Отечественный кинематограф начало Т.Д Цидина
.pdfПросто курьезное преклонение перед Европой. Возьмите кинематограф.
Поставьте картину, интересную – простая любовь родного Ивана к родной Прасковье, дочери акцизного чиновника.
Театр будет пустой.
Зачем-то нужны Генрих, Фриц, поэтические лейтенанты, незнакомо звучащее имя Гретхен.
И даже когда картины ставились у нас в Москве, и то старались, чтоб как-нибудь не вышло похоже на русское.
Белокуро гримировались артисты. Все курили сигары.
На головах лощеные цилиндры. Это некультурность. Неуважение к себе.
Русское искусство в своих верхах уже поняло это. Художники слова стали работать над очисткой русских слов. Балет поставил себя на недосягаемую высоту.
Художники от бездарного мюнхенства, тяготящего над живописью, перешли к изучению русского стиля, к изумительному русскому лубку.
Это не значит, что великолепно только то, что сделано нами. Нет.
Но, чтоб стать европейской страной, не нужно рабски подражать Западу. Не нужно идти на помочах.
Надо только приложить такую же интенсивность, но не для копирования, а для выявления собственного лица.
А у кинематографа большая будущность – строгого распространителя культуры. Пусть же он и в искусстве не боится показать простые Тулы, Калуги, Волоколамски. Вы скажете, что это скучно?
Ничуть.
Ведь эти же немощеные переулки, ведь эти же бедные проселки дали миру Толстых и Достоевских.
Владимиров
171
КИНЕМАТОГРАФ В ЛАЗАРЕТЕ
«Это имение, нынешний владелец которого – Иван Павлович – устроил патронаж, принадлежало ведь когда-то доброму доктору Гаазу», – сказала молодая энергич- ная фельдшерица, вводя нас в широкую переднюю барского старинного дома.
Да и нетрудно было заметить, что находишься в старинном, полном традиции и воспоминаний поместье. Дворец, к которому мы подъезжали, стоял в парке. Вековые деревья протянули отовсюду свои сучковатые черные ветви. Вс¸ вокруг занесено снегом – белым, пушистым. Старинная арка в стрельчатом, готическом стиле сохранила на своем фронтоне надпись: «Сооружен в 1795 г.». Конечно, с большим интересом ехали мы в этот лазарет в старинном дворце, заброшенный в глушь, вдали от столицы и станции.
Рисовалась психология мужественных защитников родины, перевезенных с полей крестных страданий сюда, в уют, полный заботы и любви.
«Впрочем, у нас нет здесь тяжелораненых, – говорила фельдшерица, как бы отве- чая на наши мысли, – к нам посылают уже поправляющихся». Прямо из передней попадаем в обширную столовую, – дымятся чашки, стол завален белым хлебом. Добродушная старуха кухарка и, весь седой, дворецкий обслуживают шумную компанию из двадцати двух человек, аппетиту которых мог бы позавидовать любой из ресторанных завсегдатаев.
Как здесь шумно и непринужденно! Под топотом здоровенных ног гнется и трещит старинный паркет, привыкший к грациозной поступи легоньких дочерей помещика. Но темнеет, синеют окна, зажигаются в комнатах дворца лампы. Топятся, треща, все печи – уютно и тепло. Так далеко от лишений, страданий и смерти. Старый дворецкий, ворча добродушно на шутников, разносит в синих чайниках кипяток. Идут бесконечные разговоры обо всем. Делятся воспоминаниями о боях, причем, несмотря на то, что многое слушается уже не впервые, – интерес у слушателей не ослабевает.
«Как только перед нами встал вопрос о развлечениях для солдат, – говорила фельдшерица, – добрейший Иван Павлович (владелец) и здесь пошел навстречу, – он ничего не жалеет, лишь бы ни в чем не терпели нужды “дети”. Вы знаете, я их так и называю: мои дети; да, у меня их двадцать два человека “детей”».
Что же вы читаете им, какие даете книги?
«Ну да это, конечно, книги, газеты, но, кроме всего этого, еще раз в неделю из Москвы привозят для нас кинематограф. Вы себе представить не можете, какой интерес вызывают живые картины у солдатиков!
172
Здесь, в глуши, в деревне, они вдруг видят и те картины, что пред их глазами развернул недавний поход, и сутолоку столичной жизни.
Лишенные переживаний иных, кроме тесного товарищеского кружка, они до слез смеются над комедийными выступлениями Глупышкина и Линдера. День представления кинематографа ожидается солдатиками задолго. Строятся планы, предположения, что будут показывать; конечно, волнуются: а вдруг будет показана теперешняя война – война, участниками которой они были сами.
Прошлый раз, когда демонстрировался “Пате-журнал” и когда на экране прошла трагедия в воздухе – “Преследование цеппелина французским летчиком”, – разволновавшаяся аудитория долго не могла успокоиться.
Да, – закончила фельдшерица, – кинематограф – великое дело, и дело доброе. Я радуюсь радостью своих “детей”. Живу их интересом к нему. Я полюбила, стала поклоняться кинематографу».
А кругом, в старинных комнатах, стоял шум от молодых и сильных голосов, и старинный паркет гнулся и трещал под топотом мужественных защитников родины. И, глядя на эти стены, оклеенные нежными розовыми обоями, на причудливую роспись потолков, думалось: была старая, красивого уклада жизнь, жизнь обеспеченных людей. Знали ли они, что здесь, в их комнатах, благодаря жестокой войне будут блаженствовать бывшие крепостные. А они, эти безвестные сыны родины, думали ли они, лежа в сырых окопах, об этом теплом, старинном доме, заботе, пище и кинематографе?
Âë-â.
ЧТО ТАКОЕ «НОВЫЙ ГОД» ДЛЯ КИНЕМАТОГРАФА?
Там, на далеких полях брани, уже наметилась та задача, которую человечество должно разрешить в новом, пришедшем году.
Эта задача поставлена определенной общественной необходимостью, определенным состоянием спутанной сегодняшней жизни, которую знаменитый провидец Уэллс, автор многочисленных «утопий» будущего, так рисует в своих последних статьях, посвященных войне.
Уэллс говорит:
«Характерный, отличительный признак сегодняшней жизни заключается в следующем: современная жизнь – это бунт вещей. Ведь эти сорокадвухсантиметровые пушки, бьющие людей на расстоянии, которое трудно воспринять даже мечтой, эти зверские мины, нажатием чьей-то невидимой кнопки уничтожающие страшнейшие
173
чудища броненосных эскадр, эти воздушные птицы из железа, заставляющие далекие и, казалось, безопасные города дрожать от того, что не знаешь, откуда и когда прилетит бросающаяся сверху смерть, переместили центр тяжести владычества и сделали слабенького человечка слепой игрушкой страшных и бездушных вещей. Но, – заклю- чает Уэллс, – люди должны понять, что все эти вещи безобидны сами по себе, и светлая задача будущего мирного человека заключается именно в том, чтоб переделать их из орудий пытки в полезных человеку работников!»
Для России эта задача еще существеннее, еще важнее.
Ведь русский народ всегда был стиснут нелепейшей привычкой – дрожать перед всякой техникой, противопоставляя ей первобытную дубину.
Помните:
Англичанин хитрец, чтоб работать помочь, Изобрел за машиной машину, А наш русский мужик, Коль работать невмочь, – Он затянет родную дубину!
Вспоминаешь теперь эту песню, когда первой в мире храбрости русского солдата, его доблести, перед которой преклоняются все, хитрые враги противопоставляют какие-то моментально прорывающие траншеи плуги и неуловимые для прицела батареи, скользящие на изворотливых бронированных автомобилях.
Вот почему сейчас даже в самых забывчивых и легкомысленных газетах окреп тон, показывающий, что ясно, непреложно ясно стало, что «немцев» мы не вытесним негодованием по их адресу, с ними надо бороться их же оружием, колоссальнейшим развитием техники.
Но для этого сначала нужно преодолеть умственную, душевную косность нашей природы, какое-то прямо физическое отвращение русского человека ко всякой механичности.
Кто же подготовит этот переворот? Искусство?
Театр, литература и т. д.? Но как?
Обыкновенно наше отечественное искусство ставят в противовес европейскому, в частности германскому.
«Действительно, – говорят, – и там каждый атом искусства нужен, каждый насыщен полезностью, но ведь эта аккуратность, эта математическая расчетливость не
174
только не нужна искусству, но даже вредна ему. Душа сковывается, становится расчетливой, двигающейся по высчитанным правилам, а поэтому и неинтересной. Вот то ли дело наша настоящая, широкая русская душа!»
Но не есть ли эта «широкая душа» на самом деле непростительная деревенская безалаберность?
Именно так!
Чтоб овладеть вещами, техникой – надо русский ум приучить немного к систематическому, расчетливому мышлению.
А это может сделать то искусство, которое, будучи родным сыном этой самой техники, воспримет в сильных законченных образах титанический хаос мирового бытия.
Таким орудием духовного порабощения природы и является кинематограф. Действительно, что страшно в современной воюющей жизни?
Страшны пролетаемые ядрами пространства, которые не может охватить человеческий глаз, страшна кажущаяся хаотичность обреченных гибели толп, на самом деле законосообразная и осмысленная, страшны вообще все явления, не поддающиеся подчинению обыкновенного невооруженного глаза.
Глаз этот надо вооружить кинематографом.
Кинематограф стирает расстояния, показывая его на аршине экрана, кинематограф дает нам сразу всю (и любую!) жизнь, обладая способностью оформливать8 ее в любые миниатюрные формы.
Вот почему новый год, являющийся для всей России годом необходимости овладения техникой, будет и светлым годом для кинематографа, как одного из главных руководителей перерождения человеческой души.
Владимиров
КИНЕМАТОГРАФ И ГАЗЕТА КАК ПУТИ ИСКУССТВА
Интересен следующий факт:
среди ежедневно присылаемых в театр десятками военных пьес опытные режиссеры находят и такие, которые в прошлом году присылались как «штатские». Изменены только согласно требованиям времени некоторые детали. Раньше герой был акцизным чиновником – теперь он лейтенант, раньше он ехал на дачу и брал галоши – теперь он едет на войну и берет шашку.
Это, конечно, та категория пьес, которая бракуется сразу.
8 Так у В. М. – Ред.
175
Но ведь без пьес не обойдешься, и вот, произведя первую, самую примитивную чистку, режиссер печально берет остатки.
Что же остается?
На этот вопрос вам ответят театры своим «военным репертуаром».
Возьмите, например, несколько пьес, которые если сами не вызывают в вас интереса ни новизной, ни своей идеей, то вс¸ же заставляют остановиться, хотя бы из-за фамилии авторов, доказывающих, что если пьеса и дрянь, это сделано не нарочно, а потому, что в этих рамках, этим людям и с этими средствами ничего другого и нельзя было сделать!
Среди этих пьес, конечно, благополучно идущая андреевская и «Война» – Арцыбашева.
Да еще разве набор военных персонажей Мамонта Дальского. И вот интересно.
Прошли все эти пьесы, и не только никто не отнесся к ним как к настоящему искусству, но даже свой брат, потакающий всем маститым критик, робко шарахнулся:
– Знаем, мол, зачем это вс¸ пишется...
Отчего же пьесы только таковы9, отчего к ним только òàê относятся?
Ведь, кажется, что-что, а нынешняя жизнь так грандиозна, нова, идейна, что только б и рождаться бессмертным шедеврам.
А вместо этого, вместо громадного драматического действия (уж, кажется, оно бы сейчас должно было получиться, даже у простых «фотографов»), вместо титаниче- ских характеров, дающих грандиозные подвиги, – какая-то пустая и тупая риторика со сцены, как будто не пьесу смотришь, а ожившую газетную передовицу.
Это оттого, что к современности подошли не со стороны новой, только что родившейся мировой души, а со стороны мелких, несущественных, фактических подробностей.
Может быть, виной было, конечно, и то, что слишком силен был первый удар по нервам начавшейся мировой трагедией, такой, что ослепленные глаза уже не могли смотреть на гигантские солнца прожекторов, оглушенные ревом гаубиц уши не могли во всей полноте охватить замечательную мелодию войны.
Может быть!
Может быть, писатель и не виноват.
Но его пьесы сейчас – это только бесконечные собственные имена: Альберт, Метерлинк и т. д. Кроме того, некоторые сведения по географии: Реймс, Брюссель,
9 Курсив В. М. – Ред.
176
Антверпен и т. д., – да и, наконец, крохотные фельетонные мысли, напр., что убивать – это зверство и что война – жестокая вещь.
Эта печальная картина пьес вызвала справедливые нарекания критики.
Так, один петроградец писал по поводу арцыбашевской «Войны»: «Война, – говорит он, – началась всего четыре месяца тому назад, и вот уже у Арцыбашева готова пьеса. Как можно за такой короткий срок задумать, написать и поставить пьесу?» Должно быть, пришлось для этого в самый вечер объявления войны, не теряя ни минуты, бежать домой и, велев кухарке принести пуд бумаги и ведро чернил, без отдыха (где уж обдумывать!) писать начисто. Действительно, ясно, что большое драматиче- ское действие теперь может быть лишь результатом большого труда.
Первая стадия в работе такого рода – накопление материала. Здесь важны беспристрастие, быстрота и осведомленность.
Конечно, искусствами такого рода являются только газета и кинематограф. Только пользуясь всем этим подготовленным материалом, явится возможность,
может быть только много лет спустя, написать подлинную пьесу.
Владимиров
ЖЕНЩИНЫ, МОДА И КИНЕМО
(Легкомысленный фельетон для серьезных людей)
Конечно, наши добрые друзья французы больше всех следят за костюмной и прочей модой!
У одного милого французского писателя есть замечательная фраза: «Скверный ботинок – физическое уродство».
Вероятно, из-за общего подъема национальных чувств наше отечество и его дамы прилагают громадное усилие для выработки собственных мод.
Кажется, это первая русская попытка в данном отношении.
Ведь до сих пор наши дамы все были затянуты изящным французским корсетом. С каким восторгом наши модницы горделиво заявляют:
«А ведь Леон-то Бакст – русский».
Следом за этим, еще невинным фактом потянулись другие, уже мрачные. Это: «Журнал для женщин», «Журнал для женщин» и еще раз «Журнал для женщин» и т. д. Какую же роль в этих журналах играют женщины?
Кажется, только одну. Роль подписчиц.
А дальше?
177
Дальше какие-нибудь бородатые дяди громадными ножницами кромсают тот же французский журнал.
Все это сходит, конечно, за самый последний крик. Впрочем, чему же удивляться!
Ведь вот хоть в Москве и ужасающее безлюдие, а десятки различнейших мод налицо. Например:
На далеких Патриарших прудах (возьму иллюстрацией изящнейшего кавалера) до сих пор метут усыпанные гравием дорожки «кл¸ши» девятьсот шестого года.
Самые широкополые канотье покрывают длиннейшие волосы этих украшений. Дальше.
Страстной бульвар.
Здесь мелкодонные котелки, двухбортный сюртучок и чулочки цвета танго. Это корректная мода девятьсот восьмого года.
Тверской бульвар.
Здесь уже разгул широкоплечего американизма и ботинок «vera». Десятый год.
И только разве на Кузнецком встретишь какой-нибудь намек моды последнего года. То же безвкусие, та же бесхарактерность в дамских туалетах.
Узкая шляпа с крохотным пером – и вдруг ажурный чулок...
Трогательные бархатные туфельки – и вдруг зеленый зонт. Право, не дамы, а звери.
Что причина?
Конечно, способ передачи и распространения мод.
На модной картинке какой костюм посмеет показаться вам некрасивым?! Конечно, никакой.
А пустите ходить в этом костюме человека по современным улицам, смешайте с современной толпой, и он будет не менее странен, чем статуя командора Дон Жуану.
È åùå:
Каждый костюм, конечно, приятен, если надеть его на женщину, стоящую в той же позе, в какой и та, на картинке.
Но только заставьте ее двигаться, и вид будет не более приятен и элегантен, чем у бегемота, пущенного на великосветский файф-о-клок.
Отсюда ясен вывод. Первый.
178
Учитесь моде в толпе, а если в изображении искусства, то в таком, где эта толпа будет так же велика и естественна.
Второе.
Учитесь моде в движении, притом движение должно быть массовым.
Так приходится вместо журналов рекомендовать вам, дамы и кавалеры, чудеса могучего кинемо, который даст и толпу, и движение.
К нему идите. На него смотрите!
Владимиров
ОЗАДАЧЕННЫЕ ДАЧНИКИ
(Отражение в кривом зеркале)
Сказать, что дачники самый не приспособленный к жизни и самый нелепый народ, – это, конечно, значит добивать и без того избитую фразу.
Я человек жалостливый и таких бессердечных слов никогда себе не позволю сказать. Тем более, что участь дачников вызывает в эти тяжелые дни слезы сострадания
даже у самых жестоких людей.
Поэтому я позволю себе без гнева и ненависти к этим несчастным и обиженным людям трогательно разобрать их несчастное положение и дать им несколько ценнейших советов умудренного жизнью человека.
Прежде всего позвольте вас спросить, гг. дачники:
–Чего ради вы вдруг с первым весенним солнцем срывались, как бешеные слоны с цепи, и, увлекаемые какой-то страстью к путешествиям, вдруг начинали покупать себе билеты, саквояжи, галоши и т. д. и, ухватив за худые ручонки золотушных детей, начи- нали передвигаться из одного города в другой и т. д., пока сами собственными глазами не убеждались где-нибудь в Париже, в Лувре, что Венера действительно безрукая, или где-нибудь на Унтерденлиндене, что немцы действительно жирны до отвращения...
Что это за скверная привычка!
Что вы, собственно говоря, разъездились?
–Посмотреть хочется! – слабо лепечут дачники.
–Позвольте вам объяснить, что «посмотреть» – это значит, широко открыв глаза, устремить их на тот предмет, который вас так интересует.
Совсем не надо копить всю зиму деньги, покупать сапоги с безобразными гвоздями для того, чтобы видеть Монблан.
Ровно за тридцать копеек вы это увидите в кинематографе.
179
Вот практический совет для летних аристократов, привыкших ежегодно совершать длительные заграничные поездки.
Так сказать, домашняя заграница.
Впрочем, если вам все это не нравится, то уезжайте!
–À ìèíû?
–Àãà!
Если предложенный мною образ действий несет тысячи неизъяснимых радостей богатейшим дачникам, как то: экономия времени, энергии, денег и т. д., то, конечно, дачному демосу остается только рукоплескать мне.
Прежде всего единым росчерком пера устанавливается полное равенство.
И, правда, не вс¸ ли равно вам, если эта жирная дама будет на два ряда стульев ближе к Монблану, чем вы?
А кинематографщики – народ сердечный. Им совершенно все равно, смотрите ли вы на виды города Минска или на Ривьеру; это вс¸ народ с крепкими моральными устоями, и теснить пролетариев в угоду богатых не станут.
Сделайте одолжение, пользуйтесь все и Ривьерой, и Монбланом. Эти удовольствия даны человеку свыше, и накладывать, мол, на них своей руки мы не желаем.
Бедные люди!
Им нужен был такой гигантский бич, как война, чтоб они наконец поняли собственные первостепенные выгоды.
Итак, дачники, теперь у вас одна забота:
Собирайтесь и отправляйтесь слезно просить кинематографщиков, чтобы в это лето пустили побольше «видовых».
Владимиров
КИНЕМАТОГРАФ И ИСКУССТВО НЕДАВНЕГО ПРОШЛОГО
Âрусском искусстве второй половины XIX столетия очень большого развития достигло характерное направление, отрицавшее внешнюю культуру. Тут и «неприятие мира», и ухождение от жизни, и пр.
Âлитературе это выразилось всяческим исканием и противопоставлением «грязи» жизни и материальному богатству алмазов духовных ценностей.
«Грязь» же улицы – это телефоны, авто, электричество, бульвары, толпа, – словом, все, что вошло уже в обиход современности. Жгучим укором всему этому является, конечно, вечно живой образ босого человека, засунувшего руки за простую бечевку.
180