Предмет истории 30

Объект и предмет истории как науки её место в системе других наук

Важным исходным пунктом анализа природы истори­ческого познания является определение объекта и предмета исто­рии. Действительно, все суждения о путях, возможностях и границах исследования прошлого останутся беспред­метными до тех пор, пока будет отсутствовать четкое понимание того, что изучает история. Для начала определимся с самими понятиями объект и предмет исследования как таковые. Здесь надо сказать, что всякое научное познание это результат взаимодействия познающего субъекта и познаваемого объекта. Объект познания – реальность, существующая независимо от человека, в том числе и та на что направлено внимание исследователя. А предмет – это те аспекты или черты, качества, свойства, которые охватываются изучением.

Что же является объектом исторической науки? Сам термин «история» зародился в Древней Греции и в дословном переводе означал "расследование", "узнавание", "установление". Таким образом, первоначально "история" отождествлялась со способом узнавания, установления подлинных событий и фактов.

При этом первоначально его целью было прославление богов и героев. Неслучайно истории покровительствовала богиня Клио, что в переводе означало «прославляю». Таким образом, история возникла и некоторое время развивалась как мифология. В таком виде она не являлась привычным для современных историков последовательным описанием событий. Лишь в V в. до н.э. она начинает приобретать черты научного знания, и это было связано с появлением трудов Геродота, которого принято называть «отцом истории».

Долгое время это понятие относилось к любым видам познания окружающего мира. Уже в VII—VI вв. до н. э. понятие история употреблялось древнегре­ческими философами Фалесом, Анаксимандром и другими при­менительно к вопросам происхождения и сущности Вселенной, также в отношении редких, далеких и загадочных явлений, таких, как магнетизм, разливы Нила, солнечные затмения. Лишь в Новое время за этим понятием утвердился современный смысл. И сегодня среди нескольких значений его выделяется два главных: 1) прошлое и все, что происходило в нем; 2) рассказ об этом прошлом, зафиксированный в устной и письменной традиции. Вопрос о соотношении этих двух значений выступает как центральная методологическая проблема, оделяющая природу исторической науки.

Принципиальное значение имеет разделение на то, что имело место в реальности, и как это отражено в познании, т.е. в исторической науке. И поэтому первое определяется как объект, а второе как предмет изучения исторической науки. Таким образом, объектом изучения исторической науки является человеческое общество в его непрерывном развитии от момента возникновения и до современного состояния, т.е. в историческом процессе. Известный русский историк В.О. Ключевский так писал об истории как науке: "В научном языке слово "история" употребляется в двояком смысле: 1) как движение во времени, процесс и 2) как познание процесса. Поэтому все, что совершается во времени, имеет свою историю. Содержанием истории, как отдельной науки, специальной отрасли научного знания, служит исторический процесс, т.е. ход, условия и успехи человеческого общежития или жизнь человечества в ее развитии и результатах" (В.О. Ключевский. Курс русской истории. М., 1956. Т. I. Ч. I. С. 14).

Что же касается предмета исторической науки, однозначного определения так и не выработано. Правда, в этом отношении история не отличается от других научных дисциплин. Даже в такой точной науке, справедливо считающейся образцом строгости и разви­тости своих понятий, как математика, насчитывается по меньшей мере около 10 ее определений. Очевидно, мы имеем здесь дело с закономерным явлением, отражаю­щим самоё природу научного познания: в ходе развития всякой науки происходит непрерывное изменение ее предмета исследования; различные направления и школы выдвигают разные точки зрения на задачи своей науки, а, следовательно, и по-разному подходят к истолкованию ее предмета. К этому следует прибавить такую характер­ную черту современного состояния пауки, как все возра­стающая интеграция разных ее отраслей, протекающая параллельно с обособлением новых научных дисциплин. Объективные трудности, препятствующие строго на­учному определению предмета науки, не могут, однако, устранить самой необходимости такого определения. Вся­кий раз, когда мы обращаемся к выяснению познаватель­ных возможностей данной науки и путей их реализации, неизбежно встает вопрос о ее предмете. Чем точнее и строже он определяется, тем яснее мы можем судить о том, что способна дать эта наука в познании объектив­ного мира.

Философы и историки в определении предмета истории расходятся главным образом в том, что именно понимать под историческим прошлым. Все, что происходило в жизни общества на протяжении его тысячелетней истории, или только наиболее существенные моменты. Конечно, можно согласиться с доводами противников широкого изучения в том смысле, что изучить прошлое человеческого общества во всей его конкретности и мно­гообразии просто невозможно да и не нужно для понимания сущности исторических процессов и явлений. Какое, например, имеет значение вопрос, о том, что ел на завтрак Наполеон перед Бородинским сражением? Но с другой стороны ведь и понятие «существенные» лишено однозначного содержания. В каждой системе ценностей имеются свои критерии, различающие явления существенные и несу­щественные. Одно дело «существенное» во времена Древнего Египта, а другое в наше время. Но это как раз означает, что понятие предмета истории является своеобразным зеркалом, от­ражающим эволюцию представлений общества об исто­рии и ее задачах.

Так на ранних этапах развития исторической науки предметом исследований в основном выступали войны, политические события, смена правлений разных царей. Неслучайно Вольтер заметил, что писанная история это история королей. Лишь в Новое время в объектив историков попали социально-экономические процессы и явления, однако в домарксистской историографии они представляли лишь отрывочно набранные сырые факты, отображающие лишь отдельные стороны исторического процесса. Заслуга Маркса заключалась в том, что он применил к изучению истории системный метод, установив взаимообусловленную связь между социально-экономическими и политическими структурами общества и общественным сознанием, показав их в естественном развитии в виде социально-экономических формаций. Такой подход существенно расширил представление о предмете исторической науки.

Однако марксовская теория нигде кроме СССР, не являлась монопольной. В зарубежной историографии и в XIX и в ХХ вв. очень сильное влияние имело утверждение о том, что главным предметом исторического изучения является человек. Известный француз­ский историк М. Блок определил историю как „науку о людях во времени». Сильная сторона такого подхода заключается в «очеловечивании истории», осознании того, что история является ареной деятельности людей и имен­но поэтому представляет для нас неослабевающий интерес. Следовательно, и интерес историка к своему предмету - это в первую очередь интерес к людям в истории. Как справедливо пишет М. Блок, „за зримыми очертаниями пейзажа, орудий или машин, за самыми, казалось бы, сухими документами и институтами, совершенно отчужденными от тех, кто их учре­дил, история хочет увидеть людей. Кто этого не усвоил, тот, самое большее, может стать чернорабочим эрудиции. Настоящий же историк похож на сказочного людоеда. Где пахнет челове­чиной, там, он знает, его ждет добыча ".

Однако в целом правильное положение об истории как «нау­ке о людях во времени" получило в зарубежной историографии сугубо идеалистическое истолкование. На первый план выдви­гается духовная сторона деятельности человека, его психология. Тот же Блок, например, утверждал, что предмет истории „в точном и последнем смысле — сознание людей"⁷. Соответствен­но этому исторические факты трактуются как факты по пре­имуществу психологические, а сама история неправомерно психологизируется. ¹⁰.

Психология провозглашается теоретическим фунда­ментом истории, а психические качества человека — главным двигателем общественного развития. Крайним ее выраже­нием стало возникновение и бурное развитие на Западе, в осо­бенности в США, так называемой психоистории, представляю­щей собою развернутое приложение созданного австрийским врачом-психиатром 3. Фрейдом метода психоанализа к изуче­нию истории. Представители этой дисциплины обращаются к иррациональным пластам психики человека как якобы де­терминирующим его поведение и поэтому выступающим важ­нейшим фактором исторического развития.

Закономерным следствием такой психологизации истории является отказ от рационального познания общественного процесса, отрица­ние самой возможности такого познания. Так, один из крупней­ших американских психоисториков П. Левенберг, провозгла­шая „иррациональный базис человеческого поведения "и действия", утверждает иррациональность самого исторического процесса, являющегося продуктом деятельности чело­века.

Первые попытки перенесения психоанализа в исто­рию, предпринимавшиеся еще в довоенные годы, выли­лись в настоящее время на Западе в оформление процве­тающей дисциплины, чье влияние в западной науке постоянно возрастает¹⁶. С полным основанием сегодня можно говорить о волне «психоистории», захлестнувшей в 1970-е годы историческую науку в США, ФРГ и отчасти во Франции ¹⁷.

Естественно, что психоанализ получил особенно ши­рокое распространение в жанре исторической биографии, в значительной мере обязанным ему своим нынешним расцветом на Западе. Как констатирует английский уче­ный А. Марвик, «сегодня не один историк не мог бы написать биографическое исследование без влияния фрейдистской или постфрейдистской психологии».

Однако этим жанром их претензии отнюдь не ограничиваются. Все более широкий круг истори­ческих дисциплин — от историографии до истории идей — становится объектом приложения психоаналитического метода, все агрессивнее делаются позиции его привер­женцев. В настоящее вре­мя психоанализ претендует на роль главной альтернати­вы марксизму как методу объяснения всех явлений об­щественного бытия. Поэтому некоторые историки уже видят в этом настоящий вызов исторической науке и угрозу её поглощения психоисторией.

В этом отношении могут считаться показательными взгляды одного из ведущих авторитетов в области «пси­хоистории»— П. Левенберга. Их исходный пункт состав­ляет положение, что «во всех человеческих мыслях и действиях есть неосознанный императив». Выражаясь в «силах страсти и иррациональности вокруг нас и в нас», он выступает одним из важнейших факторов исторического развития. Поэтому, продолжает свою ар­гументацию П. Левенберг, обращение к бессознательному является необходимым условием познания прош­лого.

В частности, только с этих позиций можно понять то, что называют исторической случайностью: с точки зрения американского ученого, «случайность» есть не что иное, как выражение влияния бессознательного на поведение субъекта, которое препятствует, расстраивает или уничтожает его сознательные намерения ²³.В свете этого П. Левенберг определяет предмет ис­торической науки, который фактически совпадает с предметом психоанализа. Подчеркивая, что «психоана­лиз есть ветвь психологии, наиболее близкая историкам», он утверждает, что обе дисциплины имеют дело с одним и тем же: «Историки изучают прошлые человеческие действия, мысли и мотивы. Это то, что психоаналитики изучают у своих пациентов».

Единство предмета обуслов­ливает и единство метода. «Эпистемологическая пробле­ма,— заявляет ученый,— идентична для историка и пси­хоаналитика. Оба они должны реконструировать или вос­создать в своем уме жизнь своих субъектов. Это озна­чает, что оба они зависят от метода вчуствования для понимания, и что психоанализ называет идентификацией. Этот взгляд признает, что интуитивная идентификация мыслей и чувств другого человеческого существа есть творческий акт, имеющий познавательную ценность»²⁴.

Весь ход мыслей маститого американского психоисто­рика неопровержимо свидетельствует о низведении исто­рической науки в рамках «психоистории» до роли при­кладной дисциплины психоанализа. Уделом истории ока­зываются психоаналитические упражнения по поводу «комплексов» тех или иных исторических деятелей и це­лых народов.

Фрейдистские постулаты об Эдиповом комплексе, бессознательных, прежде всего сексуальных, влечениях и пр. возводятся в ранг доминант, обусловли­вающих весь ход развития общества, определяющих важнейшие исторические явления. Такое кардинальное переосмысление и предмета истории, и методов ее изуче­ния, и принципов, управляющих социальными процесса­ми, практически означает разрыв с традиционной исто­риографией. Вот почему, несмотря на весь бум, поднятый на Западе вокруг распространения принципов психоана­лиза на историю, даже буржуазные историки, отдающие дань моде, в своем большинстве не торопятся безогово­рочно переходить под знамена «психоистории». Вплоть до настоящего времени большую часть рев­ностных поборников психоанализа в истории составля­ют психологи, даже психиатры, но не собственно исто­рики. Что касается этих последних, то даже, признавая значение психоанализа для истории и используя от­дельные его положения в своей исследовательской практике, в целом они не приемлют психоаналитическое истолкование предмета и задач исторической науки. Как вынуждены признать американские психологи Ф. Вайнстейн и Г. М. Плат, «историки, таким образом, остаются скептическими в отношении психоисторического пред­приятия» .

Этот скептицизм вполне обоснован. Претендуя на роль основополагающего метода в истории, психоанализ по природе своей неисторичен. Он имеет дело с вне­временными и вне историческими категориями, по самой своей сущности не способными объяснить динамику ис­торически развивающегося общества, так же впрочем, как и поведение отдельных индивидуумов, которое, во­преки уверениям фрейдистов, не определяется их ран­ним детством²⁶. Не удивительно поэтому, что даже бур­жуазные историки, ратующие за широкое использование исторической наукой принципов психоанализа, выступа­ют, говоря словами американского исследователя обще­ственной мысли Ф. Е. Мэнюела, против гипертрофиро­ванного увлечения им²⁷.

Дело, однако, не только в антиисторизме и иррацио­нализме «психоистории». Извращение ею предмета исто­рической науки имеет далеко идущий идейно-политиче­ский план. Независимо от субъективных намерений от­дельных ученых «психоистория» в целом занимает место на крайне правом фланге современной зарубежной исто­риографии. Совершаемая ею фактическая подмена пред­мета исторической науки открывает широкие возможно­сти для фальсификации истории в угоду определенным политическим силам. Показательным примером тому служит психоаналитическая интерпретация фашиз­ма, сводящая существо проблемы к личным качествам, всевозможным «комплексам» его главарей и таким образом пытающаяся лишить эту проблему ее подлинного классового содержания.

Не может не обратить на себя внимание то обстоя­тельство, что именно в интерпретации фашизма психо­аналитические категории особенно широко используются учеными, которых и по направлению их научных интере­сов и по их методологии никак нельзя причислить к пси­хоисторикам. Так, например, известный западногерман­ский исследователь новейшей истории К. Д. Брахер, в целом остающийся на почве рационалистического объяснения исто­рии, тотчас же теряет эту почву, как только речь захо­дит о причинах победы фашизма в Германии. Утверж­дая, что Гитлер и нацизм якобы не поддаются никакому рациональному объяснению, он совершенно в духе пси­хоаналитического учения продолжает: «Мы встречаемся не просто с необъяснимым динамизмом одного челове­ка, а с ужасной болезнью».

Не менее определенно политическая сущность «психоис­тории» проявляется в дискредитации революционных движений и их деятелей, которые трактуются в терминах психопатологии. Впрочем здесь она едва ли оригинальна. Уходящая своими корнями в прошлое столетие, традиция изображать революционные потрясения болезненными расстройствами общественного организма пышным цве­том расцвела после второй мировой войны, сделавшись одним из показателей общего поправения буржуазной науки. Формула Дж. Ренира, что революция — это не что иное, как «психо-патологический феномен», а революцио­нер— «умственно неуравновешенный», «болезненный тип», четко отразила общее стремление реакционных ученых свести проблему революции к патологическому отклонению общества от «нормы».

Сомнительный «вклад» современных психоаналитиков в эту традицию заключается лишь в попытке дать ей наукообразное обоснование. В соответствии с канонами фрейдистской психологии оно сводится к поискам иррациональных побудительных мотивов деятельности революционных вождей и мыслителей. В этих мотивах, обнаруживае­мых главным образом в фактах семейной биографии революционных деятелей, порождающих многочислен­ные патологические «комплексы», и усматриваются глав­ные причины революционных потрясений.

Сошлемся в качестве примера на книгу американско­го автора Э. Метвина «Рост радикализма», словно скон­центрировавшую все пороки психоаналитического «объ­яснения» революции. Вызванная к жизни подъемом леворадикального движения в США конца 60 — начала 70-х гг. и запечатлевшая на своих страницах страх буржуазных идеологов перед ним, эта книга призвана была дать «психоисторическое» обоснование борьбы американских правящих кругов против левого радика­лизма. Отождествляя радикалов и революционеров и не скрывая своей ненависти к тем и другим, Э. Метвин пы­тается на историческом материале дискредитировать самоё идею революционного насилия. Объявляя револю­ционный радикализм продуктом больного ума, он со ссылкой на 3. Фрейда трактует его как социальную бо­лезнь, являющуюся психологической реакцией на стрес­сы городского общества.

Главная «вина» за револю­ционные потрясения возлагается автором на обременен­ных вследствие трудного детства, семейных и иных обстоятельств разнообразными патологическими «ком­плексами» революционных деятелей и идеологов.

Другой американский автор конструирует на психо­аналитической основе так называемую теорию «револю­ционной личности», определяющим мотивом деятельно­сти которой провозглашается Эдипов комплекс³². Клас­совый смысл подобных откровений очевиден.

В свете всего сказанного легко объяснима еще одна характерная черта психоаналитического истолкования предмета исторической науки: подчеркнутый приоритет национального над классовым. Пытаясь распространить метод психоаналитического исследования личности на анализ социальных, политических, профессиональных и иных групп, теоретики «психоистории» конструируют психологический базис такого изучения, которым объяв­ляется национальный характер. И здесь, как во многих других случаях, психоисторики в сущности не оригиналь­ны. Представления о национальном характере как со­циальной доминанте широко бытовали уже в историо­графии XIX в. Более того, уже тогда передовая буржуазная мысль высмеивала эти представления за их «крайнее детство». Сомнительная «новизна» психоисториков заключается в интерпретации национального характера в терминах психопатологии.

Именно с таких позиций, в частности, рассматривает­ся история Германии XIX — первой полвины XX вв. При­меняя индивидуальные психиатрические категории к ха­рактеристике целой культуры, авторы подобных «иссле­дований» обвиняют в психическом расстройстве всю германскую нацию. Утверждается, что германская куль­тура институализировала параноидные позиции и их удовлетворение, что обеспечило ведущее положение па­раноидного типа в нации совершенно независимо от социальных классов, из которых она состояла, и истори­ческих эпох.

Так, немецкий народ объявляется нацией параноиков, чем в последнем счете и «объясняются» по­разившие его бедствия, в том числе и фашизм. Тем са­мым не только снимается ответственность с немецких и международных монополий за приход фашизма к власти в Германии и все его преступления, но и факти­чески реабилитируются его главари. Главным виновни­ком бед, обрушившихся на Германию и весь мир, стано­вится немецкая нация, точнее, ее параноидальный ха­рактер.

Не удивительно поэтому, что даже приверженцы «психоистории» выступают сегодня с критикой класси­ческого психоанализа, ратуя за отказ от использования в изучении истории наиболее одиозных положений фрейдизма и приближение к методам рационального объяснения прошлого. Фактически признавая научную несостоя­тельность такого истолкования, они указывают па необходимость его расширения путем включения объек­тивной социальной действительности, с которой прежде всего имеет дело историк. Соответственно этому предла­гается расширить за счет традиционных методов исто­рического исследования инструментарий «психоисто­рии». Так, Г. Вайнстейн и Г. М. Плат усматривают выход из положения в соединении рассмотрения фрей­дистского уровня конфликтов (человек и общество) и социологического уровня (конфликты между сопер­ничающими в обществе социальными группами), полагая, что такое соединение расширит возможности обеих дисциплин и приведет к созданию нового, «социологиче­ского» направления в «психоистории». Но такое эклек­тическое соединение не может дать действительного ре­шения вопроса, так как строится на утверждении о вневременном конфликте личности и общества. Ибо каждый конфликт в обществе исторически обусловлен. Нет и никогда не было ни абстрактного об­щества, ни абстрактной личности. По природе своей личность не является асоциальной. Она вступает в кон­фликт с обществом в силу определенных исторических условий. Выяснить истоки конфликта можно лишь ис­следовав эти условия. Только изучив характер господ­ствующих в исторически определенном обществе со­циальных отношений и выяснив социальное положение данной личности, а также положение тех классовых сил, интересы которых она выражает, можно понять действи­тельную природу этого конфликта. Но как раз этот путь познания исторической действительности с порога отвер­гается психоанализом.

Современная историческая наука не отрицает извест­ного научного значения психоанализа, используемого в строго определенных рамках. Но, как подчеркивает Л. Сэв, «сколь бы велика ни была ценность психоанализа внутри его собственных границ, отныне уже можно счи­тать бесспорным одно: эти границы расположены цели­ком вне сферы истории и относящихся к ней социальных явлений».

Научная несостоятельность попыток соединения пси­хоанализа и социологической теории в рамках единой науки, объясняющей историческое развитие человеческо­го общества, представляется весьма многозначительной в свете характерных для современного состояния бур­жуазного обществоведения интеграционных тенденций.

Стремление расширить предмет исторической науки проявляется в поиске все новых и новых объектов исследования - от гляциологии, дендрохронологии до истории дождя и меню французской кухни. С одной стороны, оно отражает законо­мерный процесс поступательного расширения сферы историче­ского познания. Несомненно плодотворным, в частности, явля­ется обращение к систематическому изучению исторической демографии, истории умонастроений, истории повседневной жизни, способное обогатить и конкретизировать наше знание исторического прошлого, сделать более насыщенной и полно­кровной его общую картину.

Вместе с тем беспредельное расширение предмета истори­ческой науки имеет своей оборотной стороной утрату содержа­тельной целостности как в его определении, так и, главное, в самом изучении истории. Не случайно в западной историче­ской науке усиливаются жалобы на ее прогрессирующее дроб­ление, которое, как справедливо подчеркивал президент Аме­риканской исторической ассоциации Ф. Куртин в своем програм­мном заявлении, уменьшает возможности действительно науч­ного освещения прошлого. Выход Куртин усматривает в созда­нии „собственной синтетической теории истории", которая бы „сбалансировала разросшуюся специализацию и широкий анали­тический подход". Но такой выход невозможен без четкого определения предмета истории, а его-то как раз современная немарксистская историография и не может дать.

Таким образом, мы видим, что предмет истории сам историчен, и он постоянно меняется, неизменным должно быть лишь главный принцип - обнаружение в истории существенных явлений, установление объективной логики и закономерности развития общества.

Итак, поскольку сама история как объективная реальность и наше научное представление о ней не совпадают, то перед нами возникает центральная методологическая проблема – насколько наши знания об этой исторической реальности адекватны, т.е. истинны. В противоположность ши­роко распространенным в современной буржуазной нау­ке воззрениям о неадекватности наших знаний о прош­лом исторической действительности марксистская методология исходит из признания возможности познать сред­ствами исторической науки прошлое человеческого об­щества в его объективной реальности. Это, однако, не означает отождествления истории как действительности и истории как науки. Развенчивая тео­рию тождества общественного бытия и общественного сознания, В. И. Ленин указывал на невозможность для общественного сознания полностью отразить необходи­мую цепь развития, складывающуюся из повседневной деятельности людей, и видел высшую задачу в том, чтобы охватить объективную логику эволюции общест­венного бытия в ее общих и основных чертах⁶.

В полной мере это положение относится и к исторической науке, которая не может претендовать на буквальное отраже­ние всего того, что происходило в реальной действитель­ности. Она, как и всякая общественная наука, имеет де­ло лишь с такими явлениями в жизни человеческого общества, которые оказывают более или менее значи­тельное влияние на ход исторических событий и в сово­купности своей дают возможность охватить в «общих и основных чертах» весь пройденный человечеством путь.

Обнаружить эти существенные явления, установить объективную логику и закономерность их развития со­ставляет важнейшую задачу исторической науки, в ре­шении которой она тесно взаимодействует с другими общественными науками. Точно так же как в реальной действительности различные стороны жизни общества находятся в органической связи и диалектическом взаи­мопереплетении, так и в области познания явлений обще­ственной жизни имеет место взаимодействие различных научных дисциплин, в ходе которого одна наука неизбеж­но вторгается в сферу другой.

Этот естественный процесс порождает объективные трудности в разграничении «сфер деятельности» различ­ных общественных наук и тем самым определении их предмета. В самой природе общественного познания имеется некоторая его не дифференцированность, соответ­ствующая характеру его объекта. Не говоря уже о рас­смотрении закономерностей исторического процесса в це­лом, даже изучение отдельных более или менее значи­тельных явлений общественной жизни, подобных революционным переворотам или длительным социаль­но-экономическим процессам, необходимо предполагает усилия ряда общественных дисциплин. Таким образом, одно и то же социальное явление становится предметом исследования разных наук, и хотя каждая из них, ко­нечно, исследует это явление под определенным, свойст­венным именно ей углом зрения, на практике нередко бывает чрезвычайно трудно четко вычленить ее специфи­ческий предмет исследования. В особенно большей степени сказанное относится к истории. Почти всегда она имеет дело с явлениями, которые представляют собой сложный продукт разнопо­рядковых отношений. Их изучение неизбежно предпола­гает вторжение историка в сферу других общественных наук. История интегрирует данные этих последних, рас­ширяя, таким образом, за их счет свой предмет исследо­вания.