Ф. Достоевский «преступление и наказание»

Перевод Constance Garnet

1. An expression of the pro- foundest disgust gleamed for a moment in the young man's refined face. He was, by the way, exceptionally handsome, above the average in height, slim, well- built, with beautiful dark eyes and dark brown hair

He was so badly dressed that even a man accustomed to shab- biness would have been ashamed to be seen in the street in such rags.

2.

The old woman stood facing him in silence and looking in­quiringly at him. She was a di­minutive, withered up old woman of sixty, with sharp malignant eyes and a sharp little nose. Her colourless, somewhat grizzled hair was thickly smeared with oil, and she wore no kerchief over it. Round her thin long neck, which looked like a hen's leg, was knotted some sort of flannel rag, and, in spite of the heat, there hung flapping on her shoulders, a mangy fur cape, yellow with age.

3.

He was a man over fifty, bald and grizzled, of medium height, and stoutly built. His face, bloated from continual drinking, was of a yellow, even greenish, tinge, with swollen eyelids out of which keen reddish eyes gleamed like little chinks. But there was something very strange in him; there was a light in his eyes as though of intense feeling- perhaps there were even thought and intelligence, but at the same time there was a gleam of something like madness. Like a clerk, he wore no beard, nor moustache, but had been so long unshaven that his chin looked like a stiff greyish brush.

4.

«Well, so be it, I am a pig, but she is a lady! I have the semblance of a beast, but Katerina Ivanovna, my spouse, is a person of education and an officer's daughter. Granted, granted, I am a scoundrel, but she is a woman of a noble heart, full of sentiments, refined by education. But Katerina Ivanovna, though she is magnanimous, she is unjust...

5.

Raskolnikov recognised Ka­terina Ivanovna at once. She was a rather tall, slim and graceful woman, terribly emaciated, with magnificent dark brown hair and with a hectic flush in her cheeks, She was pacing up and down in her little room, pressing her hands against her chest; her lips were parched and her breathing came in nervous broken gasps. Her eyes glittered as in fever and looked about with a harsh immovable stare. And that consumptive and excited face with the last flickering light of the candleend playing upon it made а sickening impression. She seemed to Raskolnikov about thirty years old and was certainly a strange wife for Marmeladov.

6.

Не is a well-to-do man, to be depended upon, he has two posts in the government and has already made his fortune. It is true that he is forty-five years old, but he is of a fairly prepossessing appearance and might still be thought attractive by women, and he is altogether a very respectable and presentable man, only he seems a little morose and somewhat conceited. But possibly that may only be the impression he makes at first sight.

7.

He worked with great intensity without sparing himself, and he was respected for this, but no one liked him. He was very poor, and there was a sort of haughty pride and reserve about him, as though he were keeping something to himself. He seemed to some of his comrades to look down upon them all as children, as though he were superior in development, know­ledge and convictions, as though their beliefs and interests were beneath him.

With Razumihin he had got on, or, at least, he was more unreserved and communicative with him. Indeed it was impossible to be on any other terms with Razumihin. He was an exceptionally good- humoured and candid youth, good- natured to the point of simplicity, though both depth and dignity lay concealed under that simplicity. The better of his comrades understood this, and all were fond of him. He was extremely intelligent, though he was certainly rather a simpleton at times. He was of striking ap- pearance-tall, thin, blackhaired and always badly shaved. He was sometimes uproarious and was reputed to be of great physical strength.

8.

He already knew all about Lizaveta and she knew him a little too. She was a single woman of about thirty-five, tall, clumsy, timid, submissive and almost idiotic. She was a complete slave and went in fear and trembling of her sister, who made her work day and night, and even beat her.

9. «She is first rate,» he said. «You can always get money from her. She is as rich as a Jew, she can give you five thousand roubles at а time and she is not above taking а pledge for a rouble. Lots of our fellows have had dealings with her. But she is an awful old harpy....» And he began describing how spiteful and uncertain she was, how if you were only a day late with your interest the pledge was lost; The student chattered on, saying that she had a sister Lizaveta, whom the wretched little creature was continually beating, and kept in complete bondage like a small child, though Lizaveta was at least six feet high. Lizaveta was younger than the old woman and was her half-sister, being the child of a different mother. She was thirty-five. Lizaveta was of lower rank than her sister, unmarried and awfully uncouth in арpearance, remarkably tall with long feet that looked as if they were bent outwards. She always wore battered goatskin shoes, and was clean in her person. What the student expressed most surprise and amusement about was the fact that Lizaveta was continually with child.

«But you say she is hideous?» observed the officer.

«Yes, she is so dark-skinned and looks like a soldier dressed up, but you know she is not at all hideous. She has such a good- natured face and eyes. Strikingly so. And the proof of it is that lots of people are attracted by her. She is such a soft, gentle creature, ready to put up with anything, always willing, willing to do anything. And her smile is really very sweet.»

10.

«Listen, I want to ask you a serious question,» the student said hotly. «I was joking of course, but look here; on one side we have a stupid, senseless, worthless, spiteful, ailing, horrid old woman, not simply useless but doing actual mischief, who has not an idea what she is living for herself, and who will die in a day or two in any case. You understand? You un­derstand?»

11.

Concluding that he had re­turned to his senses, the landlady closed the door and disappeared. She was always shy and dreaded conversations or discussions. She was a woman of forty, not at all bad-looking, fat and buxom, with

black eyes and eyebrows, good- natured from fatness and laziness, and absurdly bashful.

12.

Zossimov was a tall, fat man with a puffy, colourless, clean­shaven face and straight flaxen hair. He wore spectacles, and a big gold ring on his fat finger. He was twenty-seven. In manner he was slow and, as it were, nonchalant, and at the same time studiously free and easy; he made efforts to conceal his self-importance, but it was apparent at every instant. All his acquaintances found him tedious, but said he was clever at his work.

13.

This was a gentleman no longer young, of a stiff and portly appearance, and a cautious and sour countenance. He began by stopping short in the doorway, staring about him with offensive and undisguised astonishment, as though asking himself what sort of place he had come to. With the same amazement he stared at Raskolnikov, who lay undressed, dishevelled, unwashed, on his miserable dirty sofa, looking fixedly at him. Then with the same deliberation he scrutinised the uncouth, unkempt figure and unshaven face of Razumihin, who looked him boldly and inquiringly in the face without rising from his seat.

14.

His very fresh and even handsome face looked younger than his forty-five years at all times. His dark, mutton-chop whiskers made an agreeable setting on both sides, growing thickly about his shining, clean-shaven chin. Even his hair, touched here and there with grey, though it had been combed and curled at a hair­dresser's, did not give him a stupid appearance, as curled hair usually does, by inevitably suggesting a German on his wedding-day. If there really was something un- pleasing and repulsive in his rather good-looking and imposing coun­tenance, it was due to quite other causes.

15.

«Won't you come in?» one of the women asked him. Her voice was still musical and less thick than the others, she was young and not repulsive — the only one of the group.

16.

Raskolnikov looked curiously at the speaker. She was a pock­marked wench of thirty, covered with bruises, with her upper lip swollen. She made her criticism quietly and earnestly.

17.

Avdotya Romanovna was re­markably good looking; she was tall, strikingly well-proportioned, strong and self-reliant — the latter quality was apparent in every gesture, though it did not in the least detract from the grace and softness of her movements. In face she resembled her brother, but she might be described as really beautiful. Her hair was dark brown, a little lighter than her brother's; there was a proud light in her almost black eyes and yet at times a look of extraordinary kindness. She was pale, but it was a healthy pallor; her face was radiant with freshness and vigour. Her mouth was rather small; the full red lower lip projected a little as did her chin; it was the only irregularity in her beautiful face, but it gave it a peculiarly individual and almost haughty expression. Her face was always more serious and thoughtful than gay; but how well smiles, how well youthful, lighthearted, irresponsible, laugh­ter suited her face! It was natural enough that a warm, open, simple- hearted, honest giant like Ra­zumihin, who had never seen any one like her and was not quite sober at the time, should lose his head immediately.

18.

Although Pulcheria Alexan- drovna was forty-three, her face still retained traces of her former beauty; she looked much younger than her age, indeed, which is almost always the case with women who retain serenity of spirit, sensitiveness and pure sincere warmth of heart to old age. We may add in parenthesis that to preserve all this is the only means of retaining beauty to old age. Her hair had begun to grow grey and thin, there had long been little crow's foot wrinkles round her eyes, her cheeks were hollow and sunken from anxiety and grief, and yet it was a handsome face. She was Dounia over again, twenty years older, but without the projecting underlip. Pulcheria Ale- xandrovna was emotional, but not sentimental, timid and yielding, but only to a certain point. She could give way and accept a great deal even of what was contrary to her convictions, but there was a certain barrier fixed by honesty, principle and the deepest con­victions which nothing would induce her to cross.

19.

«you're a first-rate fellow, but among your other failings, you're a loose fish, that, I know, and a dirty one, too. You are a feeble, nervous wretch, and a mass of whims, you're getting fat and la­zy and can't deny yourself any­thing — and I call that dirty be­cause it leads on straight into the dirt. You've let yourself get so slack that I don't know how it is you are still a good, even a devoted doctor».

20.

1 have known Rodion for a year and a half; he is morose, gloomy, proud and haughty, and of late — and perhaps for a long time before — he has been su­spicious and fanciful. He has a noble nature and a kind heart. He does not like showing his feelings and would rather do a cruel thing than open his heart freely. Sometimes, though, he is not at all morbid, but simply cold and inhumanly callous; it's as though he were alternating between two characters. Sometimes he is fearfully reserved! He says he is so busy that everything is a hindrance, and yet he lies in bed doing nothing. He doesn't jeer at things, not because he hasn't the wit, but as though he hadn't time to waste on such trifles.

21.

At first sight, Raskolnikov did not recognise her. It was Sofya Semyonovna Marmeladova. He had seen her yesterday for the first time, but at such a moment, in such surroundings and in such a dress, that his memory retained a very different image of her. Now she was a modestly and poorly- dressed young girl, very young, indeed almost like a child, with a modest and refined manner, with a candid but somewhat frightened- looking face. She was wearing a very plain indoor dress, and had on a shabby old-fashioned hat, but she still carried a parasol.

She had a thin, very thin, pale little face, rather irregular and angular, with a sharp little nose and chin. She could not have been

called pretty, but her blue eyes were so clear, and when they lighted up, there was such a kindliness and simplicity in her expression that one could not help being attracted. Her face, and her whole figure indeed, had another peculiar characteristic. In spite of her eighteen years, she looked almost a little girl — almost a child. And in some of her gestures, this childishness seemed almost absurd.

22.

Не was a man about fifty, rather tall and thickly set, with broad high shoulders which made him look as though he stooped a little. He wore good and fashion­able clothes, and looked like a gentleman of position. He carried a handsome cane, which he tapped on the pavement at each step; his gloves were spotless. He had a broad, rather pleasant face with high cheek-bones and a fresh colour, not often seen in Peters­burg. His flaxen hair was still abundant, and only touched here and there with grey, and his thick square beard was even lighter than his hair. His eyes were blue and had a cold and thoughtful look; his lips were crimson. He was a remarkably well-preserved man and looked much younger than his years.

23.

Porfiry Petrovitch was wearing a dressing-gown, very clean linen, and trodden-down slippers. He was a man of about five and thirty, short, stout even to corpulence, and clean shaven. He wore his hair cut short and had a large round head, particularly pro­minent at the back. His soft, round, rather snubnosed face was of a sickly yellowish colour, but had a vigorous and rather ironical expression. It would have been good-natured, except for a look in his eyes, which shone with a watery, mawkish light under almost white, blinking eyelashes. The expression of those eyes was strangely out of keeping with his somewhat womanish figure, and gave it something far more serious than could be guessed at first sight.

24.

Dounia was simply essential to him; to do without her was unthinkable. For many years he had voluptuous dreams of mar­riage, but he had gone on waiting and amassing money. He brooded with relish, in profound secret, over the image of a girl-virtuous, poor (she must be poor), very young, very pretty, of good birth and education, very timid, one who had suffered much, and was completely humbled before him, one who would all her life look on him as her saviour, worship him, admire him and only him. How many scenes, how many amorous episodes he had imagined on this seductive and playful theme, when his work was over! And, behold, the dream of so many years was all but realised; the beauty and education of Avdotya Romanovna had impressed him; her helpless position had been a great allurement; in her he had found even more than he dreamed of. Here was a girl of pride, character, virtue, of education and breeding superior to his own (he felt that), and creature would be slavishly grateful all her life for his heroic con­descension, and would humble herself in the dust before him, and he would have absolute, un­bounded power over her!.. He knew that women could do a very great deal. The fascination of a charming, virtuous, highly edu­cated woman might make his way easier, might do wonders in attracting people to him, throwing an aureole round him, and now everything was in ruins!

25.

He gased at that pale, thin, irregular, angular little face, those soft blue eyes, which could flash with such fire, such sten energy, that little body still shaking with indignation and anger and it all seemed to him more and more strange, almost impossible. «She is a eligious maniac!» he repeated to himself.

26.

Andrey Semyonovitch was an anaemic, scrofulous little man, with strangely flaxen mutton- chop whiskers of which he was very proud. He was a clerk and had almost always something wrong with his eyes. He was rather soft­hearted, but self-confident and sometimes extremely conceited in speech which had an absurd effect incongruous with his little figure. He was one of the lodgers most respected by Amelia Iva- novna, for he did not get drunk and paid regulary for his lodgings Andrey Semyonovitch really was rather stupid; he attached himself to the cause of progress and «our younger generation» from en­thusiasm. He was one of the numerous and varied legion of dullards, of half-animate abor­tions, conceited, half-educated coxcombs, who attach themselves to the idea most in fashion only to vulgarise it and who caricature every cause they serve, however sincerely.

1.

Чувство глубочайшего омер­зения мелькнуло на миг в тон­ких чертах молодого человека. Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен...

Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу.

2.

Старуха стояла перед ним молча и вопросительно на него глядела. Это была крошечная, сухая старушонка, лет шести­десяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вос­трым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смаза­ны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на ку­риную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка.

3.

Это был человек лет уже за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения, с проседью и с большою лысиной, с отек­шим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым ли­цом и с припухшими веками, из-за которых сияли крошеч­ные, как щелочки, но одушев­ленные одушев­ленные красноватые глазки. Но что-то было в нем очень стран­ное; во взгляде его светилась как будто даже восторженность, — пожалуй, был и смысл и ум, — но в то же время мелькало как будто и безумие. Лицо было выбрито, по-чиновничьи, но давно уже, так что уже густо начала выступать сизая щетина.

4.

Ну-с, я пусть свинья, а она дама! Я звериный образ имею, а Катерина Ивановна, супруга моя, — особа образованная и урожденная- штаб-офицерская дочь. Пусть, пусть я подлец, она же и сердца высокого, и чувств, облагороженных воспитанием, исполнена. А Катерина Иванов­на дама хотя и великодушная, но несправедливая...

5.

Раскольников тотчас при­знал Катерину Ивановну. Это была ужасно похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, еще с прекрасными темно-русыми волосами и действительно с раскрасневшимися до пятен щеками. Она ходила взад и вперед по своей небольшой комнате, сжав руки на груди, с запекшимися губами и неровно, прерывисто ды шала. Глаза ее блестели как в лихорадке, но взгляд был резок и неподвижен, и болезненное впечатление производило это чахоточное и взволнованное

лицо, при последнем освещении догоравшего огарка, трепетавшем на лице ее. Раскольникову она показалась лет трид­цати, и действительно была не пара Мармеладову.

6.

Человек он благонадежный и обеспеченный, служит в двух местах и уже имеет свой капи­тал. Правда, ему уже сорок пять лет, но он довольно приятной наружности и еще может нра­виться женщинам, да и вооб­ще человек он весьма солидный и приличный, немного только угрюмый и как бы высокомер­ный. Но это, может быть, толь­ко так кажется с первого взгля­да.

7.

Занимался он усиленно, не жалея себя, и за это его уважали, но никто не любил. Был очень беден и как-то надменно горд и несообщителен, как буд­то что-то таил про себя. Иным товарищам его казалось, что он смотрит на них на всех, как на детей, свысока, как будто он всех их опередил и развитием, и знанием, и убеждениями, и что на их убеждения и интере­сы он смотрит как на что-то низшее.

С Разумихиным же он поче- му-то сошелся, то есть не то что сошелся, а был с ним сообщи- тельнее, откровеннее. Впрочем, с Разумихиным невозможно было и быть в других отноше­ниях. Это был необыкновенно веселый и сообщительный па­рень, добрый до простоты. Впрочем, под этою простотой таилась и глубина, и достоин­ство. Лучшие из его товарищей понимали это, все любили его. Был он очень неглуп, хотя и действительно иногда просто­ват. Наружность его была выра­зительная — высокий, худой, всегда худо выбрит, черноволо­сый. Иногда он буянил и слыл за силача.

8.

Он давно уже знал все про эту Лизавету, и даже та его зна­ла немного. Это была высокая, неуклюжая, робкая и смирен­ная девка, чуть не идиотка,

тридцати пяти лет, бывшая в полном рабстве у сестры сво­ей, работавшая на нее день и ночь, трепетавшая перед ней и терпевшая от нее даже побои.

9.

Славная она, — говорилон, — у ней всегда можно денег достать. Богата как жид, а может сразу пять тысяч выдать,а и рублевым закладом не брез-

гает.Наших много у ней перебывало. Только стерва ужасная...

И он стал рассказывать, какая она злая, капризная, что стоит только одним днем просрочить заклад, и пропала вещь.Студент разболтался и сообщил,

кроме того, что у старухи есть сестра, Лизавета, которую она,такая

маленькая и гаденькая, бьет поминутно и держит в совершенном порабощении, как маленького ребенка, тогда как Лизавета, по крайней мере,

восьми вершков росту; Лизавета была младшая, сводная (от разных матерей) сестра старухи, и было ей уже тридцать пять лет.Была же Лизавета мещанка, а не чиновница, девица, и собой ужасно нескладная, росту замечательно высокого, с длинными, как будто вывернутыми ножищами, всегда в стоптанных козловых башмаках, и держала себя чистоплотно. Главное же, чему удивлялся и смеялся студент было то, что Лизавета помянутно была беременна...

Да ведь ты говоришь, она урод? — заметил офицер.

Да, смуглая такая, точно солдат переряженный, но зна­ешь, совсем не урод. У нее та­кое доброе лицо и глаза. Очень даже. Доказательство — многим нравится. Тихая такая, кроткая, безответная, согласная, на все согласная. А улыбка у ней даже очень хороша.

10.

Позволь я тебе серьезный вопрос задать хочу, — загоря­чился студент. — Я сейчас, ко­нечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая, бес­смысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вред­ная, которая сама не знает, для чего живет и которая завтра же сама собой умрет. Понимаешь? Понимаешь?

11. Догадавшись, что он очнул­ся, хозяйка, подглядывавшая из дверей, тотчас же притворила их и спряталась. Она и всегда была застенчива и с тягостию переносила разговоры и объяс­нения; ей было лет сорок, и она была толста и жирна, чернобро­ва и черноглаза, добра от тол­стоты и лености; и собою даже очень смазлива. Стыдлива же сверх необходимости.

12.

Зосимов был высокий и жир­ный человек, с одутловатым и бесцветно-бледным, гладковыб- ритым лицом, с белобрысыми прямыми волосами, в очках и с большим золотым перстнем на припухшем от жиру пальце. Было ему лет двадцать семь. Манера его была медленная, как будто вялая и в то же время изу- ченно-развязная; претензия, впрочем усиленно скрываемая, проглядывала поминутно. Все, его знавшие, находили его че­ловеком тяжелым, но говорили, что свое дело знает.

13.

Это был господин немоло­дых уже лет, чопорный, осани­стый, с осторожною и брюзг­ливою физиономией, который начал тем, что остановился в дверях, озираясь кругом с обид- но-нескрываемым удивлением и как будто спрашивая взгля­дами: «Куда ж это я попал?» С тем же удивлением перевел и уставил потом глаза на самого Раскольникова, раздетого, всклоченного, немытого, ле­жавшего не мизерном грязном своем диване и тоже неподвиж­но его рассматривавшего. Затем, с тою же медлительностью, стал рассматривать растрепан­ную, небритую и нечесаную фигуру Разумихина, который в свою очередь дерзко вопроси­тельно глядел ему прямо в гла­за, не двигаясь с места.

14.

Лицо его, весьма свежее и даже красивое, и без того каза­лось моложе своих сорока пяти лет. Темные бакенбарды прият­но осеняли его с обеих сторон, в виде двух котлет, и весьма красиво сгущались возле свет- ловыбритого блиставшего под­бородка. Даже волосы, впрочем чуть-чуть лишь с проседью, расчесанные и завитые у парик­махера, не представляли этим обстоятельством ничего смеш­ного или какого-нибудь глупо­го вида, что обыкновенно все­гда бывает при завитых волосах, ибо придает лицу неизбежное сходство с немцем, идущим под венец. Если же и было что-ни- будь в этой довольно красивой и солидной физиономии дей­ствительно неприятное и оттал­кивающее, то происходило уж от других причин.

15.

— Не зайдете, милый ба­рин? — спросила одна из женщин довольно звонким и не совсем еше осипшим голосом. Она была молода и даже не от­вратительна — одна из всей группы.

16.

Раскольников любопытно поглядел на говорившую. Это была рябая девка, лет тридца­ти, вся в синяках, с припух­шею верхнею губой. Говорила и осуждала она спокойно и серь­езно.

17.

Авдотья Романовна была за­мечательно хороша собою — высокая, удивительно строй­ная, сильная, самоуверен­ная, — что высказывалось во всяком жесте ее и что, впро­чем, нисколько не отнимало у ее движений мягкости и граци­озности. Лицом она была похо­жа на брата, но ее даже можно было назвать красавицей. Воло­сы у нее были темно-русые, не­много светлей, чем у брата; гла­за почти черные, сверкающие, гордые и в то же время иногда, минутами, необыкновенно доб­рые. Она была бледна, но не бо­лезненно бледна; лицо ее сия­ло свежестью и здоровьем. Рот у ней был немного мал, ниж­няя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, — единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придавав­шая ему особенную характер­ность и, между прочим, как будто надменность. Выражение лица ее всегда было более се­рьезное, чем веселое, вдумчи­вое; зато как же шла улыбка к этому лицу, как же шел к ней смех, веселый, молодой, без­заветный! Понятно, что горя­чий, откровенный, простова­тый, честный, сильный как бо­гатырь и пьяный Разумихин, никогда не видавший ничего подобного, с первого взгляда потерял голову.

18.

Несмотря на то, что Пуль-херии Александровне было уже сорок три года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки пре­жней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечат­лений и. честный, чистый жар сердца до старости. Волосы ее уже начинали седеть и редеть, маленькие лучистые морщинки уже давно появились около глаз, щеки впали и высохли от заботы и горя, и все-таки это лицо было прекрасно. Это был портрет Дунечкинова лица, только двадцать лет спустя, да кроме еще выражения нижней губки, которая у ней не выда­валась вперед. Пульхерия Алек­сандровна была чувствительна, впрочем не до приторности, робка и уступчива, но до изве­стной черты: она многое могла уступить, на многое могла со­гласиться, даже из того, что противоречило ее убеждению, но всегда была такая черта чес­тности, правил и крайних убеждений, за которую никакие обстоятельства не могли заста­вить ее переступить.

19.

— Слушай, — сказал он Зо- симову, — ты малый славный, но ты, кроме всех твоих сквер­ных качеств, еще и потаскун, это я знаю, да еще из грязных. Ты нервная, слабая дрянь, ты блажной, ты зажирел и ни в чем себе отказать не можешь, — а это уж я называю грязью, потому что прямо доводит до грязи. Ты до того себя разнежил, что, признаюсь, я всего менее понимаю, как ты можешь быть при всем этом хорошим и даже самоотверженным лекарем.

20.

Полтора года я Родиона знаю: угрюм, мрачен, надменен и горд; в последнее время (а может, гораздо прежде) мни­телен и ипохондрик. Великоду­шен и добр. Чувств своих не любит высказывать и скорей жестокость сделает, чем слова­ми выскажет сердце. Иногда, впрочем, вовсе не ипохондрик, а просто холоден и бесчувствен до бесчеловечия, право, точно в нем два противоположные характера поочередно сменяют­ся. Ужасно иногда неразговор­чив! Все ему некогда, все ему мешают, а сам лежит, ничего не делает. Не насмешлив, и не потому, чтоб остроты не хвата­ло, а точно времени у него на такие пустяки не хватает.

21.

Раскольников не узнал ее с первого взгляда. Это была Со­фья Семеновна Мармеладова. Вчера видел он ее в первый раз, но в такую минуту, при такой обстановке и в таком костюме, что в памяти его отразился об­раз совсем другого лица. Теперь это была скромно и даже бедно одетая девушка, очень еще мо­лоденькая, почти похожая на девочку, с скромною и прилич­ною манерой, с ясным, но как будто несколько запуганным лицом. На ней было очень про­стенькое домашнее платьице, на голове старая, прежнего фа­сона шляпка; только в руках был, по-вчерашнему, зонтик.

Это было худенькое, совсем худенькое и бледное личико,

довольно неправильное, какое- то востренькое, с востреньким маленьким носом и подбород­ком. Ее даже нельзя было на­звать и хорошенькою, но зато голубые глаза ее были такие ясные, и, когда оживлялись они, выражение лица ее стано­вилось такое доброе и просто­душное, что невольно привле­кало к ней. В лице ее, да и во всей ее фигуре, была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря на свои восем­надцать лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребен­ком, и это иногда даже смеш­но проявлялось в некоторых ее движениях.

22.

Это был человек лет пяти­десяти, росту повыше средне­го, дородный, с широкими и крутыми плечами, что прида­вало ему несколько сутуловатый вид. Был он щегольски и ком­фортно одет и смотрел осанис­тым барином. В руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, а руки были в све­жих перчатках. Широкое, ску­листое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был све­жий, не петербургский. Волосы его, очень еще густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была еще светлее го­ловных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно- пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это был отлично сохранившийся человек и ка­завшийся гораздо моложе сво­их лет.

23.

Порфирий Петрович был по-домашнему, в халате, в весьма чистом белье и в сто­птанных туфлях. Это был чело­век лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными воло­сами на большой круглой го­лове, как-то особенно выпук­ло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного кур­носое лицо его было цвета больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже на­смешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с ка­ким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти бе­лыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то стран­но не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать.

24.

Дуня же была ему просто необходима; отказаться от нее для него было немыслимо. Дав­но уже, уже несколько лет, со сластию мечтал он о женить­бе, но все прикапливал денег и ждал. Он с упоением помыш­лял, в глубочайшем секрете, о девице благонравной и бедной (непременно бедной), очень молоденькой, очень хорошень­кой, благородной и образован­ной, очень запуганной, чрезвы­чайно много испытавшей не­счастий и вполне перед ним приникшей, такой, которая бы всю жизнь считала его спасени­ем своим, благоговела перед ним, подчинялась, удивлялась ему, и только ему одному. И вот мечта стольких лет почти уже осуществлялась: красота и об­разование Авдотьи Романовны поразили его; беспомощное положение ее раззадорило его до крайности. Тут являлось даже несколько более того, о чем он мечтал: явилась девушка гор­дая, характерная, добродетель­ная, воспитанием и развитием выше его (он чувствовал это), и такое-то существо будет раб­ски благодарно ему всю жизнь за его подвиг и благоговейно уничтожится перед ним, а он- то будет безгранично и всецело владычествовать!..

Он знал, что женщинами можно «весьма и весьма» мно­го выиграть. Обаяние прелест­ной, добродетельной и образо­ванной женщины могло удиви­тельно скрасить его дорогу, привлечь к нему, создать ореол... и вот все рушилось!

25.

С новым, странным, почти болезненным, чувством всмат­ривался он в это бледное, ху­дое и неправильное угловатое личико, в эти кроткие голубые глаза, могущие сверкать таким огнем, таким суровым энерги­ческим чувством, в это малень­кое тело, еще дрожавшее от негодования и гнева, и все это казалось ему более и более странным, почти невозможным. «Юродивая! юродивая!» — твер­дил он про себя.

26.

Этот Андрей Семенович был худосочный и золотушный че­ловечек малого роста, где-то служивший и до странности бе­локурый, с бакенбардами, в виде котлет, которыми он очень гордился. Сверх того, у него почти постоянно болели глаза. Сердце у него было довольно мягкое, но речь весьма самоуверенная, а иной раз чрезвы­чайно даже заносчивая, — что, в сравнении с фигуркой его, почти всегда выходило смешно. У Амати и Ивановны он считал­ся, впрочем, в числе довольно почетных жильцов, то есть не пьянствовал и за квартиру пла­тил исправно. Несмотря на все эти качества, Андрей Семено­вич действительно был глупо­ват. Прикомандировался же он к прогрессу и к «молодым по­коления нашим» — по страсти. Это был один из того бесчис­ленного и разноличного легио­на пошляков, дохленьких недо­носков и всему недоучившихся самодуров, которые мигом при­стают непременно к самой мод­ной ходячей идее, чтобы тот­час же опошлить ее, чтобы ми­гом окарикатурить все, чему они же иногда самым искрен­ним образом служат.