От морды к лицу.

Что такое лицо: портрет или протракция? Является оно продуктом церебрализации, эстетическим или культурным феноменом. Если рассматривать эволюцию морды животного до человеческого лица, то, очевидно, что вплоть до кроманьонцев эта эволюция определялась ростом массы мозга и уменьшением челюсти.

Вероятно, лицо в какой то момент человеческой истории становится эстетически значимым феноменом для полового отбора. Фасциализация становится важным моментом человеческой истории. Делез и Гваттари считали, что примитивные люди обладали красивыми или уродливыми фигурами, но не лицом. Они имели голову, а в лице не нуждались. Это недоразумение вызвано тем, что авторы не различают между протракцией общечеловеческого лица рода sapiens и характерологическим прорисовыванием его поверхности в той или иной культуре. Отсюда смешение родового лица с культурно, физиогномически и семантически оформленным лицом. Родовое лицо человека, несомненно, имеет универсальные характеристики, оно инвариантно. Во всех климатических поясах, всяком периоде истории, в любой культуре, обществе человек имеет лицо. Хотя не во всех языках есть слово для его названия.

Первичный межличностный процесс определен общими биоэстическими характеристиками и это достаточно четко обнаруживается при сравнении детеныша шимпанзе и ребенка. Этот первичный процесс занял не менее миллиона лет и завершился в типе кроманьонца. Сравнение его лица с обезьяньими мордами совершенно отчетливо показывает их различие. В этой связи можно спрашивать о моторе или мотиве, объясняющем столь разительное отличие между мордой крупной обезьяны и человеческим лицом. Этот вопрос и поднимает проблематику протракции. Протракция , или движение образа лица в процессе генезиса лица человека, может быть объяснима с учетом потребностей рода и праисторических форм жизни. Теплое межличностное общение играло при этом решающую роль. Роль теплоты в первичной орде является господствующей, достаточно вспомнить восхищение мужчин видом купающих детей женщин. Первичная социосфера возникает как теплое межличностное отношение. Члены орды или семьи в высшей степени аффективны. То, что мы называем неудачным словом общество, на самом деле изначально было пространственным – пространство матери и пространство отца – вот первые территории формирования ребенка и подростка.

Первичный материнский инкубатор основан на теплоте взглядов и соприкосновений. Именно личностного общения и начинается переход от животного к человеку. Этот антропологический переход есть ни что иное, как лицевая операция. Но она не имеет ничего общего с протезированием лица в нашем индивидуалистическом обществе. Современная лицевая хирургия превращает лицо обратно в чистую доску и наносит на нее грим красоты и оригинальности. При этом устраняется как отпечаток времени, так и эволюционное наследие дружеского, теплого человеческого лица. Возвышение и аттрактивность человека к человеку, вытекающие из дарвиновской теории, противоположны приспособлению к миру в смысле производства фитнесса (хорошая спортивная форма). Она доказывает движение эволюции в направлении роскошного расцвета в эротико-эстетической теплице становления человека. Формирование красивой человеческой головы, о котором писали Делез и Гваттари, отличались разными этно-эстетическими характеристиками, поэтому нет гарантии. Что все критерии к красоте головы были универсальны. В лицах собирается специфически-сингулярное, а также и характерологическое, определяемое темпераментом . Все это наносится на лицо которое открыто как протракция, осуществляющаяся в игре лицами матери и ребенка.

На 95 % путь формирования человеческого лица относится к доисторическому периоду. Во время этого общечеловеческого роста лицо еще не стало знаком различия своего и чужого, как сигнал для различия своего и чужого. Это случилось в эпоху государств. Лицо не является критерием идентичности в ранние периоды человеческой истории. Оно сигнализирует как об индивидуальности, так и о дружественности. Во взгляде первобытного человека отсутствовал идентификационный интерес, он излучал стремление к единству. Взаимодействие лиц имело биоэстетический характер. Лицо сравнительно недавно становится знаком идентификации. Поэтому некоторые историки культуры, считают, что в древности не встречалось изображений человеческих лиц, не только изображений собственных лиц, но и изображений соплеменников. Это значит, что обмен изображениями лиц не требовался. Раннее межличностное восприятие не интересовалось характерологическими признаками, оно ориентировалось на свет, идущий от лица, и говорящий о том, можно или нет ему доверять. Мать и ребенок как бы лучатся взглядами и улыбками. Человеческая эволюция определялась тем, насколько велика степень преодоления враждебности и выражения дружественности. Как фаллические символы и каменные бабы были не индивидуальным, а всеобщим выражением принципа наслаждения, так и лицо – приглашение к единству с трансцендентным. Надо отметить, что это обстоятельство было отмечено и в «Федре» Платона. Он один из первых понял трансцендентальную сущность лица, которое влечет к божественному, излучая красоту и создавая ощущение счастья. Лицо – это обещание истины. Платон выводил красоту лица из сверхчеловеческого мира. По Спинозе, открытие лица выражает силу, которую в нем обретает трансцендентная идея.

Когда лицо обретает индивидуальность, оно строится уже на как приглашение к дружбе, а как воля к власти. Может быть только лица Будды и улыбающихся ангелов сохраняют верность дружбе и не изображают значительности. К таким излучающим дружеский свет лицам относится и Монна Лиза. Протракция действует не только в Европе, но и там, где формируется высокая культура, отбрасывающая старую биоэстетику и навязывающая икону вместо лица.

В «Физиогномических фрагментах» Иоанна Каспара Лаватера, вышедших в 1775 г., раскрыта протестантская теология лица, где постулируется аналогия европейского и христианского лица. Она обнаруживает, что протракция лица в христианской культуре определялась иконой. В целом физиогносмика Лаватера выступает как аналог божественного видения. Он смотрит на людей словно глазами Бога и видит все тайные движения души по строению лица. В дальнейшем физиогномика становится своеобразным моральным и даже полицейским фактором для выявления лиц с аномалиями и предрасположенных к преступлениям.

Недавно вышел на экраны новый фильм А. Сокурова из серии, посвященной последним дням жизни известных на весь мир диктаторов. Первый фильм «Молох» о Гитлере впечатлял видеорядом, позволившим вдохнуть современному зрителю «аромат» ушедшей эпохи, и убедительным сценарием, основанным на записях, оставленных его секретарем. Этот фильм по особенному популярен в России, ибо имя Гитлера не только не замалчивалось, а напротив произносилось, разумеется как отрицательное, столь же часто, как и положительные имена советских вождей. Второй фильм «Телец» посвящен показу одного дня из последнего года жизни Ленина. Он производит неизмеримо более тяжелое впечатление, чем первый. Видеоряд сумрачен – действие происходит в основном в полутьме – и «аромат» эпохи как бы фильтруется неясностью изображения. Особенно беспомощен дискурс. Ничего подобного «Застольным разговорам Гитлера» секретари Ленина не оставили, а опубликованными еще в 30-е годы воспоминаниями врачей и сиделок Сокуров почему-то не воспользовался. Возможно, он считал их искаженными цензурой, возможно, он попросту не знал об их существовании. Во всяком случае остается лишь жалеть о том, что они не встроены в сюжет. Фильм получился настолько тяжелый, что все время хочется прервать его просмотр. Сокуров взвалил на себя тяжелую ответственность. Зная его серьезное отношение к делу можно предположить, что он глубоко продумывал то, что снимал.

Почему же его последние фильмы расцениваются особенно неоднозначно? Думается, что зрители и даже жюри подходят к его оценке неадекватно. И это не только их вина. Видеоряд и цитаты настойчиво внушают нам, что все говоримое в динамике и показываемое на экране было на самом деле. Но на самом деле Сокуров вовсе не стремится документально воспроизвести последние дни жизни Гитлера и Ленина. Фильмы наводят на мысль, что Сокуров вернулся к танатологической тематике. Настойчивая, вызывающая отвращение демонстрация тронутого умиранием тела призвана отобразить другую смерть, смерть не столько Ленина, сколько ленинизма. Ленин и Гитлер – это не просто имя на книге или целом корпусе сочинений, но и имя вождей, принимавших эпохальные решения. Поэтому ленинизм и фашизм не сводимы к идеологическим системам. Тот, кто руководит государством – человек, вождь, автор идеологии – входит в сознание людей как своеобразный миф. Задача художника в том, чтобы деконструировать лицо доброго «дедушки Ленина» в букварях советской эпохи и представить его как выражение зла. "Молох" нельзя оценивать мерками документального или художественного кино. Не знаю, когда умер «символический» Гитлер для немцев, но, по видимому, поколение Сокурова освободилось от него только теперь. Фильм появился точно во время. Ленин умер не в далеком двадцать четвертом году (он, действительно, долгое время был «живее всех живых»), как состояние сознания наших современников он умер в прошедшее десятилетие. Демонстрация разлагающегося тела символизирует разложение мифа. Если в своих прежних фильмах Сокуров хочет сделать одинокую смерть в тишине больничной палаты видимой, то здесь он обращает внимание на умирание одной великой иллюзии – марксистcко-ленинского учения, которое для живших под его сенью людей было не только набором понятий и суждений, словом, идеологией, которую они уже давно воспринимали с долей иронии, но и чем-то внутренним, интимным, по отношению к чему ирония неуместна. Прежде всего нетленно лицо Ленина. Оно как лицо матери всегда прекрасно. И до тех пор пока это лицо символизирует все доброе и вечное, пока Ленин остается «самым человечным человеком», критика марксистско-ленинской идеологии вовсе не означает ее конца. Другое дело, из чего построено это лицо. Если в его основе лежит лицо матери, Матери-Родины, Матери-Земли, то нанести патину смерти на него – это очень ответственное дело. Собственно, стереть очарование этого лица и хотел Сокуров. Поэтому фильм его должен расцениваться с точки зрения того, насколько это было сделано убедительно и насколько оно удалось.

Учитывая внутренние, интимные связи человека с окружающим миром, приходится спрашивать о том, какое лицо имеет та или иная философия, каков тон голоса, которым она говорит, насколько ее вид и тон соответствуют лицу и голосу матери. Наивно думать, что сегодня есть что-то святое, не подлежащее политическому присвоению, не втянутое в циркуляцию символического капитала. Лицо матери превращается в лицо Республики (французская "Марианна") или в лицо нашей старенькой Родины-Матери, от лица которой политики спрашивают: вы с кем, господа интеллигенты? Является лицо Ленина лицом ангела-хранителя или лицом Отечества, ради которого молодые люди должны воевать и быть убитыми?