щий момент нас будут интересовать не столько выдвигаемые ;в этих фрагментах тезисы, сколько позиция этих людей по от­ношению к тому, что они видели перед собой.

8. Позиция Парменида и Гераклита

Парменид и Гераклит родились, вероятно, в году примерно 520 до рождества Христова⁴⁸*. Следовательно, мыслить опи начали году примерно в 500. Какова была интеллектуальная почва, на которой они оказались? К каким интеллектуальным тенденциям, « каким общим формам приложения мысли почувствовали склон­ность их молодые головы? В каких других современных им тен­денциях увидели они облик противника?

В трудах Парменида мы не находим никакого имени, которое могло бы нас сориентировать. Он не «упоминает» ни друзей, ни врагов. И это не случайно. Парменид облачает свои идеи в фор­му торжественной поэмы⁴⁹* — литературного жанра, наиболее характерного для той эпохи, в форму теологически-космогониче- €Кой поэмы орфических мистиков. Это мистический жанр, пате­тический но своему тону и полный мифических иносказаний. 'Хотя поэма написана от первого лица, это лицо абстрактно: это некий юноша(кoupog), которому неизвестно почему покровитель­ствуют некие молодые богини, непонятные женские божества — может, Музы, а может, Горы²³, поскольку именуются они «до­черьми Солнца». Такая нечеткость линий, неопределенность и призрачность мифологического сюжета, разворачиваемого Парме­нидом, однозначно и несомненно говорят о том, что Парменид сознательно и хладнокровно использует «архаичный жанр», что­бы с его помощью высказаться. Или другими словами: Парменид, уже не веря в мистико-мифологическую поэму, использует ее в качестве простого инструмента для выражения своих мыслей, в качестве своего рода языка. Умершие верования долгое время сохраняются в виде простых слов⁵⁰*. Даже после смерти мифо­логия продолжает проявлять удивительную стойкость. Пока не­кое верование, к которому мы не имеем отношения, продолжает жить в других, мы относимся к нему со всей серьезностью и бо­ремся с ним, во всяком случае стараемся, чтобы сказанное нами не путалось с тем, что говорят те, кто в него верит. Однако когда мы находим, что некое верование уже мумифицировано,

⁴⁸* Как я уже говорил, для нас не представляет иптереса дискуссия о хронологическом соотношении жизней этих философов. Наиболее важно (и удивительно) для нас, что труды обоих были созданы одновременно*— в период около 475 г.

⁴⁹* Мне кажется маловероятным, чтобы поэма имела название, и еще менее вероятным, чтобы это название было «О природе», как свидетель­ствует, я думаю, исключительно по традиции, Секст Эмпирик. Гораздо бо­лее вероятно, что если поэма и имела название, то оно было Alétheia.

50* Мы еще называем Меркурием некий металл; мадридцы ходят гулять к фонтану Нептуна, а некоторые, не слишком удачливые, болеют венери­ческими болезнями, т. Е. Болезнями Венеры.

256

мто оно уже осталось в прошлом, то для нас оно становится просто безобидной «манерой выражаться». Так, мы спокойно го­ворим о Востоке, т. е. о месте, где все рождается, поскольку никто уже не верит, что существует некое место в космическом пространстве, специализирующееся на рождениях.

Парменид повествует нам не только об этих божественных девах, но и о великой Богине, которая откроет его герою истину, и о колеснице, запряженной «самыми резвыми конями», конечно крылатыми, которые, управляемые упомянутыми барышнями, повезут его героя, будто какого-то Амадиса Гальского²⁴, по «единственной дороге», по «знаменитому пути», который позво­лит «знающему созданию» обойти всю вселенную и приведет его к небесным вратам. Весь этот реквизит Парменид извлекает из старых сундуков и использует как маскарадный костюм, посколь­ку для него все это и есть не что иное, как маскарад. Единствен­ное, что мы обязаны сделать,— это объяснить самим себе, поче­му, чтобы высказаться, этому человеку необходим маскарад, ипыми словами, почему он считает уместным выразиться как бы в религиозном, мифологическом ключе и донести до нас свои идеи в виде грома, низвергающегося с небес, вложив их в уста некой богини, которая патетически преподносит их нам как от­кровение, как апокалипсис. Если бы мы столь легкомысленно не презирали «Риторику и Поэтику», т. е. способы высказывать­ся, которые изучали genera dicendi *, то нам было бы доступно понимание того, почему Парменид со всей серьезностью (а у Парменида все чрезвычайно серьезно) отказывается от назида­тельной прозы, избегает говорить от себя и передает все свое красноречие сомнительно-религиозным персонажам. Это не ка­приз. Это стилистическая необходимость. Стиль — это деформа­ция обычного языка, осуществляемая по особым причинам, из-^ вестным автору. Наиболее частая причина стилизации — это эмо­ции. Именно эмоции делают обычно пресный и банальный язык острым, жгучим, блистательным и приводящим в трепет⁵¹*. Мало того, что Парменид рассказывает нам о своих находках; сами они оказались для него — далее мы увидим, насколько оправдан­но,— столь неожиданными, вызвали в нем такой восторг, что были восприняты им как нечто мистическое. Сели считать, что

* Способ выражения, изложения (лат.).

^Б1* В других случаях, когда эмоции носят совсем другой характер (ос­мотрительность, робость), стилизация приводит к обратному эффекту: даже наш обычный язык она делает еще более невыразительным. Например, ди­пломатический язык — эго сама уклончивость, в нем эвфемизмы замещают ярко выраженное интуитивное выражение другим, затушеванным и раз­мытым. Учтите, что эти деформации нормального языка, которые мы на­зываем «стилизациями», пи в какой момент не могут быть бесконечными, их разнообразие исчерпывается ограниченным набором вариантов — уже придуманных или тех, которые индивид в данный момент способен приду­мать. Таким образом, определение различных форм стилизации — отнюдь не такое бессмысленное занятие, как установка ворот в открытом поле. И над грамматикой нормального разговорного языка вполне допустимо по­строить иекую над грамматику стилей.

17 Заказ Ní 406

257

в человеке имеются какие-то изолированные от остальных ячей­ки, то нельзя будет понять ничего человеческого. По наивности думают, будто оттого, что наука лишена эмоций, что она пред­ставляет голую истину, ее открытия не могут носить мистиче­ского, пылкого и эмоционального характера. И тем не менее они были, есть и всегда будут именно такими. Всякое «научное» от­крытие, т. е. всякая истина, вдруг открывает перед нами мир, ранее нам неведомый, а потому нас не интересовавший. Будто внезапно лишившись скрывавшего его покрова, этот мир чудес­ным образом предстает перед нами — мы «прозреваем». Более того, нам начинает казаться, будто какая-то непонятная сила вырвала нас из привычного, «домашнего», далекого от всякой мистики мира и перенесла в другой —и мы впадаем в экстаз, мы «переносимся». Неважно, какие были до этого у нас убеж­дения относительно реального и божественного, обычного и вол­шебного, каждый раз эта ситуация, эти мистические пережива­ния будут повторяться почти в неизменном виде. Когда Декарт — человек, который откроет «чистый разум», «чистый рациона­лизм», рационализм, призванный покончить с религией,— еще совсем юным неожиданно открыл метод («Mathesis universalis»)*, его посетило экстатическое видение, к которому он потом всегда относился как к кульминационному моменту своей жизни и счи­тал, что это подарок судьбы, великое откровение, в котором нет никакой его заслуги. Потрясенный нахлынувшими на него чув­ствами, полный бесконечного смирения «открывателя», она напи­шет в своем дневнике: «X novembris 1619, cum plenus forem, Enthonsiasmo, et mirabilis scientiae fundamenta reperirem»**.

To, что произошло с ним самим в результате сделанного им открытия, Пармепид воспринимает как некое в определенном смысле трансцендентное явление, что совершенно естественным образом заставляет его прибегнуть к религиозным образам и ре­лигиозному языку, чтобы через них выразить одновременно свои идеи и свои переживания. И делает он это потому, что не боит­ся, что его мистические пассажи будут восприняты читателем в буквальном смысле. Таким образом, избранный Парменидом стиль свидетельствует не только о том, что сам Парменид не верит в богов, но и о том, что в тех социальных слоях, к которым он обращается, религиозная вера не так уж и сильна. Для такого холодного рационалиста, как Парменид, разговор о богах, о пу­тешествии по небесам, использование пе всегда поддающихся контролю образов является чем-то экстраординарным, вызванным потребностью выразить обуревающие его чувства. Вместе с тем истинно верующему поэма Парменида показалась бы бледной, вялой и слабо аллегорической. За восемьдесят лет до этого Анак­симандр изобрел прозу и изложил в прозе свою физику. Эта пер­вобытная проза еще не сложилась в «литературный жанр», но-

* Универсальное (всеобщее) познание (лат.).

** X ноября 1619, полный энтузиазма, я открыл чудесную основу нау^ ки (лат.).

258

скольку не обрела еще уверенности в самой себе, т. е. в том, что она является прозой и только прозой. В самый неожиданный момент на «позитивистское» повествование Анаксимандра нале­тает эмоциональный, почти мифологический шквал, который вздыбливает этот прозаический язык, освещая его молниями об­разов. У Парменида не было выбора. Этим объясняется, почему он мобилизует весь этот допотопный и неуклюжий аппарат Deus ох machina *.

В отличие от Пармепида Гераклит приводит имена. Без лиш- пих церемоний он требует, чтобы Гомера и Архилоха наказали кпутами (Фрагмент 42)²⁵. Называет певеждой учителя Гесиода, поскольку тот даже не знаег, что такое день и ночь (Фраг­мент 57 )²⁶, Пифагора он обвиняет в шарлатанстве (Фраг­мент 129 — сомнительный)²⁷, а заодно, вместе с Гесиодом, Ксе­нофаном и Гекатеем, в том, что за мешаниной различных идей опи скрывают свое пезнание того, что единственно следует знать (Фрагмент 40)²⁸. Чуть ли но единственный, кому от него не до­сталось,—это Фалес, о котором он говорит, что тот «был первым астрономом». С паршивой овцы хоть шерсти клок! Отсутствие во фрагменте, о котором идет речь, прямых оскорблений свиде­тельствует о том, что отношение Гераклита к Фалесу и ко всему, что тот представлял, является положительным. Заметьте, что всо те, кого Гераклит называет поименно, к тому моменту уже умер­ли. В работе не упоминаются современники. Учтите, что очагом паиболее важной и характерной для VI в. интеллектуаль­ной деятельности было ионическое побережье и прилегающие к нему острова, т. е. район, к которому относится и Эфес.

_ В отличие от Парменида Гераклит говорит от своего собствен­ного имени. Его сентенции, разбившие столько голов и кажу­щиеся столь очевидно «загадочными», как сверкающие лучи исходят из великого и чрезвычайно индивидуализированного Я, принадлежащего этому копкретпому и неповторимому человеку* Гераклит, родившийся в семье Кодридов, основателей города, сам обладал «монаршим» величием в самом высоком смысле, какой иогда-либо носило это слово, т. е. в смысле «человека священ­ного» и единственного, способного «освещать», поскольку вместе с кровыо он унаследовал божественную «благодать». Гераклит отказался в пользу своего брата от этого религиозного величия, ибо даже оно мешало ему проявить свою индивидуальность и Г)ыть единственным и неповторимым Гераклитом, каковым он себя ощущал.

Если, прежде чем приступить к изложению того, что сказал этот великий человек, мы немпого задержимся — что безусловно следует сделать — на том, чтобы посмотреть, как он это сказал, и какой форме, то увидим следующее. Парменид, хотя и проис­ходил из знатной семьи и был паделен непоколебимой верой в самого себя, которая была свойственна первым мыслителям и

* Бог из машины (лат.).

17$

259

8иждилась одновременно на сознании ими исключительности своей личности и своего разума (аристократическое происхожде­ние и оригинальность мышления), вызывал везде уважение. Даже у Платона еще встречаются отголоски этого уважительно­го отношения. Но при всем этом его деятельность разворачива­ется среди людей, он спорит с ними. Начиная с его школы, «ди­скуссия» станет одной из форм жизни. Диалектика, убеждает он, не только показывает, но и доказывает. Парменид близок к лю­дям. И именно поэтому ему необходимо высказаться как бы со стороны, сделать так, чтобы его учение прозвучало из уст прав­дивой и достойпой доверия богини. Гераклит же, «монарх», ощущающий себя единственным, уже сам по себе недосягаемо далек от всех. Именно поэтому его жизнь была на деле уходом от людей. Он удаляется, как я уже говорил, от общественной жизии, отказавшись от своего священного сана. Он испытывает глубокое презрение к вульгарности своих сограждан и считает их неспособными к спасению, поскольку они лишены основной добродетели человека, которая заключается в умении признать чье-то превосходство⁵²*. Гераклит удаляется от общества в уеди­ненный храм Артемиды. Потом он находит, что этого недоста­точно, и скрывается в глубине труднодоступной горы, уподобив­шись железу и алмазам, из которых состоят земные недра. Редко когда кто другой был столь же безгранично убежден в своем превосходстве над остальными. Мы увидим, однако, сколь про­тивоположной результату была причина. Мы увидим, какое аб­солютное смирение породило и питало эту безмерную гордыню. Если бы Гераклит все еще верил в богов, то он решил бы, что сам он тоже Бог. Именно поэтому то, что он говорит, не вклады­вается им в чьи-нибудь более достойные уста. У него нет необ­ходимости добавлять к той высоте, на которой сам он находится, еще и возвышенность стиля. Само его учение объяснит нам, по­чему он ощущает себя богом, как в принципе имел бы право ощущать себя, по его мнению, любой человек, если бы не был столь неразумным, каким он обычно бывает.

С другой стороны, следует учесть, что в Ионии, где зароди­лось новое мышление, «новейшая» жизнь, все было значительно более передовым, чем даже на другом краю Эллады — в великой Греции и на Сицилии. Мифология все более отходит на второй план, а позиции прозы, бытового романа, простого дидактическо­го повествования, лишенного мелодраматизма и театральности, становятся все более ирочными. Сорока годами ранее недалеко от Эфеса Гекатей написал свои книги по географии и истории простой дидактической прозой, прозой не менее прозаичной, чем та, которой написан любой немецкий учебник (Handbuch) наше­го времени⁵³*. Тем не менее эта проза еще не пригодна для

«Абсурдный недостаток тех, кто, подобно людям, является не более чем ничтожным стадом, нуждающимся в пастухе». См. Фрагмент 11^2У.

Что олвако, не мешает его стилю временами расцветать пышными азианическими цьегами.

260

того, чтобы выразить ею те странные трансцендентные мысли, которые потом выльются в философию⁵⁴*. Поэтому Гераклит не может написать книгу с единым текстом. Свои мысли он выдает 1» виде разрядов, короткими сентенциями, которые при этом вы­нуждены каждый раз передавать цельный смысл и являются неким «сгустком» стиля, наполненным взрывной мощью учения. Отсюда их знаменитая «темность».

Таким образом, стиль Гераклита заключается в том, чтобы, говоря от своего собственного лица, высказываться взрывоподоб- лыми сентенциями, как при любом остром, «искрометном», электризующем разговоре. Это изречения, т. е. в некотором роде «вульгаризмы», и тем не менее в них есть определенный отте­нок, свидетельствующий о том, что Гераклит все-таки поддается влиянию бывшего в то время в моде способа выражения (modus (licendi), имевшего религиозное, трансцендентное звучание. Речь идет не о чем ином, как об оракулах и прорицаниях сивилл. Сам Гераклит в двух сохранившихся фрагментах дает нам понять, почему он избрал такую литературную форму, как эти его из­речения. Будучи уверен в том, что мышление думающего че­ловека — это проявление универсального разума, а не его личной проницательности, Гераклит считал, что наиболее соответствую­щей формой для выражения мыслей должно быть нечто схожее с оракулами и прорицаниями сивилл. Фрагмент 92: «Голос сивиллы, холодно и бесстрастно вещающей своими безумными устами, будет услышан через тысячелетия, поскольку то, что она говорит, навеяно Богом»³⁰. Фрагмент 93: «Господин, кото­рому принадлежит Дельфийский оракул, ничего не провозгла­шает и ничего не скрывает, но наводит на мысль»³¹. Таким об­разом, уже здесь, на пороге зарождения философии, «наведение на мысль» предлагается нам в качестве способа выражения, наиболее подходящего для философии. Вытекающей непосредст­венно из этого проблемой мы займемся гораздо позже. Тем не менее две приведенные сентенции Гераклита должпы воспри­ниматься с учетом того, что высказаны они резким противником традиционной религии «таинств» и культов ^5Ь*. Но и для Ге­раклита сделанные им открытия црозвучали как откровения, и их мистический заряд нашел свое есгественное отражение лишь во фразах, полных квазирелигиозного трепета.

⁶⁴* Возможно, следовало уделить больше внимания тому факту, что никогда не существовало способа выражаться (genus dicendi), который действительно подходил бы для изложения философии. Аристотель не смог решить атой проблемы, понимание которой недоступно глупцам. Лишь благодари тому, что сохранились его личные записи, составленные при подготовке лекций, нам известны его мысли. Я сам в течение тридцати лет был вынужден молча сносить упреки глупцов в том, что все написанное мною,— это литература, и, что нестерпимо, даже мои собственные ученики сочли возможным поставить вопрос о том, является ли все, что я сделал, литературой или философией и провинциально-нелепым ее украша­тельством.

^ь5* См. фрагменты 5, 14, 15 ³².

261

Обойтись без этих замечаний о стиле Парменида и Герак­лита было бы весьма сложно, поскольку только через них мы сможем полностью воспринять скрытый смысл всех сентенций этих авторов. Очень скоро мы столкнемся с конкретным при­мером, подтверждающим сказанное. В данпом случае правильное понимание стилей является вопросом чрезвычайной важности. Поскольку труды этих философов дошли до нас лишь в обрыв­ках, а сведения о той эпохе, которыми мы располагаем, доста­точно скудны, то мы пе вправе пренебрегать всей той инфор­мацией, которую, без всякого на то умысла со стороны авторов, открывает нам их стиль. Действительно, обнаружив, что мифо­логия уже являлась для них лишь своего рода словарем, неким способом выражения, мы с большей, чем если бы сами авторы нам об этом сказали, очевидностью убеждаемся в том, что мифо­логия, традиционная религия и все с ней связанное, было для них уже далеким прошлым, чем-то, что уже ушло за их жиз­ненный горизонт. Резкие нападки Гераклита на культ различ­ных богов (статуй) адресованы простопародыо, в котором эта архаичная вера продолжала жить. Однако то, с чем он и Пар­менид на самом деле борются,—это скорее новые формы «ре­лигии» (орфическая теология и «мистерии» в честь Диониса)', отличные от традиционных, непосредственно не связанпые с мифологией и зародившиеся, как мы сейчас увидим, в то же время, что и повое мышление, которое развивали Парменид и Гераклит. Мифология, традиционная религия греческих го­родов явились как бы подпочвой для этих мыслителей. Она их не заботит, не стоит перед их глазами, являясь всего лишь ста­рой, привычной, доведенной до автоматизма лексикой, не от­личающейся от прочих, из которых состоит всякий язык. Имен­но поэтому они совершенно запросто, когда фраза этого требует, извлекают на свет Эриний, а тем более рассуждают о Dike *. Вместе с тем они заявляют, что верующие, приверженные тра­диционной религии, «не имеют ни малейшего понятия о том, кем па самом деле являются Боги и Герои» (Фрагмент 5)³³.

Почвой Парменида и Гераклита является интеллектуальная тенденция, возникшая за век до них во всей Греции, в первую очередь наиболее чистая и ярко выраженная ее форма, начало которой положил Фалес из Милета. Одним словом, то, что было названо ионической физиологией. Похоже, что овца не так уж и паршива. Только Биаса и Фалеса Гераклит упоминает, не прибегая к оскорблениям. Причем о последнем он говорит, что тот был первым астрономом. Отсюда вытекает, что Гераклит с уважением относится к образу мышления Фалеса, хотя при этом и дает понять, что по сравнению с его собственным знани­ем знания Фалеса и его последователей — это узкоспециальные знания, не более, чем астрономия. Чтобы как следует это понять и полностью, т. е. в достаточной степени, описать ту почву, на

* Судьба (греч.).

26%

которой взросли оба интересующих нас протофилософа, следует вспомнить, что расцвет деятельности Фалеса пришелся на 584 г. Теперь нам необходимо составить достаточно четкое представ­ление о тех переменах в жизни греческого общества, которые, начавшись в 600 г., нарастали и углублялись вплоть до 500 г., отмеченного началом интеллектуальной деятельности обоих наших протофилософов.

Мы живем окруженные не только пространственным, но и временным ландшафтом, имеющим три измерения: прошлое, на­стоящее и будущее. Оставим пока в стороне последнее из них. Определенная часть прошлого, простирающаяся до нашего на­стоящего, продолжает оставаться для нас чем-то реальным, со­ставляющим органическую часть нашей жизни. Как и всякий ландшафт, видимое нам прошлое обладает перспективой, перед­ним и задним планом. Каждый из этих временных планов ока­пывает различное влияние на наше существование. Чтобы по­пять какого-то человека, необходимо с определенной точностью представить хронологическую топографию его прошлого.

Имена, упоминаемые Гераклитом, позволяют нам с достаточ­ной точностью восстановить ту перспективу событий интеллекту­альной жизни прошлого Греции до его дней, которая ему откры­валась. Та же картина, но с небольшими изменениями — по­скольку западные колонии были несколько менее «передовыми», чем восточные,— верна и для Парменида.

В одном из фрагментов (42) Гераклит рассуждает одновре­менно о Гомере и Архилохе³⁴. В другом (40) — о Гесиоде, Пи­фагоре, Ксенофане и Гекатее³⁵, причем в том порядке, в кото­ром они перечислены. Заметьте, что этот порядок в точности соответствует исторической хронологии. Гераклит пишет свои изречения примерно в 475 г. Гекатей, по времени наиболее Слизкий Гераклиту, умер, когда носледнему было около двад­цати лет. Ксенофан, который всего на несколько лет был стар­ше Гекатея и Пифагора, по всей видимости, родился в районе 572, г. Когда Гераклит вошел в жизнь, эти трое уже были «там». За ними ночти в неосязаемой дали, уже в далеком прошлом, виднеется Гесиод, написавший свою «Теогонию» примерно в 700 г. Еще на пятьдесят лет раньше стоит Гомер, а на пятьде­сят позже — Архилох. Таким образом, они предшествуют моло­дому Гераклиту (500) соответственно на полтора, два и два с половиной века. Для любого грека, жившего до Аристотеля, па расстоянии в полтора века все кажется уже совершенно рас­плывчатым, неразличимым и совершенно «древним». Именно поэтому Гсмер и Гесиод ему не ближе и не дальше, чем Архи­лох. Заметьте, что фрагмент 40 как диптих: с одной сторо­ны — Гесиод, а с другой, рядом друг с другом,— Пифагор, Ксе­нофан и Гекатей. Во фрагменте 42 Гомер в одной упряжке с Архилохом. Гесиод, таким образом, является как бы связую­щим звеном между двумя рядами имен: совершенно «древних».

и совершенно «современных». Для Гераклита это две значитель­ные вехи прошлого.

Дополним теиерь это именное прошлое, представленное в оп­ределенном ракурсе в перечисленных фрагментах, обезличенным прошлым, замеченном ранее в других, полных язвительности фрагментах. Речь идет о религиозном прошлом. Оно тоже имеет свою перспективу, будучи разделенным как бы на две части. Одна — это религиозная «древность», которая с упорством, свойственным всему религиозному, продолжает жить в наро­де,— это гомеровская и догомеровская мифология, древнейшие божества, рожденные в народе, и городские боги. Но кроме этого, есть еще и «новое» религиозиое прошлое, продолжающее существовать в среде средних социальных слоев,— это мистерии в честь Диониса и Орфея. Оба этих культа начинают захваты­вать Грецию после примерно 600 г. ⁵⁶*

Что касается орфизма, то около 550 г. он вылился в совер­шенно новую для Греции форму: теологию. Мифологическая религия всегда была пряма. Она не провоцировала создания вторичной формы религии, каковой является теология, которая заключается в том, чтобы размышлять о первичной форме. Ми­фология по самой своей сути простодушна, а теология — это все, что угодно, только не простодушие. Около 550 г. Ферекид из Спроса сочииил свою теологию, до которой и после которой были другие теологии, известные легендарными именами своих создателей: Эпименида и Ономакрита. Следует иметь в виду, что к моменту начала деятельности Парменида и Гераклита орфизм и его теологии были интеллектуальными явлениями первой величины в общественной жизни Греции, и что Ферекид является современником Анаксимандра и принадлежит к поко­лению, непосредственно предшествовавшему Пифагору ⁵⁷*.

Однако весь этот огромный объем интеллектуального прош­лого, «древнего» и «нового», личностного и безличного, отри­цается Гераклитом и Парменидом. Опп против всего этого, lío их противодействие имеет две формы. Традиционной религии и поэзии (Гомер, Архилох) Гераклит уделяет мало внимания. С ними он всерьез не борется, поскольку знает, что для любого

⁵⁶* Культ Диониса имеет темную предысторию. Неизвестно, когда и как этот тракийский бог обосновался в удаленных друг от друга точках эллин- ского мира. Но факт тот, что до 600 г. этот культ не являлся реальной ис­торической силой.

^б7* Не забывайте, что согласно моей исторической концепции одному поколению соответствует очень короткий промежуток времени —15 лет — и его главной исторической особенностью является не воспроизведение себя, а, наоборот, замкнутость. Всегда имеется три «современных» поколе­ния, и уравнепие их тройной дииамики дает ту конкретную действитель­ность, каковой является всякая историческая дата. Уместно вспомнить, чго именно я снова поднял — и на сей раз всерьез — важнейшую ироблему по­колений. См.: Pinder «Das Problem der Generation»³⁶, 1928. Пролог. Однако строгое изложение моего учения о поколениях не было знакомо Пнпдеру. Полностью это учение изложено в курсе о Галилее, прочитанном на кафедре Вальдесилья,

264

современного человека ничто из этого уже не является предме­том верования. Эта вера продолжает жить только в «народе», а вот по отношению к новому он уже принимает боксерскую стойку. Доказательство такого двойственного поведения убеди­тельно и очевидно. Об этом говорит тот факт, что против богов и культа статуй, против Гомера и Архилоха направлены только некоторые отдельные фразы, встречающиеся в разрозненном ви­де в разных фрагментах, в то время как борьбе с «современни­ками» посвящено целиком все его учение. Такое же различие мы находим и у Парменида. Но так как последний не приводит ника­ких имеп, то в его произведении нет необоснованных нападок. Именно поэтому у Парменида нет и следа борьбы с «древними». Фалес, как мы потом увидим, вынужден преодолевать все еще господствующую мифологию и потому постоянно вступает с ней в борьбу. Пармениду же мифология ничем не угрожает, и он оставляет ее в покое. В то же время его учение, так же, как и учение Гераклита, принципиально и по сути направлено против «нового». Следует отличать излишние, пустые нападки, с помощью которых создается видимость борьбы с врагом, о котором из­вестно, что он уже мертв, от принципиальных положений, со­ставляющих основу учения. На примере Ксенофана прекрасно видно, как всего за несколько лет вся греческая «древность» была побеждена и как противник исчез из поля зрения совре­менников. Ксенофан родился, по всей видимости, в 565 г, т. е. за полвека до Гераклита и Парменида. Дошедшие до нас от­рывки его поэм свидетельствуют о его самоотверженной борьбе с богами и Гомером. Это означает, что при жизни Ксенофана все то, с чем он боролся, было в силе. Оно было его противни­ком. Полвека спустя все изменилось. Ни боги, ни Гомер уже не представляли интереса для передового меньшинства. Они скрылись с горизонта. Новым противником стали, с одной сто-' роны, новые формы религии, приходящие на смену безраздель­ному господству старой мифологии и гомеризма, а с другой — но­вые нерелигиозные и даже антирелигиозные формы обществен­ной жизни — одним словом, «научные» формы, которые тем не менее Пармениду и Гераклиту представляются недостаточными. Если аккуратно и тщательно не разобраться в том, что из всего этого для мыслителя, родившегося в последнее двадцатилетие VI в., стояло на переднем плане, а что на заднем, то будет очень сложно уяснить весь смысл той поразительной мешанины; мыслей, разобраться в которой приглашают дошедшие до нас отрывки учений Парменида и Гераклита.

Однако я повторяю, что до настоящего момента в текстах двух этих мыслителей мы обнаружили лишь отрицание прош­лого. Может, действительно они не видели- ничего хорошего в том, что в интеллектуальном плане создало прошлое? Тогда без сомнения это гиганты недовольства, сказочные великаны презрения. Поэма Парменида, несмотря на ее торжественность и культовость, ощетинена бранью, а у Гераклита с трудом най­

265