Век толп Исторический трактат по психологии масс

представляется совершенно естественным по многим причинам. Все в возрастающей степени вело к тому, чтобы усилился его интерес к происходящему за пределами стен его кабинета. Как если бы, начи­ ная с какого-то момента, вопрос, обращенный к пациенту, звучал не «как вы себя чувствуете?», а «как чувствует себя мир?».

Этот момент можно датировать концом первой мировой вой­ ны, и здесь первая причина его интереса к психологии толп. Ко­ нечно, во все времена происходили войны. Вместе с тем войны, следуя друг за другом, друг на друга не похожи. Страны, охва­ ченные войной, подвергаются разрушениям не в равной мере. Война 1914—1918 гг. началась после долгого мирного периода. Достаточно долгого, чтобы поддерживать у большинства людей надежду, или иллюзию, что наука, промышленность и дух уни­ версальности заставили отодвинуть страсти предыдущих веков. Они считали, что разрушительные противостояния и борьба между соседними нациями — принадлежность прошлого. Социа­ листы, как мы это видели, рассчитывали иметь возможность мо­ билизовать рабочих против войны. Философы и ученые думали, что прогресс знания и человеческого разума, разоблачая абсурд­ ность войны, устранил ее. Сюда можно добавить всех тех, для кого войны не являются ни справедливыми, ни несправедливы­ ми, а только ужасными. Они говорят, как Мопассан:

«А самое поразительное в том, что народ не поднимается про­ тив таких правительств. Какая же тогда разница между мо­ нархиями и республиками? Самое ошеломляющее заключается в том, что все общество не возмущается уже одному только слову «война»5».

Ни оптимизм, ни пацифизм, ни возмущение не помешали вспыхнуть войне. С победой союзных стран она принесла падение двух империй, Германии и Австро-Венгрии. Так же, как цепь на­ циональных и социальных революций. Одна удалась: революция в России. Все другие захлебнулись в крови. Фрейд со своей стороны ощутил глубокое разочарование от всего этого. Его мир дал тре­ щину. Война и революции, похоже, показали ему с ослепительной ясностью непобедимую силу масс, охваченных ненавистью.

Едва замолкли пушки и восстановился мир, и это вторая причина, вспыхнули другие движения угнетенных масс. Они не приблизили народ к правительству, ожидамое демократическое общество уступило место тоталитарным движениям. Миллионы людей оказались захваченными речами демагогов, их идеоло­ гиями. Те же, кто надеялся на триумф разума и здравого смыс-

да, были жестоко уничтожены. Сила разрушила право. Свобод­ ные люди приняли рабство, господство, навязанное насилием6. И среди всех этих брожений чуткие уши, навостренные, как у зай­ ца, и по тем же причинам навостренные уши евреев услышали сначала антисемитский ропот, затем топот сапог марширующих нацистов. Из подвала одной из самых цивилизованных стран мира, я имею в виду Германию со всем ее интеллектуальным бо­ гатством, переполненным научными, художественными и лите­ ратурными гениями, всплыли остатки варварства. Их мощные удары подорвали основания хрупкой демократии. И последние надежды, которые могли бы быть возложены на либеральную политику, на разумное видение истории, оказались разрушен­ ными этим диким разгулом. Шум и неистовство этих орд пробу­ дили у Фрейда и ему подобных страхи, унаследованные от пред­ ков. Даже будучи плохими советчиками, эти страхи являются дурным предзнаменованием. Они оживляют воспоминания о воз­ бужденных толпах, собиравшихся от погрома к погрому.

Фрейд был евреем. Нацисты — антисемитами. Он впитал страх с молоком матери. Как только он заглядывал в архивы сво^й памяти, он обнаруживал там одну из генеральных репети­ ций этой бойни. Память ллшала его малейшей иллюзии относи­ тельно того, что касается надежды на исчезновение нацистской партии7 Как все интеллектуалы его закалки и его времени, он был пронизан немецкой культурой. Полностью доверяя силе ра­ зума и науки, он хотел ассимилироваться, погрузиться в окру­ жающую культуру. Неуклонный подъем антисемитизма означал категорическое отторжение его во имя расы. Это ему доказывает, что он никогда не переставал быть евреем.

Это направление к Свану Фрейда ничего не объясняет с уве­ ренностью. Кроме того, я не имею намерения этим удовлетворить­ ся. Легче всего было бы остановиться на этом. Однако не заметить данный момент, обойти его молчанием под видом универсаль­ ности было бы хуже. Ни в один момент своей жизни Фрейд не отрицал своей принадлежности к особой истории и народу. Он не собирается, как Маркс, решать еврейский вопрос. Он не считает себя облеченным полномочиями выполнять особую миссию, как Эйнштейн, который однажды смог полушутливо-полусерьезно написать, что он стал «святым евреем». Фрейд признавал за этой принадлежностью факт своей биографии. Это судьба. С этим нужно согласиться без мистицизма. Если бы кто-нибудь попытался разорвать тысячу невидимых связей, он стал бы еще более зависимым.

В предисловии к изданию на иврите работы «Тотем и табу» Фрейд пишет:

«Если бы у него спросили, что есть в тебе иудейского, когда ты покинул все, что имел общего (религию, национальное чувство. — С. М.) с соотечественниками, он бы ответил: еще многое, вероят­ но, самое главное».

Конечно, он сделал это не с легким сердцем, не по доброй во­ ле. А кто бы так сделал? Но, принужденный к этому, носивший смерть в душе, что очевидно, он отдался этому со всей энергией, которую ему оставила болезнь. Он признается в этом в письме 1930 г. к Цвейгу:

«Я слишком мало знаю о воле людей к власти, потому что я в целом жил, как теоретик. Я также не перестаю удивляться буйству последних лет, которые меня вовлекли так далеко в современность».

Ая сам, не был ли я поражен этой книгой? Не спрашивал ли

ясебя, почему Фрейд посвятил эти последние годы психологии толп, если наша сегодняшняя история, не повторяя этой, не соз­ давала бы своей собственной?

Третья причина сугубо научного порядка. Как известно, ве­ ликий поворот в карьере Фрейда был отмечен открытием гипно­ за во время его пребывания во Франции. Гипноз обнаруживает себя как единственный метод, эффективный в то время для ле­ чения неврозов, в особенности истерии. Очарованный Шарко, впечатленный результатами, полученными Бернгеймом и Льебо, Фрейд становится их приверженцем и поборником. На самом де­ ле медицинские круги в Германии были враждебно настроены по отношению к гипнозу. Они рассматривали его как чистой воды шарлатанство. Он же применяет гипнотическое внушение и от­ дает должное его изобретателям. Затем он делает свое собствен­ ное открытие: «лечение словом». Расположившись на диване, пациент рассказывает все, что ему приходит в голову. Этот метод свободных ассоциаций дает начало психоанализу как ориги­ нальной методе терапии психических расстройств. Однако в борьбе, которую Фрейд ведет за то, чтобы внедрить свою теорию

исвой метод, он отказывается от гипноза. Он хочет повсеместно заменить его приемом и понятиями, которые он сам открыл.

Однако он замечает, что в науке немалое место занимает очень популярная в то время психология толп, где объяснитель­ ным фактором продолжает быть внушение8. Ее понятия постоянно

в ходу. Более, чем кто-либо иной, он знает, что психоанализ ни­ когда не сводил счеты ни с гипнозом, ни с обольщением. (Сегодня, как и тогда, достаточно посмотреть на обстановку пси­ хоаналитического приема, чтобы убедиться в этом: кабинет ана­ литика, ритуальность его речей, церемониальность его поведения и отношения с пациентом).

Вот и внушение, вернувшееся после двадцатиили тридцати­ летнего забвения. Фрейд не может не отдавать себе в этом отчет. Он свидетельствует о ходе своих размышлений, напоминая, что точка зрения, которая сформировалась у него в 1889 г., остается в силе и в 1921 г.:

«Таким образом, можно допустить (в этой психологии), что внушение или, точнее, внушаемость является первичным и ни к чему не сводимым явлением, основополагающим фактором психической жизни человека. Таково мнение Бернгейма, которо­ го я сам видел в 1889 г., это необыкновенно впечатляло... И, снова касаясь сегодня, после тридцатилетнего перерыва, загад­ ки внушения, я нахожу, что здесь ничего не изменилось, за ис­ ключением лишь того, что свидетельствует о влиянии, которое

оказывал сам психоанализ9».

/

Итак, сражение возобновилось на новой территории. Это ско­ рее способ обновиться, чем противостоять старым привычным демонам и иметь возможность еще раз столкнуться с, ними. Спо­ соб показать в целом, что психоанализ является основанием и для психологии толп10

Наконец, четвертая причина — личного порядка. Здесь мы располагаем свидетельством самого Фрейда. Бесспорно, он со­ старился. Но Бог знает, каким образом его старость дала не одному из ученых-клеветников повод для дискредитации его трудов, появившихся после 1920 г. Одни приписывают его суждения о толпе общеизвестному консерватизму пожилых людей, а его пессимизм — страданиям, причиняемым раком. Все те, кто толкует о пессимизме Фрейда, должны были бы, скорее, видеть в нем результат его объективности. О нем можно было бы сказать то, что Жак Ривьер говорил о Марселе Прусте:

«Пруст подходит к жизни без малейшего метафизического интереса, без малейшей конструктивной склонности, без ма­ лейшей попытки утешать». Им бы стоило также вспомнить, что только суеверный обыватель убежден, что стоит закрыть глаза на реальность мира, как сразу все наладится. Политика страуса не могла быть свойственна Фрейду, не могла не идти

вразрез с его настоящей точкой зрения. И его слова оказались трагически пророческими11.

Другие критики ссылаются на спад его интеллектуальных способностей. Ни первым, ни вторым неведом тот особый род свободы перед лицом социальных пут, спокойное безразличие к суждениям ныне живущих, которое дает образованным умам приближение смерти.

В любом возрасте устанавливается своего рода равновесие между интеллектуальными возможностями и нравственной си­ лой противостоять нажиму и приманкам общества. С кокетством стариков, знающих, что они не уступают более молодым, Фрейд жалуется на затвердение своих научных артерий. А возраст ему приносит освобождение. Он многократно повторяет, надеясь быть понятым, что начало его медицинской карьеры, его клинические работы были ему навязаны извне. Он чувствовал себя порабо­ щенным, связанным цепями, которые сдерживали его страсти, душили инстинктивные порывы его молодости.

Его прошлый мир рухнул. Сам он выполнил свою задачу и с успехом завершил свой труд. Ничто не мешало его возврату (все оковы сняты) к интересам и идеалам его молодости12. Он в свое время хотел стать адвокатом, устремиться в политику или же посвятить себя общественным и культурным вопросам13.

Для благого дела никогда не бывает поздно. В послесловии, которое он добавляет в 1935 г. к своей «Автобиографии», Фрейд отмечает, что в течение последних лет в его трудах можно на­ блюдать «существенное отличие». Он его объясняет следующим образом:

«Нити, запутавшиеся по ходу дела, начали распутываться, интересы, приобретенные мной в недавний период моей жизни, отступили, тогда как изначальные, самые старые увлечения, вновь становятся первостепенными... После поворота всей моей жизни к естественным наукам, медицине и психотерапии мой интерес переместился на проблемы культуры, которые завора­ живали меня давным-давно, когда я был юношей, в меру соста­ рившимся, чтобы думать14».

Другими словами, проблемы, которые были в ведении психо^ логии толп, модной в это время.

Каждая из этих причин — разочарование от войны, подъем тоталитарных и антисемитских партий, устойчивость модели гипноза и воскрешение личных интересов — объясняет, почему он обратился к этой науке. С другой стороны, к этому склоняло

его буржуазное происхождение, факт слишком очевидный, что­ бы на нем останавливаться. Нельзя было бы ссылаться исклю­ чительно на него в момент, когда ночь стала опускаться на на­ роды, снова увязающие в войне.

IV

Если эти утверждения верны, то я не злоупотребляю именем Фрейда, связывая его, в своих интересах, с наукой, которая зна­ ла головокружительный успех и не менее внезапный упадок. Не­ смотря на все эти недомолвки, которые вы могли заметить, я хо­ тел бы убедить вас принять следующую гипотезу: интерес Фрей­ да к психологии толп представляет собой радикальный поворот, настоящую революцию в его изысканиях, а значит, и в психо­ анализе. Взвесив все «за» и «против», я пришел к следующему выводу: этот поворот позади, и мы оказались перед двумя раз­ личными теориями, а не перед расширением той же самой тео­ рии, как это представляется обычно.

Мне кажется, достаточно сравнить эту гипотезу с обеими тео­ риями Эйнштейна. Одна, частная относительность, несмотря на ее внешнюю революционность, на самом деле решает проблемы известные и венчает собой классическую науку. Другая, общая относительность, претендует на объяснение законов Вселенной, объединяя электричество и гравитацию. Она все еще остается взлетом мысли, который ничто не предвещало и мало что под­ крепляет. Единственное ее следствие (но какое!) — обновление науки, утратившей блеск, — космологии и открытие для нее пространства звездного мира.

Точно так же перед упомянутым расхождением существовала частная психоаналитическая теория человека и семьи, невроза и снов, которая завершает развитие психиатрии и классической психологии. Со своей первой встречи с гипнозом она открывает три ключевых понятия: либидо, чтобы объяснить мир, заклю­ ченный в человеке, бессознательное, чтобы изучать его психи­ ческую жизнь, и, наконец, эдипов комплекс, чтобы определить сферу конфликта, порожденного соперничеством мальчика с от­ цом, и ответить на вопрос: как можно быть человеческим ребен­ ком? А метод свободной ассоциации становится символом новой дисциплины.

После состоялась вторая встреча с гипнотическим внушени­ ем, на этот раз в психологии масс. Из этой встречи родилась об­ щая психоаналитическая теория и возникает один достойный интереса вопрос: как можно быть отцом? А следовательно, как

создать группу, управлять нацией? Каковы истоки культуры, даже человеческого рода? Она без предупреждения переключает внимание с мира индивида на мир масс. Этот переход открывает неизвестные и ужасные проявления человеческой психики.

И вот Фрейд освобождается от семейственности еще до всех торопливых философов. Он уже рисует профиль анти-Эдипа в масштабе цивилизации. То, что этот профиль был бы профилем пророка, не царя, назовем его Моисеем, составляет уже другую проблему, обширную и сложную. Любая домашняя драма, дей­ ствующими лицами которой являются папа, мама и дитя, с это­ го времени имеет лишь значение образа, аналогии. И только по­ литическая и культурная трагедия имеет значение образца: тра­ гедия смерти вождя и беспощадной борьбы без настоящего при­ мирения между ним и массой.

С того дня, когда Фрейд предлагает гипотезу убийства домаш­ него тирана, совершенного его сыновьями, все, что предшествова­ ло, отодвигается и принимает другое направление. Он сам это по­ нимает, когда пишет в «Ferenczi» своему любимому ученику: «Я не желал ничего, кроме маленькой связи, и вот меня заставля­ ют в моем возрасте жениться на другой женщине». И какая женщина! Она заставляет его обратиться к религиям и к коллек­ тивным иллюзиям, применить к ним небесспорные понятия — идентификация, сверх-«Я». Понятия, которые ему подсказывает время, а время не внушает ему никакого доверия, и нет никакого желания его беречь. Он принимается за все, что попало, а попа­ дается скорее плохое, чем хорошее: это только сомнительная ре­ волюция, неудавшиеся свободы, китайские тени войны. Он не ви­ дит никакого просвета в многочисленных науках об обществе, ко­ торые, как и политические деятели, культивируют веймарские теории, обессилевшие идеи. Не утверждают ли они, что спасение поднимается из бездонного существа человечества, в то время как люди опускаются до варварства, чтобы в нем погибнуть?

Эти теории «как если бы» надолго удерживают его в «Бу­ дущем без иллюзий», в «Болезни цивилизации», в «Моисее и мо­ нотеизме». Чувствуется, что каждый раз, в каждой книге что-то кончается, что-то другое рождается. Только «Я» понимает, что за грубость и разочарование обитают вокруг. Здесь проявляется уп­ рямое желание охватить тайны человеческой природы (несмотря на неприятные истины, которые нужно ожидать, открывая ее!). Гений Фрейда, терзаясь, предается беспощадному подсчету на­ ших психических невзгод. Мы ускользаем от Харибды неврозов только для того, чтобы впасть в Сциллу религий. Конечно, он

сомневается, идти ли вперед. По его собственному признанию:

«Мы находимся на территории психологии толп, где не чув­ ствуем себя в своей тарелке15».

В своей тарелке или нет, пространство духовной жизни ста­ новится пространством религиозной жизни, верований, которые ее ограничивают. Само время эйнштейнизируется. Это больше не абсолютное и линейное время первой теории, разделенное на фа­ зы (от 0 до 5 лет, от 5 до 12 лет и т. д.), но время относительное и циклическое, время эволюции людей, которые то подчиняются своему повелителю и отцу, то восстают против него и так далее.

Не откладывая, сразу скажем, что, когда переходят от част­ ной психоаналитической теории к теории общей, мир изменяется полностью. Создается впечатление, что мы оставили астроно­ мию, науку об отдельных планетарных системах, ради космоло­ гии, науки о жизни и смерти звездных масс и галактик, которые мы видим звездной ночью. Нет ничего более интересного, чем проследить эту историческую параллель. Но история не един­ ственный предмет этой книги.

Глава II

/

От классической психологии масс к револю ционной психологии масс

I

Все, в целом, способствует тому, чтобы с презрением отнестись к психологии масс и предать ее забвению. А вместе с ней и работы Фрейда. Мы их уже даже не понимаем. Они кажутся нам про­ стыми и однообразными. И этому есть очевидная причина. В от­ личие от своих учеников и последователей, Фрейд пишет для пу­ блики, для мужчин и женщин, которые не только не принимают его, но и откровенно враждебно настроены. Отсюда порой эле­ ментарный характер его разборов, обилие простых и повседнев­ ных примеров, горячее желание убедить, которое ощущается на протяжении всех его рассуждений. Их новизна, их интерес от этого тем не менее не уменьшаются.

Эти качества утрачиваются. Ныне они кажутся бесполезны­ ми, потому что его ученики обращаются к посвященным. Они лишь стремятся укрепить уверенность публики, уже заведомо убежденной. Блеск языка, вычурность мысли, экзотичность вы­ бранных для исследования ситуаций призваны обольстить уже

убежденных. Намеки, эзотерические формулировки, обычные недомолвки перегружают труды психоаналитиков, написанные исключительно для использования их психоаналитиками же и философами, которые небрежно читают их. Мне самому нужно будет вернуться к элементарному, к трудоемкой аналити­ ческой работе на повседневном языке. Сохранить простоту по­ нятий и определенным образом подчеркнуть то, что обычно топится в художественной туманности. Поскольку психоло­ гия толп Фрейда, как и психология толп его предшественников, все еще остается неизвестной. Причина такого сокрытия — главным образом недоверие. И только путь обращения к эле­ ментарному и близкому поможет нам ее понять. Это, однако, не мешает критически посмотреть на нее и увидеть то новое, что книга поможет нам обнаружить.

Для начала не будем отгораживаться от существенного факта: Фрейд разделяет с Ле Боном и Тардом убеждение, что все зависит от психических факторов и объясняется ими. Единственная нау­ ка, строго говоря, касается самой сути действительности: психоло­ гия. Когда он размышляет над великими проблемами общества, над мировыми религиями и общественными движениями, он раз­ мышляет как раз над различными типами толп. А что же во всем этом социология? Не что иное, как прикладная психология.

«Поскольку социология, изучая по-своему тоже поведение людей в обществе, может быть лишь прикладной психологией. Строго говоря, существует две науки: чистая и прикладная психология и наука о природе16».

Вот что ясно. Психология — это не та наука, которая делит пирог истины с другими науками, а старается заполучить самый большой кусок. Она охватывает всю человеческую реальность, включая историю и культуру, и ничто ей не чуждо. Отсюда вы­ текает, что вопреки широко распространенному мнению различ­ ные работы Фрейда нельзя считать вкладом в ту или иную науку:

«Тотем и Табу» в антропологию, «Будущее одной иллюзии» в религиеведение, «Моисей и монотеизм» в историю, «Психология масс и анализ Я» в социологию и так далее. Конечно, он изучает материалы, собранные в этих различных областях. Он обсуждает существующие интерпретации. Но именно для того, чтобы при­ тянуть их к психологии и, в частности, к психологии толп, гранью которой каждая из этих областей является17. «Вместе с Ницше, — делает вывод один американский историк, — Фрейд объявил, что господствующая наука будущего —~это не исто­

рия, а психология. История становится психологией масс». Что касается исторических феноменов религии,

«единственная действительно удовлетворительная аналогия, — считал Фрейд, — находится в области психопатологии, в генезисе человеческого невроза, то есть в дисциплине, относящейся к ин­ дивидуальной психологии, в то время как религиозные феномены, естественно, считаются принадлежащими психологии масс18».

Все работы, которые я только что упомянул, исторически, а прежде всего логически принадлежат к этой психологии. Таин­ ственные и великолепные, они повествуют о рождении творения, истории романа духа, который неоднократно начинается и, как «Finnergan’s Wake», не получает завершения, которое в любом случае и не может быть получено. Но здесь, однако, как в пос­ леднем аккорде, как в заключительном фейерверке, можно услышать все основные темы психологии толп: растворение ин­ дивида в массе, власть вождей, истоки верований и религии, их сохранение в «бессознательном» народа, загадка подчинения людей и искусство ими управлять. Для нас, всех, кто интересует­ ся этой психологией, их совокупность равноценна завершенному трактату. Именно с этой позиции нужно их рассматривать. Даже если речь идет о произведениях, созданных на закате жизни.

II

Задачей психологии масс является объяснение всех политических, исторических, культурных явлений прошлого и настоящего. Это было известно. Но впервые ее призвание оказывается так ясно определенным. До тех пор £юка она оставалась в своей изначаль­ ной среде, ее единственными интересами были интересы полити­ ческие. Либеральная и консервативная, она преследовала цель за­ щиты общественного порядка. Не потому, что он был наилучшим, а потому, что он был наиболее сносным. Несмотря на свою резкую критику притеснений, несмотря на свои разоблачения условий жизни большинства людей, самых униженных и ограбленных, Фрейд остается связанным с этой традицией. По-видимому, он до­ верил Цвейгу, своему почитателю той поры, суть своей мысли:

«Несмотря на всю мою неудовлетворенность существующими экономическими системами, у меня нет надежды, что путь, избранный Советами, приведет к какому-то улучшению. По правде говоря, всякая надежда подобного рода, которую я питал, исчезла в течение этих десяти лет советского режима. Л остаюсь либералом старой школы».