Философ или поэт?
Тысячи поэтов проходят свой путь, уныло плетясь, и их поэзия насквозь прозаична: зато лучшая античная проза блещет поэтической силой и проникнута той же вдохновенной одержимостью, которая отличает поэзию.
Монтенъ
В молодости Платон мечтал о славе трагического поэта, но встреча с Сократом открыла ему другое призвание. Тем не менее в философии Соневольника и Симонида - персонажи его диалогов часто говорят цитатами из великих поэтов. Бесспорна и связь философских диалогов с софокловскои и еврипидовской драматургией раскрытия характеров героев.
В каждой трагедии, особенно у Софокла и Еврипида, наступал момент ("агон"), когда противоборствующие персонажи в словесной схватке выражали свое жизненное кредо. У Софокла этот спор правды с неправдой, в котором правда, по несчастью, не пробивается к душе трагического героя. Тем тяжелее дается ему прозрение. Истина не рождается в споре, она раскрывается герою в его страданиях, но в споре выявляются разные жизненные позиции, разные философии, одна из которых торжествует, правда, не на словах, а на деле. У Еврипида, как не раз отмечалось, тоже столкновение двух мировоззрений составляет ядро трагедии. Однако две философии сталкиваются не как
правда и неправда, но как два мнения, равно убедительных и равно неправых (здесь, очевидно, сказалось влияние софистики). Истина не рождалась и в этом споре, в нем расшибались лбы, сокрушались сердца, ломались судьбы.
Платон в такой же мере художник, в какой философ: образы и метафоры играют в его творчестве не меньшую роль, чем понятия и философемы, причем образы эстетические, усиливающие красоту и выразительность текста. Трудно даже определить, что чему служит: эстетика философии или наоборот. Это высокохудожественное миросозерцание, где искусство созидает мир, дает ему образы и ваяет материю.
Платоновские образы - это не поэтические метафоры, которые можно оставить без внимания. Они - сознательно найденная философом составная часть его способа выражения, поскольку он предпочитает раскрывать проблемы в диалоге, а не излагать свое учение в докладе. К нему относится то, что Гераклит говорил об оракуле Аполлона: не говорит, не скрывает, а обозначает.
Исследования платоновской лексики выявляют прямую связь фактуры художественной формы и ее функции, образности и терминологии. Тиртам широко пользуется образным языком как философским, даже его эйдосы эстетически окрашены. Для него вообще характерно пристальное всматривание в язык, к которому он относится с "любовным влечением", испытывая поэтическую тягу к прекрасному.
Слово у Платона, как и у его предшественников, первосоздателей философского языка, расковано и разбужено, даже раздразнено, без прямой нужды подвижно; избыток не вполне еще определившихся возможностей придает ему здоровую нервность породистого и норовистого животного (недаром пути мысли так часто изображаются Платоном в метафорах охоты).
Выражения, которые описывают взаимосвязи между понятиями, непременно должны быть метафоричны. Платон не мог этого избежать. Он все время проявляет склонность придать пластичную образность тому, что в глазах других было лишь неминуемо мертвой метафорой, и сделать это отправной точкой для обстоятельных наглядных разъяснений.
Очень редко Платон применяет метафоры только для того, чтобы стилистически возвысить какой-то отрывок. Гораздо чаще они выражают что-то определенное или, во всяком случае, намекают на это. Платон берет многие хорошо известные метафорические выражения и все время заботится о том, чтобы образный характер их был ощутим, старается оживить их, если они стерлись, и придать красочность тем представлениям, которые в них заключены. Нередко повторение метафор указывает на определенные связи, и, благодаря многозначности образа, традиционное выражение переосмысливается и звучит уже по-новому. Платон таким путем получает возможность посредством семантической зевгмы поставить рядом со старым взглядом свой собственный.
Он неуклонно старается полностью исчерпать смысл образного выражения и использовать его как иллюстрацию достигнутых результатов или как отправную точку для новых спекуляций - иначе говоря, он подчиняет образы философской интерпретации.
Художественность часто уводила Платона от фактичности. Сократ, слушая юного Платона, не случайно воскликнул: "Клянусь Гераклом, сильно же навыдумывал на меня этот юнец". И сам Платон, говоря о мифах, признается, что они очаровывают душу и возвещают божественную мудрость. Упреки критиков в том, что он часто рисовал реальных лиц, не сообразуясь с истиной, вполне справедливы, но слишком прозаичны: платоновский Сократ вполне мог оказаться лучше исторического.
Платон говорит о речи как о забаве, приписывая языку незавершенность, нескованность и открытость. В известной мере все платоновские диалоги не завершены, разомкнуты в грядущее. Здесь сказывается сократовская мудрость консервации мысли печатным словом. Зная эту опасность, Платон защищается от нее множеством перспектив. Поиск системы у Платона бесперспективен именно из-за глубоко сидящей в его сознании сократовской мысли о подвижности человеческого ума и его сковывании окончательностью высказывания. Незавершенность - глубоко продуманный принцип платоновской диалогичности, так же как и игра языка, связь которой с мыслью философа очевидна. Платоновская критика языка тоже скомпенсирована этой игрой и свободой.
В стиле Платона - зачатки грядущего языкового великолепия - причудливого изящества. Начало - о любви, конец - о риторике... Вольный полет мысли. Это скорее прихотливость, нежели тяжеловесность, невыразимость, нежели сумбур. Я люблю бег поэзии, изобилующий прыжками и всякого рода курбетами, скажет Монтень. Это - искусство легкокрылое, стремительное, лукавое. О боже, до чего же пленительны эти внезапные отклонения в сторону, это неиссякаемое разнообразие, и они тем больше поражают нас своей красотой, чем более случайной и непредумышленной она представляется. Да, античный стиль склонен к бродяжничеству, вполне компенсирующему чрезмерность рацио. Платон постоянно обращается к мудрости Гомера, цитирует его стихи, "неизменно радуясь возможности подкрепить свое суждение авторитетом Гомера".
В истории культуры трудно найти другой такой пример абсолютного слияния философии и поэзии, логики и мифа, новаторства и традиции. Платон нередко использует математику для обоснования мифа и миф для обоснования логики. Уникальное сочетание орфичности с логичностью!
Спрашивается: всерьез или не всерьез настаивает философ на непогрешимости традиции, живущей в "неиспорченном" слове и в "истинном" мифе? Прислушаемся к его голосу. "Здесь остается только довериться тем, кто говорил об этом прежде нас; раз говорившие сами были, по их словам, потомками богов, они должны были отлично знать своих прародителей. Детям богов отказать в доверии никак нельзя, даже если говорят они без правдоподобных и убедительных доказательств, ибо, коль скоро они предлагают свой рассказ как семейное предание, приходится им верить..." Вот в каком тоне говорит Платон об авторитете предания. Здесь нельзя не расслышать мягкой иронии; но свести дело просто к шутливой выходке, как хотели бы многие специалисты, тоже едва ли возможно. Кем бы ни был Платон, одно ясно: он решительно не был человеком единственной идеи, как необходимо бывает любой стопроцентный "традиционалист" или "антитрадиционалист", "агеласт" или "ироник". Мы знаем, что за интонация у мономанов почтения и у мономанов критицизма; Платон на них не похож. Он как раз достаточно силен, чтобы знать и то, насколько предание отцов нуждается в критике, и то, насколько и почему оно нужно человечеству вопреки всякой критике (нужно хотя бы для того, чтобы честь - ??? - не была до конца приравнена к глупости). Он как раз достаточно слаб, чтобы, пожалуй, в конечном счете так и не иметь последнего ответа на вопрос, как же поступить с этим преданием. Но вот что важно: и его сила, ведшая к свободе, и его слабость, ведшая к двусмысленности, и его личный темперамент, и неповторимое состояние философской культуры его дней, - все объединилось, чтобы принудить его обращаться со словом именно так, как он с ним обращался.
У Платона душа артиста, художника, свободного творца. Требуя ясности, логичности, недвусмысленности, он никогда не следовал собственным предписаниям. Миф Платона шире мифа Гомера - он всеобъемлющ: аллегория, символ и число уживаются в нем как разные естества мира.