Век толп Исторический трактат по психологии масс

возможность заявить: «Другой? Это я/», «Я отец, я чрево, я правая рука». Людовик XIV уже говорил «Государство — эщо я!». Здесь мы достигаем абсолютной идентификации. Иногда любовь создает из нее иллюзию. Иногда это ненависть; и много убийств, публичных или частных, не имели другого мотива, кроме этой невероятной подмены. Есть современный пример. Убийца Джона Леннона сначала старался стать похожим на эту звезду, занимаясь музыкой и коллекционируя его диски. Он на­ писал имя Леннона на своей рабочей одежде вместо своего име­ ни. Как Леннон, он женится на японке. Но однажды вечером он подстерегает его и убивает66.

Менее непосредственным, менее резко выраженным было бы обладание вещами другого, его женой, машиной, домом и т. п. В своем стремлении завладеть его желаниями мы желаем того, че­ го желает он. Становясь подобными ему, обладая тем, чем обла­ дает он, мы и есть он. Или мы воображаем, что мы есть он. Так же тот, кто имеет богатый дом или спортивную машину, считает себя богачом или спортсменом. По крайней мере до той поры, пока ничто не разрушит его иллюзию. Пока он не возжелает еще более роскошный дом, еще более мощную машину.

Этот аспект отношений между человеческими существами является основным. Он определяет наш выбор объекта. В боль­ шинстве случаев мы предпочитаем один объект другому потому, что один из наших друзей уже его предпочитает, или потому, что предпочтение представляет заметное социальное значение. Как и дети, взрослые, когда они голодны, ищут те продукты, которые ищут другие. В своих любовных связях они ищут жен­ щину или мужчину, которых любят другие. Они отвергают того или ту, кто нелюбим. Когда говорят о мужчине или женщине, что они желанны, это значит, что другие их желают. Не потому, что они одарены каким-то особым качеством, а потому, что они отвечают образцу, соответствуют моде этого момента.

Никто из писателей не сумел показать лучше, чем Марсель Пруст, «сердечные перебои», чередование порывов и охлаждений, потребность в любимой женщине или в той, которая кажется любимой, муки подозрений, раздирающую ревность, когда ви­ дишь, что другие на нее смотрят, касаются ее, любят ее, и это ужасное безразличие, которое чувствуешь в ее присутствии. Ла­ вируешь, унижаешься, чтобы заставить ее прийти к себе, а когда она уже здесь, не хочешь больше ни видеть ее, ни говорить и скучаешь в ее обществе. Выпроводить ее? Но тут же вновь начи­ нается страдание... Вспомните следующее признание Свана:

«Подумать только, что я впустую потратил годы моей жизни, что я хотел умереть, что моей самой большой любовью была жен­ щина, которая мне не нравилась, которая была не в моем вкусе67».

Нужно ли из этого заключить, что мы ревнуем потому,что любим? Нет, как раз наоборот, мы любим потому, что ревнуем.

Под другим углом зрения миметизм, как воспроизведение с помощью иных средств, жестов или ситуаций, осуществленных другом, родственниками, школьным товарищем, также пред­ ставляет собой способ присвоения и контроля над лицом или объектом, который избегает нас. В связи с этим Фрейд приводит пример ребенка, который отбрасывает бобину, затем подтягивает ее к себе и повторяет эту игру много раз. Ребенок таким образом инсценирует и имитирует отъезд и возвращение матери с по­ мощью предмета, простой бобины, которая у него есть под ру­ кой. Он действует как фокусник, который воображает, что с по­ мощью песни или танца он заставит пойти дождь. Благодаря игре отсутствие любимой матери становится переносимым.

«В том, что касается детской игры, — пишет Фрейд, — мы ду­ маем, что, если ребенок воспроизводит и повторяет событие, да­ же очень неприятное, это для того, чтобы иметь возможность посредством своих действий подчинить себе сильное впечатление, которое он получает от этого события, а не ограничивать себя переживанием его, сохраняя чисто пассивное отношение68».'

Стараясь овладеть другим человеком более примитивным или более изощренным спосрбом, приходят к тому, что становятся, как он. Но копиями никогда долго не довольствуются. Эти ко­ пии быстро становятся нашей второй натурой, то есть нашей ис­ тинной социальной натурой.

Эти различные грани — повторение, имитация, присвоение — присутствуют в любой идентификации с человеком, группой или идеей. Каковы их последствия? Идентификация дает нам воз­ можность наверняка избежать ситуаций напряжения или недо­ вольства. В той степени, в какой нам приятно повторение жеста, имитирование чувства или цели, признание каких-то черт об­ щими с другими людьми и обычными, идентификация преоб­ разует огорчение в удовольствие:

«Кажется, — пишет Фрейд, — в целом можно допустить, что открытие заново чего-то уже знакомого, «узнавание» ощу­ щается как приятное69».

Вергилий знал это: даже воскрешение прошлых горестей сладко. Наес quoque meminisse juvabit (лат.): эти события также станут приятным воспоминанием, говорит он устами героя «Энеиды». Можно предположить, что это. удовольствие способно занять место других, сексуального удовольствия например, и успешно конкурировать с ними. Если принцип замещения осно­ ван на схожести с общим объектом, не удивительно, что все под­ вержены давлению идентичности. Каждый побуждается копиро­ вать модель настолько точно, насколько возможно, желать того, что желает другой, и так, как этого желает другой. В конечном итоге каждый освобождается от объекта желания. Этот объект перестает быть целью, вызывающей поступок или потребность, и становится средством связи с человеком, с группой.

Как в экономике, выбор объекта определяется его стоимос­ тью на рынке, меновой стоимостью, то есть тем, насколько этот объект или человек ценен для других. Это не его потребительс­ кая стоимость, не подлинное удовлетворение от потребности в этой вещи или в этом существе. Перенимая вкусы, желания, мнения у своей модели, мы избираем те же предметы, что и он. Как следствие мы имеем те же вкусы, любим те же вещи и тех же людей. Мы ждем, чтобы нам сказали, что нужно ценить или любить, чтобы желать и приобретать эти предметы — большие американские машины или маленькие английские, отпуск у мо­ ря или в горах, стройных женщин или дородных и т. п.

Можно резюмировать это утверждением, что идентификация ве­ дет нас к ситуации, аналогичной той, в которой мы находились до того, как научились распознавать наши желания и выбирать пред­ меты сами, до того, как мы приобрели индивидуальность и стали отличаться от других. В этом смысле она борется против любого изменения, любого изобретения, которое может нарушить коллек­ тивное однообразие. Индивидуальность преобразует любой импульс в рефлекс. Таким образом, она обнаруживает существование внут­ ренней силы, которая в результате долгого окольного пути застав­ ляет существо индивидуальное регрессировать к существу социаль­ ному и обязывает его соединяться с другими, победить свою отделенность от них. В итоге идентификация приходит к абсолютной конформности: каждый любит только то, что любят другие, никто не имеет своих собственных вкусов или страстей. Никто и ничем не отличается от общей модели: хорошего — сына, больного, писателя, солдата, верующего. Индивиды походят друг на друга, как две кап­ ли воды. Существует только толпа лиц, носящих одно и то же имя, выставивших напоказ одно и то же лицо, одинаково одетых.

Если, как мы только что видели, идентификация стремится вернуть нас в состояние, предшествующее отделению, индивиду­ альному самовыражению, можно также предположить, что она возвращает нас к прежнему партнеру, объекту наших желаний, которого некогда мы стремились поменять. Она возвращает нас к нему потому, что он нам уже знаком, и, значит, является ис­ точником удовольствия. Даже если мы хотим поменять его, идентификация заставляет нас воспроизвести наш начальный выбор, то есть искать нового партнера, похожего на первого. В конце концов, если мы ничего не можем сделать против взлетов и падений, напряжения и облегчения либидо — кроме как пода­ вить его, — можно быть уверенным в постоянстве его объекта и найти дополнительное удовлетворение в регулярности отноше­ ний с ним. Этого вполне достаточно, чтобы поддерживать ста­ бильную социальную связь.

Конечно, существует постоянное напряжение между либидо и мимесисом. Первое не признает возвращения к прежнему. Вто­ рой желает найти это прежнее и восстановить предшествующее состояние. Каждый индивид, каждая группа хитрят, лавируют между ними. С течением времени между ними происходит раз­ деление и устанавливается сотрудничество. Разделение проявляет­ ся в том, что либидо характеризует, если можно так сказать, субъект желания и определяет его интенсивность. Идентифика­ ция характеризует объект и определяет то, что желаемо. Напри­ мер, потребность любовного порядка толкает нас к женщине или мужчине. Однако то, что мы предпочитаем женщину материн­ ского типа или мужчину отцовского типа женщине-ребенку или юноше, полностью зависит от силы идентификации с фигурой матери или отца, наследием нашего детства. И этот род союзов всегда имеет благоприятные последствия. Так, Фрейд пишет по поводу женитьбы американского президента Вильсона:

«Чем больше его жена будет походить на его мать, тем богаче будет поток его либидо в этом браке70».

Теперь мы имеем если и не до конца ясное, то достаточное представление об общей идентификации, благодаря которой фор­ мируются стабильные социальные связи. Размышляя о ее свойс­ твах, можно заметить, что они имеют много общего не только с подражанием, без обращения к гипнозу, но также и с инстинк­ том смерти, описанным Фрейдом в его знаменитом эссе «По ту сторону принципа удовольствия». Это не должно нас удивлять. В самом деле, почти все то, что Фрейд излагает по поводу этого

инстинкта, было уже изложено относительно имитации. Можно было бы просто заменить в этом эссе одно слово другим, не на­ рушая смысла целого.

Можно предположить, что смерть, на которую он ссылается, — это смерть человека, вернувшегося к жизни социальной, а не к неорганической. Стремление к разрушению, к агрессии есть следствие этого. Так, начиная с идентификации с отцом, учите­ лем или начальником, у ребенка, ученика, подчиненного может зародиться искушение уничтожить его, полностью заменить его собой. Но не будем предвосхищать то, что должно последовать. Запомним только это сходство. Оно не случайно, вскоре я сделаю из этого выводы.

III

Идентификация состоит в выборе модели. В обществе это может стать проблемой. В самом деле, выбор может идти между мно­ жеством лиц, множеством объектов. Более того, каждый человек принадлежит ко множеству групп и в разной степени связан с каждой. Так, молодой человек, входящий в жизнь, может иден­ тифицировать себя со своей возрастной группой, со своим клас­ сом, идеалы, образ жизни и мышления которых он усваивает, с нацией, становясь шовинистом и даже расистом в своих отноше­ ниях с другими молодыми людьми. В частности, из-за этой не­ определенности, из-за этой проблемы общая идентификация ока­ зывается автономной от чисто любовных желаний, о которых я упоминал.

В семье все иначе. Неопределенность исчезает, выбор установ­ лен заранее. Частная идентификация существует в рамках семьи и не создает проблемы. Она прививается на любовные чувства ребенка к своему отцу и своей матери. Будем придерживаться Фрейда еще точнее, чем делали до этого. Войдем вместе с ним в одну из ячеек общества, где каждый начинает свое сущес­ твование. Забудем о девочках и останемся в компании мальчика. Занавес рождения поднят. Достаточно скоро можно заметить, насколько дискомфортно его положение. С одной стороны, он желает свою мать. С другой стороны, очень привязан к своему отцу. Он восхищается им, хочет подражать ему и стать таким» как он. Это рождает в нем стремление делать то, что он не дол­ жен делать: например, иметь интимные отношения со своей ма­ терью. В то же время его отец представляет собой такой же сек­ суальный объект, который женская часть его либидо желает, скорее, пассивно. Таким образом, мальчик хочет того, что не­

возможно. Его желания окружены и ограничены со всех сторон. Он находится между двумя ветвями дилеммы: привязанность к отцу и смутное любовное чувство по отношению к нему.

«В первом случае отец тот, кем хотелось бы быть, во втором тот, кого хотелось бы иметь. В первом случае затронут субъ­ ект «Я», во втором — его объект71 .

Мальчик на собственном опыте познает, что его соперникотец мешает ему найти выход его кровосмесительной склонности к матери, и отказывается отделиться от нее. Он даже противоре­ чит сам себе. Выступая в качестве примера для подражания, отец говорит ему повелительно: «Подражай мне». В качестве всемо­ гущего человека, старшего соперника, он шепчет интимно: «Не подражай мне». Самое меньшее, что можно было бы сказать: между тем, что приказывает отец и что запрещает этот отец, огромное разногласие. Ребенок постоянно наказывается, когда ждет вознаграждения, и вознаграждается за то, за что его стои­ ло бы наказать. Такая несправедливость вносит в отношения с отцом враждебность. Если бы у мальчика была возможность, он убил бы его. Тогда он смог бы заменить его, «даже около мате­ ри». С самого рождения наши отношения с родителями отмечены амбивалентностью. Эти отношения есть смесь притягательного и отталкивающего, любви и ненависти. Ни одно чувство не су­ ществует само по себе, всегда в нем прячется другое, противопо­ ложное ему, его тень.

Но если наш мальчик развивается нормально, как и миллионы других, он находит способы выйти из дилеммы, в которой заперт: соблазн и отказ. С одной стороны, потерпев неудачу в своих по­ пытках любовного обладания, он меняет тактику. Мальчик (или девочка) пытается обольстить своих родителей. В эротических текстах Востока подражание рассматривается как средство вы­ звать влечение. Например, в трудах на санскрите особое место уделяется игре, в которой женщина копирует одежду, выражения, слова своего возлюбленного. Этот род мимодрамы рекомендовался любовнице, которая «не имея возможности соединиться со своим возлюбленным, имитирует его, чтобы рассеяться».

Ребенок тоже благодаря уловкам имитации отношений, одеж­ ды и т. п. пытается, с магическими намерениями, соблазнить отца или мать, чтобы «рассеяться». Идентификация означает: в одно и то же время отказываются и не отказываются от удовлет­ ворения своих любовных желаний. Она — приманка, на которую ребенок хочет поймать своих родителей. И они действительно

поддаются. Так же происходит и с массами, которые имитируют своего лидера, носят его имя и повторяют его жесты. Они пре­ клоняются перед ним. И в то же время они бессознательно зама­ нивают его, пока он не попадает в ловушку. Большие церемонии и пышные манифестации суть скорее сцены обольщения вождя массой, чем наоборот.

С другой стороны, осознав соотношение сил, их пределы, ре­ бенок понемногу отказывается иметь этого отца (или эту мать), чтобы иметь отца, интериоризировать его и стать, как он. Для этого он старается приобрести как можно больше сходства с ним. Он пытается быть похожим на него как две капли воды. Модель отца заменяется отцом, объектом любви и ненависти. Идентифи­ кация замещает реальных родителей на родителей идеальных, какие они должны быть внутри, а не снаружи.

Она становится также наиболее важной связью, которую ин­ дивид завязывает в период своего существования. Она побуждает его инкорпорировать лицо, навязанное ему как прототип. Путем идентификации он учится усваивать и подчиняться любым вари­ антам этого прототипа, всем «местоблюстителям» отца (или матери), которых он встретит в течение своей жизни.

Идентификация в семье взаимна. Именно это придает ей та­ кую силу и делает ее следы столь глубокими. Фрейд обошел сто­ роной реакции родителей и интересовался лишь реакциями ре­ бенка. Но в конце концов, если родители дали ребенку жизнь, то именно потому, что они стремились воспроизвести и продолжить себя в детях. Воспроизводство было их общей целью, так как оно является целью человеческого рода. Они стремятся сделать из ре­ бенка копию во плоти, соответствующую модели, которая су­ ществует в их сознании и которую общество требует от них. Еще до того, как он откроет глаза, они спрашивают себя: «На кого он похож?» и уже никогда не перестают задавать себе этот вопрос.

Если мальчик во всем подражает своему отцу, если он привя­ зан к нему изо всех сил — это значит, что цель его родителей стала его целью. Тогда всякая сексуальная связь может иметь результатом лишь неловкость, которая ужасает родителей. Она происходит из неясности желаний. В самом деле, родители, по крайней мере сознательно, желают воспроизводиться не с ребен­ ком, а в ребенке. А это совсем не одно и то же.

Итак, идентифицируясь, ребенок заставляет себя лишь отка­ заться от своих желаний. Он также выполняет желание своих родителей увековечить себя. Если он перенимает их черты, одно­ го, другого или обоих вместе, то только потому, что верит: чем

лучше он будет отвечать их желаниям, тем лучше его примут в семье. Например, когда отец говорит ему «Подражай мне», он выражает этим нечто большее. Чтобы быть уверенным в повино­ вении, он готов изолировать ребенка от всего остального мира. Таков отец Стендаля. В самом деле, Стендаль говорит, что был любим лишь «как сын, который должен продолжить фами­ лию72», и страдал от этого. Поэтому, замечает писатель,

«в этот период жизни, столь веселый для других детей, я был злым, сумрачным, неразумным, рабом, одним словом, в самом худшем смысле этого слова, и понемногу усвоил чувства, свойственные этому состоянию73».

До современной эпохи многие дети испытали строгости подоб­ ного заточения. Некоторые познают их и в наши дни. Я выдвинул на первый план этот аспект идентификации, так как следует за­ метить, что она не только заместитель подавляемого желания ре­ бенка, но и проявление обостренного желания родителей. Она, без сомнения, является наиболее ранней и наиболее примитивной привязанностью, учитывая ее глубокую связь с воспроизводством социальной ячейки и человеческого рода. Все действия и реакции, которые я только что описал, сводятся к единственному результа­ ту: любовные желания в отношении кого-то регрессируют, чтобы появилась возможность идентифицироваться с ним.

IV

Нетрудно показать, что ход развития ребенка ставит его в ситуа­ цию неуверенного и колеблющегося Гамлета, который спраши­ вает себя: «Быть или не быть, как мой отец (или моя мать), вот вопрос». И призрак отца ему шепчет: «Будь, как я» и «Не будь, как я» — вот ответы. Вся его личность точно определена тем, что существуют два ответа на один вопрос и нет единого решения, как в загадке Сфинкса, которую Эдип смог разгадать. По ходу своих колебаний и сомнений мальчик усваивает свойства, мнения, приказы своего отца.

Отец оказывается в глубинных слоях психики как инстан­ ция, которая его представляет, идеал «Я» или «сверх-Я». По всей очевидности, Фрейд определяет ему функцию быть моральной инстанцией, судьей и постоянным критиком наших дел и по­ ступков, взглядом и голосом наших родителей и руководителей, даже общества в душе каждого из нас.

«Я» раскалывается на две противоположные стороны, кото­ рые терзают одна другую. Первая была сформирована усвоенными

суждениями и запретами тех, с кем мы себя идентифицируем. Она преследует вторую своими суровыми и нелицеприятными комментариями. Она говорит с ней всегда жестким и строгим тоном прокурора, даже мстительного бога, который заставляет людей оставаться на праведном пути. Он отчитывает их, как только они рискнут отклониться от этого пути: «Не делайте этого», «Все, что вы делаете, — плохо» и так далее. Этот голос совести побуждает нас усмирять свои стихийные порывы и оста­ ваться в подчинении образцам, которые были нам вдолблены. Время от времени он одобряет нас, говоря, что мы сделали чтото, как положено. Это потому, что мы действовали соответствен­ но его приказам. Тогда и только тогда мы находим удовлетворе­ ние в глазах нашего идеала «Я».

«Мало-помалу, — пишет Фрейд, — он заимствует из воздей­ ствий внешней среды все требования, которые она предъявляет к «Я» и которым «Я» не всегда способно соответствовать, чтобы в случае, когда человек считает, что он имеет причины быть недовольным собой, он не мог найти удовлетворения в идеале «Я», которое отличается от «Я» как такового74».

Представляя наших родителей, оно одобряет, поощряет нас и доставляет нам такое же удовольствие, как если бы мы удовлет­ воряли наши эротические инстинкты. В нашем сознании мы, должно быть, подменяем всех подобными персонажами; призо­ вите на помощь ваш опыт в этом вопросе, и вы убедитесь в этом. Увы, когда это не отцы, матери или братья, их место часто за­ нимают вожди. Их деспотическая роль заставляла достойного жалости, но все же жуткого Геринга говорить: «У меня нет со­ вести, моя совесть — это фюрер». Я не могу сказать, что это заявление меня на самом деле удивляет. Оно не ново, его повто­ рения часты в ходе истории.

Иметь такое сверх-«Я» означает, согласно Цицерону, «уста­ новить над нами учителя». Как и всякий учитель, он беспре­ станно ругает нас, а время от времени подбадривает, как родите­ ли. Когда он силен, он подталкивает нас, тормошит. Он без кон­ ца внушает нам:

«Нужно, чтобы ты сделал невозможное возможным! Ты можешь совершить невозможное! Ты же любимый сын отца! Ты и сам отец! Ты — Бог!15».

Или, по крайней мере, как родители тех, кто уже в возрасте. Ведь традиции утрачиваются и некоторые описания психоанали­

за блекнут и устаревают. Они походят на те фотографии ми­ нувшей эпохи, которые открываются, когда перелистывают се­ мейный альбом. В нем можно увидеть маленького мальчика с робкой улыбкой в матросском костюме, стоящего с видом поте­ рянного рядом с высоким господином в шляпе и с тростью, с усами и строгими глазами. К счастью, отцы теперь не те, что были раньше, не сверх-«Я». Когда оно снисходительно, менее требовательно, оно позволяет нам жить, как остальным людям, простым смертным, каковыми мы и являемся.

Здесь мы касаемся самого главного. Сверх-«Я» покровитель­ ствует нам и угнетает нас, как наш отец, бог нашего детства. Как и провидение, бог нашей зрелости, оно держит в своих руках нити судьбы. Отсюда вытекает любая мораль и любая политика, о чем божественный Аполлон сказал следующее: «Пойми свое человечен ское положение; делай то, что говорит тебе Отец; и ты в без­ опасности завтра». Завтра, когда ты вырастешь, когда ты отка­ жешься наслаждаться. Или когда ты сам станешь отцом и будешь обладать властью навязывать свою волю твоему сыну.

V

По поводу этой частной идентификации можно было бы еще по­ спорить, так как она слишком быстро стала общим местом в глубинной психологии. Это правда, что Фрейд многое изменил в этой области, многое перевернул. Это огорчает умы, влюбленные в гипотезы, которые можно проиллюстрировать тремя конкрет­ ными фактами. Как и его предшественники, он повторял, что ребенок должен следовать за своим отцом и подражать ему. Это избитое утверждение его не удовлетворяло. Он модифицировал идею и придал ей драматический характер. Но он остался верен представлению о простой идентификации, будь то с отцом или с матерью76.

Только что приведенное напоминание указывает, однако, на то, что идентификация с отцом осуществляется посредством другой идентификации — с матерью. Обе они играют одинаково важную роль в психическом развитии ребенка. Он стремится к двойной идентификации как с одним, так и с другим. Он пересматривает

всвоей голове и в своем сердце отношения между ними, являясь

исудьей, и частью пары, которая уже имела какую-то историю до того, как он вмешался в нее. Одним словом, он строит «семей­ ные романы», более или менее соответствующие реальности. В процессе этого его «Я» расширяется и выделяется, включаясь в семейную группу и беря на себя заботу о ней с психологической