Павлу, которого тоже с детства учили немецкому языку и воспитывали в уважении к немецкой культуре), но и подтверждалось личными наблюдениями участников военных действий на территориях, заселенных немецким протестантским населением. Такой действующий стереотип, безусловно, сыграл огромную роль в продолжающейся европеизации России и являлся важным свидетельством ее неотвратимости. В этом смысле Болотов оказывается типичен и как продукт, но еще более — как проводник процесса европеизации. В наибольшей степени это касается не столько знаний в области домашней экономии, которые сам Болотов ставил во главу угла, но, скорее, общего доверия к иностранному, свободы в обращении к нему, убежденности в том, что у Европы можно и нужно учиться, наконец, свободного владения иностранными языками и уверенности в том, что язык не является препятствием для культурного обмена, так как может быть освоен при желании и некотором усилии. Поэтому не кажется преувеличением утверждение, что истоки русского «западничества» закладываются не в образовательно-развлекательных поездках русского дворянства конца XVIII в., а в военных походах середины столетия, когда вынужденно оказавшиеся в чужих землях офицеры быстро перестали считать их чужими и не по царскому указу рядились в европейское платье, а

263

сознательно и добровольно стремились к мимикрии, к полноценному освоению нового пространства, в котором не только они перестали бы ощущать себя чужими, но и их уже не считали бы таковыми. Конечно, нельзя утверждать, что описываемая Болотовым линия поведения была общей для всего русского дворянства в заграничных походах — он как раз утверждает обратное. Но и Болотов, скорее всего, преувеличивает, считая себя исключением: в конце концов, свободное посещение русскими офицерами общественных балов, а также «биллиаров», питейных заведений и публичных домов — тоже своего рода свидетельство европеизации, явления, при котором важно, прежде всего, ощущение себя частью Европы.

Наконец, только на первый взгляд кажутся абсолютно неактуальными для России второй половины XVIII в. философские воззрения Болотова, почерпнутые им из современной ему немецкой философской мысли, в частности, его крузианство356, которое он также пытался популяризировать и пропагандировать357. Под влиянием высших кругов знати и самой императрицы в екатерининской России оказались модными другие направления европейской философии: сначала вольфианство, затем вольтерьянство, руссоизм и др. Но, возможно, именно существование таких провинциальных помещиков как Болотов, «нечувствительно» усвоивших протестантские мировоззрение и мораль, в том числе и в философском ключе, в большей степени, чем политика, сдерживало глубокое развитие в России не только течений французского Просвещения, но и масонства, которое, по сути, так и осталось знаковой игрой наиболее образованной части высшего сословия.

Так или иначе, именно в заграничных походах середины XVIII в. во многом формировались стереотипы, ставшие актуальными для дискуссии на тему «Россия и Европа» в начале следующего столетия: например, тезис о

356Крузий (Крузиус, Crusius) Христиан Август (1715–1775) — немецкий философ и теолог, один из наиболее последовательных и влиятельных противников философии Х. Вольфа. Неизданный перевод его книги «Философские рассуждения» (Philosophische Hauptwerke), переписанный рукой Болотова, хранится в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки (Ф. 89. Ед. хр. 77).

357Его книги «Детская философия» (1776) и «Путеводитель к истинному человеческому счастию» (1784) во многом являются переработкой идей Крузия, скомпилированных с некоторыми другими источниками.

264

«немецкой умеренности» и порядке, которые противопоставлялись русской душевной щедрости и художественному беспорядку и др. И в этом смысле мемуары Болотова как частное свидетельство формирования и эволюции таких общих мест представляют собой важнейший источник, особенно ценный в силу того, что подобных материалов за период 1730–50-х гг. в нашем распоряжении чрезвычайно мало.

265

I.

В первую очередь, необходимо отметить, что все избранные нами для анализа повести Карамзина с недиегетической формой повествования характеризуются эксплицированной ориентацией на фиктивного читателя359, на его восприятие того или иного поворота сюжета, на его оценку правдивости изображаемого и мнение о героях. Ранее на имплицитное и эксплицитное присутствие читателя уже в «Бедной Лизе» справедливо обратил внимание В. Н. Топоров, он же подчеркнул, что «собственно, с Карамзина, всегда учитывающего интересы читателя, адресующегося к нему и подчёркивающего конкретность и актуальность этой связи, и начинается ставшее позже традиционным приёмом обращение к читателю: Любезный читатель!...» 360.

Впрочем, следует сразу оговориться, что отступления и эксплицитно ориентированные на читателя фрагменты повестей не вполне однородны по своим функциям. Так, например, текст «Натальи, боярской дочери» изобилует фразами, в которых эксплицированная ориентация на реципиента может быть названа формальной: в этих случаях упоминания о читателе или ссылки на него, взятые отдельно, скорее всего, не несут какого-либо дополнительного смысла, актуального для особенностей карамзинского повествования 361. Вот несколько наиболее характерных отрывков:

«Я боюсь продолжать сравнение, чтобы не наскучить читателю повторением известного <...>» 362;

«По крайней мере я так думаю и с дозволения моих читателей опишу, как Наталья, боярская дочь проводила время своё <...>» (59);

«Читатель должен знать, что мысли красных девушек бывают очень быстры <...>»

(65).

359О данном термине см.: Шмид В. Нарратология. С. 96–102.

360Топоров В. Н. «Бедная Лиза» Карамзина: Опыт прочтения. М., 1995. С. 88.

361Вместе с тем, в контексте произведений, в целом характеризующихся диалогической направленностью на читателя, данные фразы могут в известной степени приобретать также и диалогические функции.

362Карамзин Н. М. Записки старого московского жителя: Избранная проза. М., 1986. С. 58. Далее при цитировании текста по данному изданию номер страницы будет указываться в основном тексте в скобках.

267

каким образом родилась сия склонность, по-видимому невероятная. Древние летописи, в изъяснение такого нравственного феномена, говорят следующее <...>» («Прекрасная царевна», 95).

II.

Роль карамзинского нарратора в повествовании не исчерпывается вступлением в диалогические отношения с читателем. Часто в речи повествователя эксплицируется демиургическая роль последнего в создании произведения. Так, в одной из наиболее напряжённых, поворотных в развитии действия «Натальи, боярской дочери» точек нарратор прямо заявляет не только о своей способности правдиво изобразить иной поворот сюжета, но и о силе власти «пера своего» над сознанием реципиента. Обращение к читателю в данном фрагменте демонстрирует демиургическую волю повествователя:

«Теперь мог бы я представить страшную картину глазам читателей — прельщённую невинность, обманутую любовь, несчастную красавицу во власти варваров, убийц, женою атамана разбойников, свидетельницею ужасных злодейств и, наконец, после мучительной жизни, издыхающую на эшафоте под секирою правосудия, в глазах несчастного родителя; мог бы представить всё сие вероятным, естественным, и чувствительный человек пролил бы слёзы горести и скорби — но в таком случае я удалился бы от исторической истины, на которой основано моё повествование (курсив мой. — А. Т.). Нет, любезный читатель, нет! На сей раз побереги слёзы свои — успокойся — старушка няня ошиблась — Наталья не у разбойников!» (74–75).

Конспективно излагая нам возможный «ужасный» поворот сюжетного действия, повествователь, ведя игру с читателем, в следующий момент отвергает плод своего воображения. Эта игра осуществляется за счёт разуверения читателя и (в большей степени) благодаря упоминанию о некоей «исторической истине», якобы детерминирующей дальнейшее содержание акта повествования. Однако следование исторической истине здесь абсолютно иллюзорно, поскольку сам же нарратор в предисловии признаётся, что слышал историю Натальи «в области теней, в царстве

270