Мишель Монтень - Опыты

Однако, возвращаясь к прерванной нити изложения, скажу: мне всегдаказалось, что в поэзии издавна первое место занимают Вергилий, Лукреций,Катулл и Гораций, в особенности «Георгики» Вергилия, которые я считаю самымсовершенным поэтическим произведением; при сравнении их с «Энеидой» нетрудноубедиться, что в ней есть места, которые автор, несомненно, еще отделал бы,если бы у него был досуг. Наиболее совершенной мне представляется пятаякнига «Энеиды». Люблю я также Лукана и охотно его читаю; я не так ценю егостиль, как его самого, правильность его мнений и суждений. Что касаетсялюбезного Теренция, нежной прелести и изящества его латинского языка, то янахожу, что он превосходен в верном изображении душевных движений исостояния нравов; наши поступки то и дело заставляют меня возвращаться кнему. Сколько бы раз я его ни читал, я всегда нахожу в нем новую прелесть иизящество. Люди времен, близких к Вергилию, жаловались на то, что некоторыесравнивали его с Лукрецием. Я нахожу, что это действительно неравныевеличины, и особенно укрепляюсь в этом убеждении, когда вчитываюсь вкакой-нибудь прекрасный стих Лукреция. Но если этих людей обижало сравнениеВергилия с Лукрецием, то что сказали бы они о варварской глупости тех, кто внастоящее время сравнивает Вергилия с Ариосто, и что сказал бы по этомуповоду сам Ариосто?

Оsaeculum insipiens et infacetum! 1104

Яполагаю, что древние имели еще больше оснований обижаться на тех, кторавнял с Плавтом Теренция (ибо последний гораздо утонченнее), чем на тех,кто сравнивал Лукреция

сВергилием. Для истинной оценки Теренция и признанияего превосходства важно отметить то, что только его — и никого другого изего сословия — постоянно цитирует отец римского

красноречия 1105, и большоезначение имеет тот приговор, который вынес Теренцию первый

судья средиримских поэтов 1106 . Мне часто приходило на ум, что в наше время те, ктоберется сочинять комедии, — как, например, итальянцы, у которых есть в этойобласти большие удачи, — заимствуют три-четыре сюжета из комедий Теренцияили Плавта и пишут на этой основе свои произведения. В одной комедии онинагромождают пять-шесть новелл Боккаччо. Такой способ добычи материала длясвоих писаний объясняется тем, что они не доверяют своим собственнымдарованиям; им необходимо нечто прочное, на что они могли бы опереться, и,не имея ничего своего, чем они могли бы нас привлечь, они хотятзаинтересовать нас новеллой. Нечто обратное видим мы у Теренция: передсовершенством его литературной манеры бледнеет интерес к сюжету его пьес;его изящество и остроумие все время приковывают наше внимание, он всегда

такзанимателен, — Liquidus puroque simillimus amni 1107 — и так восхищает нашу душу своим талантом, что мы забываем одостоинствах разрабатываемой им фабулы.

Это мое соображение приводит меня к другому замечанию. Я вижу, чтопрекрасные античные поэты избегали не только напыщенности и причудливойвыспренности испанцев или петраркистов, но даже тех умеренных изощренностей,которые являются украшением всех поэтических творений позднейшего времени.Всякий тонкий знаток сожалеет, встречая их у античного поэта, и несравненнобольше восхищается цветущей красотой и неизменной

1104 О, неразумный и грубый век! (лат.). — Катулл, XLIII, 8.

1105 … отец римского красноречия… — Имеется в виду Цицерон.

1106 … первый судья среди римских поэтов. — Имеется в виду Гораций,который в своей «Науке поэзии» дает высокую оценку творчеству Теренция.

1107 Ясен, подобен чистому ручью (лат.). — Гораций. Послания, II, 2, 120.

гладкостью эпиграммКатулла, чем теми едкими остротами, которыми Марциал уснащает концовки своихэпиграмм. Это и побудило меня высказать выше то же соображение, котороеМарциал высказывал применительно к себе, а именно: minus illi ingeniolaborandum

fuit, in cuius locum materia successerat 1108. Поэты первогорода без всякого напряжения и усилий легко проявляют свой талант: у нихвсегда есть над чем посмеяться, им не нужно щекотать себя, поэты же другоготолка нуждаются в посторонней помощи. Чем у них меньше таланта, тем важнеедля них сюжет. Они норовят ездить верхом на коне, потому что чувствуют себянедостаточно твердо на собственных ногах. Точно так же у нас на балах людипростого звания, не обладая хорошими манерами дворянства, стараютсяотличиться какими-нибудь рискованными прыжками или другими необычнымидвижениями и фокусами. Подобно этому и дамы лучше умеют держаться при такихтанцах, где есть различные фигуры и телодвижения, чем во время торжественныхтанцев, когда им приходится только двигаться естественным шагом, сохраняясвое обычное изящество и умение непринужденно держаться. Мне приходилосьравным образом видеть, как превосходные шуты, оставаясь в своем обычномплатье и ничем не отличаясь в своих манерах от прочих людей, доставляли намвсе то удовольствие, какое только может давать их искусство, между тем какученикам и тем, кто не имеет такой хорошей выучки, чтобы нас рассмешить,приходилось пудрить себе лицо, напяливать какой-нибудь наряд и корчитьстрашные рожи. В правильности высказанного мною выше суждения можно лучшевсего убедиться, если сравнить «Энеиду» с «Неистовым Роландом». СтихВергилия уверенно парит в высоте и неизменно следует своему пути; что жекасается Тассо, то он перепархивает с одного сюжета на другой, точно с веткина ветку, полагаясь на свои крылья лишь для очень короткого перелета, иделает остановки в конце каждого эпизода, боясь, что у него перехватитдыхание и иссякнут силы:

Excursusque breves tentat. 1109

Вот авторы, которые мне больше всего нравятся в этих литературныхжанрах.

Что же касается другого круга моего чтения, при котором удовольствиесочетается с несколько большей пользой, — так как с помощью этих книг яучусь развивать свои мысли и понятия, — то сюда относятся произведенияПлутарха — с тех пор как он переведен на французский язык — и Сенеки. Обаэти автора обладают важнейшим для меня достоинством: та наука, которую я вних ищу, дана у них не в систематическом изложении, а в отдельных очерках,поэтому для одоления их не требуется упорного труда, к которому янеспособен. Таковы мелкие произведения Плутарха и «Письма» Сенеки,составляющие лучшую и наиболее полезную часть их творений. Мне не надоделать никаких усилий, чтобы засесть за них, и я могу оборвать чтение, гдемне захочется, ибо отдельные части этих произведений не связаны друг сдругом. Оба эти автора сходятся в ряде своих полезных и правильных взглядов;сходна во многом и их судьба: оба они родились почти в одном веке, оба

былинаставниками двух римских императоров 1110 , оба были выходцами из иныхстран, были богаты и могущественны. Их учение — это сливки философии,преподнесенной в простой и доступной форме. Плутарх более единообразен ипостоянен, Сенека более изменчив и гибок. Сенека прилагает усилия,упорствует и стремится вооружить добродетель

1108 Не приходилось делатьбольших усилий там, где ум заменен был сюжетом (лат.). — Марциал. Предисловие к VIII книге.

1109 Решаясь только на короткие перелеты (лат.). — Вергилий. Георгики, IV, 194.

1110 … оба были наставниками двух… императоров… — Сенека (родом изИспании) был воспитателем императора Нерона, но принимаемое Монтенем на верусведение, будто Плутарх (родом из Греции) был наставником императоров Траянаи Адриана, не имеет серьезного основания.

против слабости, страха ипорочных склонностей, между тем как Плутарх не придает им такого значения,он не желает из-за этого торопиться и вооружаться. Плутарх придерживаетсявзглядов Платона, терпимых и подходящих для гражданского общества. Сенека же — сторонник стоических и эпикурейских воззрений, значительно менее удобныхдля общества, но, по-моему, более пригодных для отдельного человека и болеестойких. Похоже на то, что Сенека до известной степени порицает тираниюимператоров своего времени, ибо когда он осуждает дело благородных убийцЦезаря, то я убежден, что с его стороны это суждение вынужденное; Плутарх жевсегда свободен в своих высказываниях. Писания Сенеки пленяют живостью иостроумием, писания Плутарха — содержательностью. Сенека вас большевозбуждает и волнует, Плутарх вас больше удовлетворяет и лучшевознаграждает. Плутарх ведет нас за собой, Сенека нас толкает.

Что касается Цицерона, то для моей цели могут служить те из егопроизведений, которые трактуют вопросы так называемой нравственнойфилософии. Но, говоря прямо и откровенно (а ведь когда стыд преодолен, тобольше себя не сдерживаешь), его писательская манера мне представляетсяскучной, как и всякие другие писания в таком же роде. Действительно,подразделения, предисловия, определения, всякого рода этимологическиетонкости занимают большую часть его писаний, и та доля сердцевины исущественного, что в них имеется, теряется из-за этих длинных приготовлений.Когда я, потратив час на чтение его, — что для меня много, — начинаюперебирать, что я извлек из него путного, то в большинстве случаевобнаруживаю, что ровным счетом ничего, ибо он еще не перешел к обоснованиюсвоих положений и не добрался до того узлового пункта, который

яищу. Дляменя, который хочет стать только более мудрым, а не более ученым иликрасноречивым, эти логические и аристотелевские подразделения совершенно ник чему:

яхочу, чтобы начинали с последнего, самого важного пункта; ядостаточно понимаю, что такое наслаждение и что такое смерть, — пусть нетратят времени на копанье в этом: я ищу прежде всего убедительных вескихдоводов, которые научили бы меня справляться с этими вещами. Ниграмматические ухищрения, ни остроумные словосочетания и тонкости здесь ни кчему: я хочу суждений, которые затрагивали бы самую суть дела, между тем какЦицерон ходит вокруг да около. Его манера хороша для школы, для адвокатскойречи, для проповеди, когда мы можем себе позволить вздремнуть немного и ещечерез четверть часа вполне успеем уловить нить изложения. Так следуетразговаривать с судьями, которых не мытьем, так катаньем хотят склонить насвою сторону, с детьми и с простым народом, которому надо рассказывать обовсем, чтобы его пронять. Я не хочу, чтобы старались подстрекнуть моевнимание и пятьдесят раз кричали мне по примеру наших глашатаев:

«Слушайте!»Римляне провозглашали в своих молитвах: «Нос age!» 1111, что соответствует

нашему «Sursum corda!» 1112 — это тоже для меня совершенно излишние слова. Я приступаю кделу, будучи вполне готов: мне не нужно ни лакомой приманки, ни соуса, яохотно ем готовое мясо, а эти подготовки и вступления не только невозбуждают моего аппетита, а, наоборот, ослабляют и утомляют его.

Не послужит ли распущенность нашего века достаточным оправданием моегосвятотатства, если я позволю себе сказать, что нахожу также тягучими диалогисамого Платона? Ведь даже у него предмет исследования слишком заслоненформой изложения, и мне жаль, что этот человек, который мог сказать столькозамечательных вещей, тратил свое время на эти длинные, ненужныеподготовительные разговоры. Мое невежество послужит мне извинением в том,что я ничего не понимаю в красоте его языка.

1111 Делай это! (лат.). — Смысл этого выражения, которое Монтень связывает споследующим (прим. 13): «Снизойди к нам, о господи!»

1112 Ввысь да стремятся сердца! (лат.). — Начальные слова латинской католическоймолитвы.

Явообще отдаю предпочтение книгам, которые используют достижения наук,а не тем, которые созидают сами эти науки.

Писания Плутарха и Сенеки, а также Плиния и им подобных отнюдь непестрят этими «Нос age!»; они хотят иметь дело с людьми, которые сами себяпредупредили, а в тех случаях, когда в них содержится такое «Нос age!», оноотносится к существу дела и имеет особое оправдание.

Яохотно читаю также «Письма к Аттику» Цицерона 1113 и не толькопотому, что они содержат обширные сведения о делах и событиях его времени,но гораздо более потому, что в них раскрываются частные дела самогоЦицерона. А я обладаю — как я указывал уже в

другом месте 1114 — особого родалюбопытством: я стремлюсь узнать душу и сокровенные мысли моих авторов. Потем писаниям, которые они отдают на суд света, следует судить об ихдарованиях, но не о них самих и их нравах. Тысячи раз сожалел я о том, чтодо нас не

дошла книга Брута о добродетели 1115: ведь так интересно узнатьтеорию тех, кто силен в практике. Но поскольку одно дело проповедь, а другое — проповедник, то мне столь же приятно познакомиться с Брутом по рассказуПлутарха, как и по его собственной книге. Я скорее предпочел бы знатьдоподлинно разговоры, которые он вел в своей палатке с кем-нибудь из частныхлиц накануне сражения, чем речь, которую он держал перед армией на следующийдень после него, и я больше хотел бы знать, что он делал в своем кабинете ив своей спальне, чем то, что он делал на площади и в сенате.

Что касается Цицерона, то я держусь того распространенного о неммнения, что, кроме учености, в нем не было ничего особенно выдающегося; онбыл добрым и благонравным гражданином, какими часто бывают толстяки иговоруны, — каков он и был в действительности, — но что касается внутреннейслабости и честолюбивого тщеславия, то, по правде признаться, этим онобладал в избытке. Я не знаю, чем можно извинить то, что он считал возможнымопубликовать свои стихи. Нет большой беды в том, чтобы писать плохие стихи,но то, что он не понимал, насколько они недостойны славы его имени,свидетельствует о недостатке ума. Что касается его красноречия, то оно вневсякого сравнения; я думаю, что

никто никогда в этом отношении ему неуподобится. Когда Цицерон Младший 1116 , походивший на своего отца толькотем, что носил то же имя, служил в Азии, однажды к нему,

среди многих другихгостей, затесался Цестий 1117, сидевший у самого края стола, как это бываетна открытых пирах вельмож. Цицерон спросил, кто это, у одного из своих слуг,который сообщил ему, что это Цестий. Но когда Цицерон, который занят былдругим и забыл, что ему ответили, еще два или три раза переспросил об этомслугу, тот, чтобы избавиться от необходимости повторять ему по нескольку разодно и то же и желая указать какую-нибудь примету, сказал: «Это тот самыйЦестий, о котором вам говорили, что он не

1113 … «Письма к Аттику» Цицерона… — Охватывают период с 61 по 44 г.до н. э. Тит Помпоний Аттик — крупный финансовый деятель, ближайший другЦицерона и издатель его произведений. Судя по откровенности, с которойЦицерон высказывается в письмах к Аттику, переписка эта не предназначалась копубликованию.

1114 … указывал… в другом месте… — См. «Опыты», кн. II, гл. XXXI.

1115 … сожалел… что… не дошла книга Брута о добродетели… — Имеетсяв виду несохранившееся произведение Марка Юния Брута, одного из убийцЦезаря, «О добродетели» (Dе virtute), против которого полемизировал Цицерон вV кн. «Тускуланских бесед» и в своем сочинении «О высшем благе и высшемзле».

1116 Марк Туллий Цицерон Младший (род. 65 г. до н. э.) — сын Цицерона, в28–29 гг. был проконсулом в Азии. — Луций Цестий Пий — популярный вовремена Августа ритор, известен был своей антипатией к Цицерону, на многиеречи которого им были написаны ответы. — Приводимое сообщение см. СенекаСтарший. Контооверзы, 7.

1117 Луций Цестий Пий — см. прим. 17. — Приводимое сообщение см. СенекаСтарший. Контроверзы, 7.

очень-то ценит красноречие вашегоотца по сравнению со своим собственным». Уязвленный этим, Цицерон приказалсхватить несчастного Цестия и выпороть его в своем присутствии. Вот примерпоистине неучтивого хозяина. Однако даже среди тех, кто в числе прочих вещейценил несравненное цицероновское красноречие, были люди, отмечавшие в

немнедостатки; так, например, друг Цицерона великий Брут 1118 говорил, что этобыло «волочащееся и спотыкающееся» красноречие, fractam et elumbem. Ораторы,близкие к нему по времени, переняли у него манеру делать длинную паузу вконце отрывка и употреблять

слова «esse videatur» 1119 ,которыми он так часто пользовался. Что касается меня, то я предпочитаю болеекороткие фразы с ямбической каденцией. Иногда он примешивает и резчезвучащие фразы, хотя и редко. Я обратил внимание на то, как звучит,например,

следующее место: «Ego vero mе minus diu senem esse mallem, quamesse senem, antequam essem» 1120.

Историки составляют мое излюбленное чтение 1121, занимательное илегкое; тем более, что человек вообще, к познанию которого я стремлюсь,выступает в их писаниях в более ярком и более цельном освещении, чем где быто ни было; мы видим разнообразие и действительность его внутренних свойствкак в целом, так и в подробностях, многообразие средств, которыми онпользуется, и бедствий, которые ему угрожают. Больше всего мне по душеавторы жизнеописаний: их прельщает не само событие, а его подоплека, онизадерживаются на том, что происходит внутри, а не на том, что совершаетсяснаружи. Вот почему Плутарх — историк во всех отношениях в моем вкусе. Мнеочень жаль, что у нас нет

десятка Диогенов Лаэрциев 1122 или нет хотя быодного более пространного и объемистого. Ибо меня не в меньшей степениинтересует судьба и жизнь этих великих наставников человечества, чем ихразличные учения и взгляды.

Вобласти истории следует знакомиться со всякого рода авторами, истарыми и новыми,

ифранцузскими и иноземными, чтобы изучать вещи вразличном освещении, которое каждый из них дает. Но особенно достойнымизучения представляется мне Цезарь и не только ради знакомства с историей,но и ради него самого, настолько он превосходит всех

других авторов, хотяСаллюстий 1123 относится к тому же числу. Признаюсь, я читаю Цезаря снесколько большим благоговением и подчинением, чем обычно читаютсячеловеческие произведения; иногда сквозь его действия я вижу его самого ипостигаю тайну его величия; иногда я восхищаюсь чистотой и неподражаемойлегкостью его слога, в чем он не только превзошел, как признает Цицерон,всех историков, но и самого

1118 … «волочащееся и спотыкающееся» красноречие… — Имеется в видуМарк Юний Брут (см. прим. 32, т. II, гл. VIII). — Приводимое сообщение см.Тацит. Диалог об ораторах, 18.

1119 Надо полагать (лат.).

1120 Я предпочитаю лучше недолго быть старым, нежелисостариться до наступления старости (лат.). — Цицерон. О старости,10.

1121 Историки… мое излюбленное чтение… — О любви Монтеня к чтениюисторических сочинений свидетельствуют многочисленные замечания,сохранившиеся на его экземплярах «Записок о галльской войне» Юлия Цезаря, на«Истории» Квинта Курция и в особенности на «Анналах» Николя Жиля.

1122 Диоген Лаэрций — древнегреческий ученый III в. до н. э., один изпервых историков философии. Его сочинение «Жизнь и учения людей,прославившихся в философии» (10 книг), несмотря на компилятивный характер,является ценным источником для знакомства с древнегреческой философией.

1123 Гай Саллюстий Крисп — см. прим. 18, т. I, гл. XXI.

Цицерона 1124. С большой искренностью судитЦезарь о своих врагах, и я думаю, что кроме прикрас, которыми он стараетсяприкрыть неправое свое дело и свое пагубное честолюбие, его можно упрекнутьтолько в том, что он слишком скупо говорит о себе.

Ведь все эти великие дела не могли быть им выполнены без большей долиего участия, чем он изображает.

Я люблю историков либо весьма простодушных, либо проницательных.Простодушные историки, которые не вносят в освещение событий ничего своего,а заняты лишь тем, чтобы тщательно собрать все дошедшие до них сведения идобросовестно записать все события без всякого отбора, всецело предоставляютпознание истины нам самим. Таков, например, в

числе прочих, добрейшийФруассар 1125 , который подходит к своему делу с такой откровеннойнаивностью, что, совершив ошибку, отнюдь не боится ее признать и исправитьтам, где ее заметил; он приводит подряд самые разнообразные слухи об одном итом же событии или противоречивые объяснения, которые до него доходили.История Фруассара — это сырой и необработанный материал, который всякийможет использовать по-своему, в меру своего понимания. Проницательныеисторики умеют отобрать то, что достойно быть отмеченным; они способнывыбрать из двух известий более правдоподобное; кроме того, они объясняютрешения государей их характером и положением и приписывают имсоответствующие речи. Они правы, ставя своей задачей склонять нас к своимвзглядам, но, разумеется, на это способны лишь немногие. Историки,занимающие промежуточную позицию (а это наиболее распространеннаяразновидность их), все портят: они стремятся разжевать нам отрывочныеданные, они присваивают себе право судить и, следовательно,

направлять ходистории по своему усмотрению 1126, ибо, если суждение историка однобоко, тоон не может предохранить свое повествование от извращения в том женаправлении.

Такого рода историки занимаются отбором фактов, достойных бытьотмеченными, и часто скрывают от нас то или иное слово или частное действие,которые могли бы объяснить нам значительно больше; они опускают, как вещиневероятные, то, чего не понимают, а иногда опускают кое-что, может быть,просто потому, что не умеют выразить этого на хорошем латинском илифранцузском языке. Пусть они смело выставляют напоказ свое слабоекрасноречие и свои рассуждения, пусть высказывают какие угодно суждения, нопусть оставят и нам возможность судить после них, пусть они не искажаютсвоими сокращениями и своим отбором исторический материал, ничего из него неизымают, а предоставят нам его в полном объеме и в нетронутом виде.

Большей частью, в особенности в наше время, в качестве историковвыбираются люди из простонародья единственно на том основании, что онихорошо владеют пером, как если бы мы стремились научиться у них грамматике!А они, заботясь лишь об этой стороне дела, по-своему правы, поскольку онипродают только свое умение болтать и им платят деньги именно за это.Поэтому, жонглируя красивыми словами, они преподносят набор всяких слухов,собранных ими на городских перекрестках. Единственно доброкачественныеисторические сочинения были написаны людьми, которые сами вершили эти дела,либо причастны были к руководству ими, или теми, на долю которых выпало покрайней мере вести другие подобного же рода дела. Таковы почти всеисторические сочинения, написанные греческими и римскими авторами. И так како тех же делах писали

1124 … он… превзошел… всех историков… и… Цицерона. — Цицерон.Брут, 75.

1125 Фруассар — см. прим. 8, т. I, гл. XXVII.

1126 … направлять ход истории по своему усмотрению… — Приводимоесуждение Монтеня, как и некоторые другие оценки историков, почерпнуты узнаменитого его современника, Жана Бодена (1530–1596), которого Монтеньвысоко ценил. В другом месте настоящей главы Монтень прямо отсылает читателяк «Методу легкого изучения истории» Жана Бодена, с основными идеями которогоон солидарен.

многие очевидцы (как водилось в те времена, когда изнания и высокое положение обычно сочеталось в одном лице), то если у них ивстретится какая-нибудь ошибка, она должна быть очень незначительна иотноситься к какому-нибудь весьма неясному случаю. Но чего можно ждать отврача, пишущего о делах войны, или от ученика, излагающего планы государей?Достаточно привести один пример, чтобы убедиться, насколько щепетильны

былив своих писаниях римские авторы. Азиний Поллион 1127 обнаружил кое-какиенеточности даже в исторических работах самого Цезаря; Цезарь допустил ихлибо потому, что не мог своими глазами уследить за всем, что происходило вовсех частях его армии, и полагался на отдельных людей, нередко сообщавшихему недостаточно проверенные факты, либо потому, что его приближенные невполне точно осведомляли его о делах, которые они вели в его отсутствие. Наэтом примере можно убедиться, до чего тонкое дело установление истины, разпри описании какого-нибудь сражения нельзя положиться на донесение того, ктоим руководил, или на рассказ солдат о том, что происходило около них, а надосопоставить — как это делается при судебном разбирательстве — показаниясвидетелей и учитывать возражения, даже по поводу мельчайших подробностей вкаждом случае. Надо признать, что наши познания в нашей собственной историивесьма слабы. Но об этом достаточно писал Воден в том же духе, что и я.

Чтобы помочь делу с моей плохой памятью, которая так изменяла мне, чтомне приходилось не раз брать в руки как совершенно новые и неизвестные мнекниги, которые несколько лет тому назад я тщательно читал и испещрил своимизамечаниями, я с недавнего времени завел себе привычку отмечать в концевсякой книги (я имею в виду книги, которые я хочу прочитывать только одинраз) дату, когда я закончил ее читать, и в общих чертах суждение, которое яо ней вынес, чтобы иметь возможность на основании этого по крайней мереприпомнить общее представление, которое я составил себе о данном авторе,читая его. Я хочу здесь привести некоторые из этих заметок.

Вот что я записал около десяти лет тому назад на моем экземпляреГвиччардини 1128 (ибо на каком бы языке книги ни говорили со мной, я всегдаговорю с ним на моем языке): «Вот добросовестный историк, у которого,по-моему, с большей точностью, чем у кого бы то ни было, можно узнатьистинную сущность событий его времени; к тому же в большинстве из них он сампринимал участие и состоял в высоких чинах. Совершенно непохоже на то, чтобыон из ненависти, лести или честолюбия искажал факты: об этом свидетельствуютего независимые суждения о сильных мира сего, и в частности о тех, которыевыдвигали и

назначали его на высокие посты, как например о папе Клименте VII 1129. Что касается той его особенности, которую он как будто желал вменитьсебе в наибольшую заслугу, а именно его отступлений и речей, то среди нихесть меткие и удачные, но он чересчур увлекался ими: действительно, стараясьничего не упустить и имея дело с таким обширным и почти необъятнымматериалом, он становится многословным и несколько болтливым на школьныйманер. Я обратил также внимание на то, что о каких бы людях и делах, о какихбы действиях и замыслах он ни судил, он никогда не выводит их ни издобродетели, ни из благочестия и совести — как если бы этих вещей вовсе несуществовало — и объясняет все поступки, какими бы совершенными они никазались сами по себе, либо какой-нибудь выгодой, либо порочнымипобуждениями. Однако нельзя себе представить, чтобы среди всех

1127 Гай Азиний Поллион (76 г. до н. э. — 5 г. н. э.) — римскийгосударственный деятель, некоторое время близкий к Марку Антонию, оратор иисторик.

1128 Франческо Гвиччардини (1483–1540) — итальянский историк.

1129 Климент VII — папа (1523–1534). В своей «Истории Италии»Гвиччардини действительно позволил себе не раболепствовать перед Климентом VII, которому он был обязан многими своими важными постами, и высказывалнезависимые суждения о других представителях дома Медичи, к которомупринадлежал Климент VII.

техбесчисленных действий, о которых он судит, не было хоть каких-нибудьпродиктованных разумом. Никакое разложение не может охватить настолько всехбез исключения людей, чтобы не осталось ни одного не затронутого имчеловека; это вызывает у меня опасение, нет ли у Гвиччардини какого-топорока в этом его пристрастии и не судит ли он о других по себе».

Вмоем Филиппе де Коммине 1130 записано следующее: «Вы найдете у негоизящный и приятный стиль, отличающийся простотой и непосредственностью;неприкрашенное повествование, сквозь которое явно просвечиваетдобросовестность автора, свободного от тщеславия, когда он говорит о себе, иот зависти и пристрастия, когда он говорит о других; его рассуждения иувещания проникнуты скорее искренностью и добрыми побуждениями, чемкаким-нибудь выдающимся талантом; и на всем изложении лежит отпечатокавторитетности и значительности, свидетельствующих о высоком положенииавтора и его опыте в ведении больших дел».

Вмемуарах братьев Дю Белле 1131 я записал: «Всегда приятно читатьизложение событий в описаниях тех, кто пытался ими руководить, но нельзя непризнать, что обоим авторам мемуаров очень недостает той искренности инезависимости в суждениях, присущих старым авторам подобного рода мемуаров,как, например, сиру Жуанвилю, слуге Людовика

Святого 1132 , или приближенномуКарла Великого, Эгингарду 1133 , или же Филиппу де Коммину, если взять автораболее близкого по времени. Мемуары Дю Белле — это не

история, а скорееапология Франциска I, направленная против Карла V 1134 . Я не хочу допустить,что они исказили самый смысл событий, но они весьма искусны в том, чтобы,нередко вопреки истине, истолковывать события в нашу пользу и скрывать всещекотливые моменты, касающиеся их повелителя; так, например, ни одним словомне

упомянуты отступления Монморанси 1135 и Бриона 1136 , отсутствует дажесамое имя

госпожи д’Этамп 1137. Можно умалчивать о тайных делах, но неговорить о том, что всем известно, и о вещах, которые повлекли за собойпоследствия большой государственной важности, — непростительный недостаток.Словом, чтобы составить себе полное представление о Франциске I и о событияхего времени, следует, по-моему, обратиться к какому-нибудь другомуисточнику; мемуары же братьев Дю Белле могут быть полезны вот в какомотношении: в них можно найти любопытное описание тех сражений и военныхпоходов, в которых оба эти сеньора принимали участие; сообщения о

1130 Филипп де Коммин (1445–1509) — французский историк и политическийдеятель, находившийся вначале на службе у герцога бургундского КарлаСмелого, а потом у французского короля Людовика XI. — В конце жизни написал«Мемуары», являющиеся ценным историческим источником по истории Францииконца

XV в.

1131 … мемуарах братьев Дю Белле… — Гийома и Мартена Дю Белле — см.прим. 3, т. I, гл. XV.

1132 Жан Жуанвиль (1224–1317) — хронист и историограф французскогокороля Людовика IX.

1133 Эгингард (770–840) — приближенный и биограф Карла Великого, одиниз главных деятелей «Каролингского возрождения».

1134 Франциск I — см. прим. 10, т. I, гл. III.

1135 Монморанси — см. прим. 2, т. I, гл. XLV.

1136 Брион (1480–1543) — Филипп де Шабо, известный под именем адмиралаБриона, один из сподвижников и военачальников Франциска I.

1137 Госпожа д’Этамп — одна из фавориток Франциска I.

некоторыхречах и частных поступках современных им государей и, наконец, известия

осношениях и переговорах, которые вел сеньор де Ланже 1138; в них содержитсямножество сведений, заслуживающих известности, и некоторые незаурядныесуждения».

Глава XI

О жестокости

Мне кажется, что добродетель есть нечто иное и более благородное, чемпроявляющаяся в нас склонность к добру. Люди по природе своейдобропорядочные и с хорошими задатками идут тем же путем и поступают так же,как люди добродетельные. Но добродетель есть нечто большее и болеедейственное, чем способность тихо и мирно, в силу счастливого нрава,подчиняться велениям разума. Тот, кто по природной кротости иобходительности простил бы нанесенные ему обиды, поступил бы прекрасно изаслуживал бы похвалы; но тот, кто, задетый за живое и разъяренный, сумел бывооружиться разумом и после долгой борьбы одолеть неистовую жажду мести ивыйти победителем, совершил бы несомненно нечто большее. Первый поступил быхорошо, второй же — добродетельно; первый поступок можно назвать добрым,второй — добродетельным, ибо мне кажется, что понятие добродетелипредполагает трудность и борьбу и что добродетель не может существовать безпротиводействия. Ведь не случайно мы называем бога добрым, всемогущим,благим и справедливым, но мы не называем его добродетельным, ибо все егодействия непринужденны и совершаются без всяких усилий. Многие философы — ине только стоики, но и эпикурейцы — близки к такому пониманию добродетели. Яобъединяю

тех и других 1139 вопреки общераспространенному мнению, котороеложно, как бы ни расценивать остроумный ответ, данный Аркесилаем тому, ктоупрекал его в том, что многие переходят из его школы к эпикурейцам, ноникогда от эпикурейцев к стоикам. «Согласен! —

ответил Аркесилай 1140. —Многие петухи превращаются в каплунов, но каплуны никогда не становятсяпетухами». И действительно, по части твердости взглядов и строгостинаставлений эпикурейцы отнюдь не уступают стоикам, если быть в отношении ихдобросовестными и не подражать тем спорщикам, которые, стремясь одержатьлегкую победу над Эпикуром, приписывают ему то, чего он никогда и не думал,и выворачивают его слова наизнанку, злоупотребляя грамматикой и вкладывая вего фразы совсем другой смысл, чем тот, какой эти фразы (равно как и егодела, как им хорошо известно) на самом деле имели. Недаром некий стоикзаявляет, что он перестал быть эпикурейцем по той причине — в числе прочих, — что эпикурейцы идут слишком возвышенным, недоступным путем et il quiφιλήδονοι vocantur, sunt φιλόκαλοι omnesque virtutes et colunt et

retinent 1141 . Итак, повторяю: из философов многие стоики и эпикурейцы считали,что недостаточно обладать душой благонамеренной, уравновешенной и склонной кдобродетели, что недостаточно быть способным высказывать суждения ипринимать решения, ставящие нас выше всех жизненных невзгод и превратностей,но что необходимо, кроме того, самому искать случаев применить их напрактике. Они хотели испытать боль, нужду, презрение,

1138 Де Ланже — Гийом Дю Белле — см. прим. 3, т. I, гл. XV.

1139 Я объединяю и тех и других… — Весь пассаж, заключенный в оригиналетекста в квадратные скобки, изложен у Монтеня настолько темно, что пришлосьдать перевод некоторых мест его по догадке.

1140 Аркесилай — см. прим. 18, т. I, гл. XXXIX. — Приводимое сообщение см.Диоген Лаэрций, IV, 43.

1141 И те, которых вы называете любителями наслаждений, на самом деле являютсялюбителями прекрасного и честного, и они чтут и блюдут все добродетели(лат.). — Цицерон. Письма к близким,XV, 19, 536.

чтобы с ними боротьсяи сохранять душу в боевой готовности: multum sibi adiicit virtus lacessita 1142 . Вотодна из причин, побудившая Эпаминонда, принадлежавшего к третьей

школе 1143 ,отказаться от богатства, которое судьба послала ему в руки самым законнымпутем, ибо он хотел, по его собственному выражению, сражаться с бедностью, ипрожил в нужде до конца своих дней. Сократ подвергал себя еще болеежестокому, на мой взгляд, испытанию, поскольку таким испытанием являлась длянего злоба жены; это,

по-моему, равносильно упражнению с остро отточеннымножом. Метелл 1144, единственный из римских сенаторов, решил подвергнутьиспытанию свою добродетель, чтобы положить

предел насилию народного трибунаСатурнина 1145, старавшегося всеми силами провести несправедливый закон впользу плебеев. Приговоренный за это к изгнанию — каре, которую Сатурнинввел против отказавшихся признать этот закон, — Метелл обратился к тем, ктосопровождал его в этот тяжкий для него час, со следующими словами: «Делатьзло — вещь слишком легкая и слишком низкая; делать добро в тех случаях,когда с этим не сопряжено никакой опасности, — вещь обычная; но делатьдобро, когда это опасно, — таково истинное призвание добродетельногочеловека». Эти слова Метелла ясно подтверждают мою мысль о том, чтодобродетель не вяжется с отсутствием трудностей и что легкий, удобный инаклонный путь, по которому направляется хорошая природная склонность, этоеще не есть путь истинной добродетели. Последняя требует трудного итернистого пути, она, как в случае с Метеллом, должна преодолевать либовнешние трудности, которыми судьба старается отвлечь ее от нелегкого пути;либо трудности внутренние, вызываемые нашими необузданными страстями инесовершенством.

Вплоть до этой минуты я чувствовал себя в своем изложении совершенноуверенным. Но, когда я дописывал последнюю фразу, мне пришло в голову, что,согласно моей мысли, душа Сократа, самая совершенная из всех мне известных,должна быть отнесена не к самым образцовым, ибо я не могу представить себе внем борьбы с каким бы то ни было порочным стремлением. Я не могу вообразитьсебе, чтобы его добродетель испытывала какие бы то ни было трудности иликакое-нибудь принуждение. Я знаю могущество и власть его разума, которыйникогда не дал бы зародиться какому-нибудь порочному стремлению. Такойвозвышенной добродетели, как у Сократа, я не могу ничего противопоставить.Мне кажется, я вижу, как, свободная, она ступает победоносным иторжествующим шагом, не встречая никаких помех, никаких трудностей. Еслидобродетель ярче сияет благодаря борьбе противоположных стремлений, тозначит ли это, что она не может обойтись без порока и что своей ценностью ипочетом она обязана ему? Что скажем мы также об этом честном и благородномэпикурейском наслаждении, которое мимоходом, словно играючи, воспитываетдобродетель, подчиняя ей, в виде забавы, стыд, лихорадки, бедность, смерть иузилища? Если я предположу, что совершенная добродетель познается лишь путемумения подавлять и терпеливо сносить боль, не моргнув глазом выдерживатьжестокие приступы подагры; если я предпишу ей в качестве обязательногоусловия трудности и препятствия, то что же сказать о добродетели,поднявшейся на такую высоту, что она не только презирает страдание, но даженаслаждается им, упивается до степени восторженного экстаза,

1142 Добродетель возрастает, если ее подвергают испытаниям (лат.). — Сенека.Письма, 13, 3.

1143 Эпаминонд — см. прим. 6, т. I, гл. I … к третьей школе… —Эпаминонд принадлежал к пифагорейской школе.

1144 Квинт Цецилий Метелл Нумидийский (II — I вв. до н. э.). — Приводимоев тексте см. Плутарх. Жизнеописание Мария, 10.

1145 Апулей Сатурнин — римский политический деятель, квестор 103 г. до н. э. , в 100 г. избран народным трибуном. Цицерон считал Сатурниназамечательным оратором.