2. «Чистая» поэзия и. Бродского.
Поэзия Бродского поражает поэтическая мощь в сочетании с дивной изощренностью, замечательной виртуозностью. Сложнейшие речевые конструкции, разветвленный синтаксис, причудливые фразовые периоды опираются у Бродского на стиховую музыку, поддержаны ею. Не вяло текущий лиризм, а высокая лирическая волна, огромная лирическая масса под большим напором. На своем пути она захватывает самые неожиданные темы и лексические пласты.
Бродский говорил: «Поэт должен тормошить читателя, брать его за горло», пишет Александр Кушнер в книге «Апполон в снегу».
В поэзии Бродского просматривается лирический герой, читатель следит за его судьбой, любуется им и ужасается тому, что с ним происходит. Необходимо сказать об одной редкой особенности – ориентация не только на отечественную, но и на иноязычную традицию. Ведь большую часть своей творческой жизни Бродский прожил в англоязычном мире. Следовательно, есть основание говорить, что ссылка и изгнание сформировали отношение Бродского к миру – отстраненное, исполненное ностальгии, который не позволено обнаруживать себя, пронзительного чувства своего небытия, ставшего привычкой.
В одном из своих эссе Бродский сделал поправку к основной формуле марксизма, сказав, что конечно, бытие определяет сознание, однако, помимо этого его определяют и многие другие обстоятельства, прежде всего – мысль о небытии. Эта мысль важна для Бродского и разнообразна у него. Под ее знаком существует вся его поздняя поэзия. Она не сводится только к мысли о смерти, но напротив, окрашивает мысль о жизни, которая в гораздо большей степени есть не присутствие, а отсутствие: собственное отсутствие там, где сейчас ты хотел бы быть: «Да и что вообще есть пространство, если не отсутствие в каждой точке тела» - сказано в стихотворении «К Урании», посвящающем поздний сборник музе астрономии (1987).
Страсть более не дышит в текстах Бродского, как будто он, памятуя о своем больном сердце, не может позволить себе ее взрыв и включает метроном ритма, отодвигает изображаемое на длину взгляда, в даль воспоминания:
…..Когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал,
Помни: пространство, которому, кажется, ничего
не нужно, на самом деле нуждается сильно
во взгляде со стороны, в критерии пустоты.
И сослужить эту службу способен только ты. (Назидание, 1987)
Размеренная, длинная строка позднего Бродского, кажется, произвела наибольшее впечатление на поэтов (особенно на молодых), стала предметом их подражания, но оставила более равнодушными читателей. Отчасти здесь можно прибегнуть к универсальному объяснению, некогда данному Пушкиным падению интереса публики к стихам Баратынского (одного из самых чтимых Бродским русских поэтов): «… лета идут, юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. А читатели те же, и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни. Поэт отделяется от них и мало-помалу уединяется совершенно…».
Многие стихи Бродского подсказывают прощальный эпиграф. Можно брать почти на удачу. Особенно из поздних стихов, когда он сделал небытие своей темой, ибо жил ощущением покинутого пространства, оставленного телом и навсегда сохраняющего память о нем:
Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
Нарисуй на бумаге простой кружок.
Это буду я: ничего внутри.
Посмотри на него – и потом сотри.
«То не Муза воды набирает в рот…»
«Меня поразило отсутствие в них малейших признаков советского. – рассказывает в своем интервью, – Адам Михник. – Знаете, что-то советское можно было при большом желании найти даже у Ахматовой, у Пастернака, у Мандельштама. У Бродского какие бы то ни было признаки советского отсутствовали начисто. Это была чистая поэзия без политических примесей той жизни, которая текла вокруг него. Поражало прежде всего это. Советские диссиденты, как мне кажется, меньше раздражали партийное начальство и КГБ, нежели Бродский. Все-таки диссиденты были борцами с системой и, как таковые, этой системе принадлежали. А Бродскому удавалось быть, как вы справедливо сказали, вне системы и в поведении, и в поэзии. Это вызывало действительно лютую ненависть у советского руководства и чекистов...».
Из опыта изгнанничества развилось поэтическое зрение. Может быть, этот же опыт позволил Бродскому взглянуть на русскую поэзию со стороны и исполнить свою судьбу в ней – быть завершителем. Завершить столетие, до конца которого он немного не дожил (и знал что не доживет: «Век скоро кончится, но раньше кончусь я…»). Завершить нечто чрезвычайно важное…
Время поэтического бума.
Время это было не долгим. В конце 50х годов молодые поэты, продолжив традицию Маяковского, читали стихи в зале Политехнического института. Скоро на них прикрикнули, затопали ногами, и Андрей Вознесенский в 1962 г пишет «Прощание с Политехническим»:
В политехнический!
В политехнический!
По снегу фары шипят яичницей,
Милиционеры свистят панически
Кому там хнычется?!
В политехнический!
Кто были эти возмутители поэтического и общественного спокойствия? Вознесенский тогда же написал «Нас много, Нас может четверо…»: Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский и сам автор. Рождественский довольно скоро выпал из этой группы, но завоевал известность как автор многих широко известных песен «А эта свадьба пела и плясала», «Я, ты, он, она - вместе целая страна». Четвертым в этой группе стал Булат Окуджава.
Важнейшим условием поэзии того времени, было единомыслие со своим слушателем, со своим читателем. В том же «Прощание с Политехническим»:
12 скоро. Пора уматывать.
Как ваши лица струятся матово.
В них проступают, как сквозь экраны,
все ваши радости, досады, раны.
Вы, третья с краю
с копной на лбу,
я вас не знаю,
Я вас люблю!
Эта поэзия поражала воображение своей неофициальностью, независимостью, своим нежелание приспосабливаться. Она формулировала новые жизненные принципы и, как казалось, по ним существовала. Формулировками, прежде всего, отличался и был силен Е. Евтушенко. Его темперамент и характер словесного дара располагал к такому написанию. Евтушенко запомнился своим сборником «Нежность».
Д. Самойлов переживающий своим стихом дистанцию, все более отдаляющую нас от тех, в ком продолжался серебряный век русской поэзии, благодаря чему век был почти современным нам:
Вот и все. Смежили очи гении.
И когда померли небеса
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло, и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И все разрешено.
Это восьмистишие Д. Самойлова помечено 1966 г – годом смерти Ахматовой. Оно кажется удачным эпиграфом к двум последующим десятилетиям в нашей поэзии.
Стихи Самойлова – знак определенного стиля, далеко не только поэтического, в котором сама легкость, уклончивость приобретали значение высказывания. Как будто бы не о главном …
Многое в его стихах – как будто бы…
Как будто бы поэзия – игра, как будто бы все в ней только сиюминутно, бегло, неповторимо.
Шестидесятники гордятся тем, что они небывало расширили состав поэтической аудитории. Они выступили популяризаторами русской поэтической традиции. Внешний успех заставлял приспосабливаться к массовому вкусу, жизненное благополучие – к условиям подцензурной смелости. Все это вместе взятое заставило пожалеть о ненаписанном, неисполненном, не рожденном…..1965 г датирует Вознесенский «Плач по двум не рожденным поэмам».