Вместо предисловия

Предлагаемые материалы имеют предварительный характер, сама предварительность которых нуждается в разъяснении. Необходимость разъяснения вызвана определенным разрывом, напряжением между жанром устного слова, к которому, несомненно, относятся лекции, и текстами разного рода учебной литературы. (учебниками, методическими пособиями и т.п.)

Один из парадоксов учебного процесса, состоит в том, что как бы интересно, убедительно и доказательно ни рассказывал преподаватель, на лекции, на зачете или экзамене, он столкнется с тем, что студенту (большинству студентов) удалось прочитать и запомнить по тем книгам, которые им удалось достать или же которые оказались под рукой. При изучении философии это происходит очень часто. А это далеко не одно и тоже, хотя бы потому что под рукой, как правило, оказываются не лучшие учебники

Между живым голосом, звучащим на лекции, и мыслью, воплощенной в тексте учебника, есть посредник, творимый собственной рукой студента, для обозначения которого используется рутинное, даже угрюмое слово – конспект. Как известно, оно происходит от латинского – conspectus/обзор и обозначает краткую запись какого-либо сочинения, лекции, речи. У этого жанра учебной литературы – свое призвание, которое во многом зависит от психологических особенностей студента: его реакции на содержание звучащего слова, способности «переводить» мысль из формата живого звучащего слова в запись, подчас - нежелания отвлекаться от происходящего в аудитории… Одним словом, конспектировать, продолжая следить за тем, о чем рассказывает преподаватель, очень трудно,

Мне кажется полезным представить нечто вроде развернутого конспекта – презентации - лекций и материалов по философии, прочитанных осенью 2012 года для студентов специальности клиническая психология, задача которого – напомнить о том, что происходило в аудитории 118 , а отчасти – компенсировать недостаток иллюстративного материала в аудитории, всего того, что помешало бы размышлению над вопросами, на которые у нас сегодня есть лишь предварительные ответы и которым посвящает себя философия.

Среди материалов, с которыми необходимо ознакомиться - прежде всего «Программа.», а так же - вполне проработанные фрагменты, ставшие статьями, или фрагменты из статей как самого лектора, так и других авторов; но есть и вполне предварительные, конспективные записи или же схемы тех идей, вокруг которых и вместе с которыми выстраивается то, что и придает подлинное очарование лекциям – живая импровизация, живое звучащее слово, за которым запись не успевает. И наконец, - предлагаемые материалы включают фрагменты философской мысли, которые выбраны из того, что принято называть «первоисточниками». Разумеется, выбраны всегда с определенной целью.

Как уже сказано, у этих кратких, схематичных материалов вполне прикладной характер -- напомнить тем, кто осенними днями приходил в 118-ую аудиторию, о том, что в ней прозвучало и намекнуть на то, что могло бы прозвучать, если бы удалось чуть дальше продвинуться по пути, которому посвящает себя философское мышление, и если бы собственным голосом могли заговорить философские тексты, или хотя бы фрагменты из них.

К теме 1. ФИЛОСОФИЯ КАК «УСИЛИЕ, ЧТОБЫ СЛУЧИЛАСЬ МЫСЛЬ»

В европейской культурной традиции сложилось устойчивое представление о сущностной связи философии с мышлением. Признанные философы — состоявшиеся мыслители. Изучая их работы, учатся мыслить сами, овладевают собственным мышлением. Тогда философию, по выражению замечательного отечественного мыслителя М. К. Мамардашвили, можно рассматривать как «усилие, чтобы случилась мысль», и, следовательно, спросить себя о том, для чего это усилие необходимо. Что дает изучение философии? В чем состоит призвание философской мысли?

Проблема негативного отношения к философскому мышлению как бесполезному занятию связана с пониманием философии как мировоззрения, пусть даже и высокой степени общности.

В формуле философия есть усилие, чтобы случилась мысль, хорошо то, что философия ассоциируется не с «мировоззрением», пусть даже и «наиболее общим», а с мышлением, требующим усилия, работы, преодоления того, что самому мышлению препятствует, более того — препятствует мышлению в самом мышлении. Что же это?

Попробуем в качестве предварительного шага сопоставить приведенное определение философии с образом «Мыслителя», созданным Роденом, кажется, в 1882 г., тем знаменитым скульптурным образом, что находится в Париже перед музеем Родена на высоком постаменте.

Кажется, что обнаженный мыслитель, подпирающий в задумчивости голову, застыл в том положении, из которого его легко может вывести одно неосторожное движение. Не будет большим преувеличением сказать, что здесь мышление наглядно предстает как способ удержать, сохранить, вернуть утраченное или утрачиваемое равновесие. Тогда усилие необходимо, чтобы приостановить поток жизни, движение, в которое мы все вовлечены, частью которого является каждый из нас. Приостановить жизнь во всем богатстве ее проявлений. Действительно, очень часто мы не спешим беспокоить человека, застывшего в неподвижности, ушедшего, углубившегося в себя, полагая, что он о чем-то думает. Пластический образ мышления в Европейской культурно-исторической традиции связан не с движением, в котором находит свое выражение полнота жизни, а с неподвижностью, подчеркивающей макси-

мальную захваченность мыслителя мыслью, предельную концентрацию на предмете мышления, на усилии в этой концентрации.

Действительно, философское мышление связано с тем способом вопрошания, постановки вопросов, который ставит под вопрос и свои собственные предпосылки. Многие философские вопросы на первый взгляд необычайно просты: « Что такое человек?», «что есть истина в ее отношении к бытию?», «Что такое речь/язык?» и т. п. . Но философские ответы на них поражают какой-то особой интеллектуальной изощренностью, когда само понимание сказанного философом становится трудным делом. Причина в том свойстве философского мышления, которое называется рефлексивностью. Философ спрашивает «Что такое человек?», «Что такое речь/язык?» и т.п., сам оставаясь при этом человеком, предполагая позицию человека, его человеческую установку, не утрачивая при этом своей способности к речи/языку. Философ озабочен вопрошанием о том, по отношению к чему нельзя занять дистанцию незаинтересованного наблюдателя и что несет следы присутствия самого вопрошающего, его вовлеченности в происходящее. Философ, как и многие люди, участвуя в происходящем, в то же самое время пытается дать отчет в том, что происходит, как бы пытается наблюдать себя «со стороны»

Философское мышление посвящено наиближайшему, тому, что уже произошло, воплотилось или, как говорят философы — объективировалось. Позволю сказать, никоим образом не умаляя достоинства философского мышления, — философия начинается тогда, когда уже слишком поздно, когда все произошло, и уже слишком поздно. Говоря словами М.Булгакова, когда «Аннушка уже купила растительное масло, и не просто купила, но и разлила». Это вполне предварительное соображение стоит дополнить лингвистической составляющей: философский опыт продумывания мира своими корнями уходит в родной, естественный язык субъекта культуры во всем богатстве проявления его лингвистической компетентности — желании выразить мысль наиболее точно, оценки того, насколько это удалось, понимании высказанного адресатом речи и т. д. и т. п.

Событие мысли, включающее рефлексивный аспект с его лингвистической составляющей, позволяет взглянуть на философию как на археологию особого типа, позволяет сказать, что философия есть живая археология, или археология знания.

Звучит парадоксально. С одной стороны, — археология, наука об исчезнувших с лица земли культурах, судящая о прошлом по дошедшим до нас останкам, следам, памятникам или фрагментам памятников, с другой - живое знание, с которым как-то связана философская мысль. Позволю пример, обращенный к представителям мужского пола и поучительный для всех нас. Входя в здание со спутницей, ну, хотя бы в здание психологиче-

ского факультета на набережной Макарова, мы открываем перед ней дверь и пропускаем ее вперед. Какими бы благородными намерения­ми мы при этом ни руководствовались, как бы ни суетились, следующую дверь придется открывать уже нашей даме. Парадокс вполне практического свойства прост. От времен А.С.Пушкина нам досталось благоговейное, трепетное, просто внимательное и уважительное отношение к женщине, что проявляется в стремлении выразить его и таким образом. Но швейцар, который когда-то открывал эту дверь, до нашего времени не дожил. Тем самым мы сталкиваемся с неразрешимой для каждого из нас обыденной, повседневной проблемой, которую практически разрешить не можем, но в силах пытаться на­делить происходящее смыслом.

В этом примере поучительна непростая связь с историей, лакуны в которой нам удается не раскапывать в археологических раскопках, а испытывать на своей шкуре, переживая досаду, раздражение, чувство неловкости, недоумение, как в нашем примере, или же на­оборот — удивление, изумление или радостную оторопь.

Это психологическое состояние изумления, радостной оторопи греки и называли аропа/апория, полагая, что пробуждение именно этого состояния, а не готовые ответы на возникающие вопросы, является истоком философской мысли. Философия начинается с изумления, — говорим мы, констатируя его как некий факт, существующий не в качестве особого психологического состояния, а отвлеченного знания о нем. Философия начинается с того изумления, когда все перед глазами и тем не менее нуждается в наделении смыслом. Философия в строгом смысле слова есть наука о смысле. Но если археолог прибегает к реконструкции дошедших до него памятников и их фрагментов, то архив философского мышления — его современность. Укорененность в собственной эпохе, принадлежность своему времени, как и собственное видение насущных проблем своего времени и путей их решения придает жизненность самой философии. Философия — живая душа культуры. Философия артикулирует сферу «наиближайшего», того, что принимается как само собой разумеющееся и в своей очевидности избегает рационализации, сопротивляется осмыслению, наделению смыслом. Ее призвание — внести порядок, быть может, весьма предварительный и схематичный, упорядочить область семиотического, значимого для человека, всего, что становится предметом вопроса «А что это значит, каково значение происходящего?».

Именно здесь недостаточно понимания философии как «мировоззрения». Философская мысль артикулирует происходящее на уровне языка, а не взгляда! Этот аспект самоопределения европейского человека когда-то Ж. Лакан рассматривал в качестве призвания психоанализа, полагая, что именно к предметной области психоанализа относится истина субъекта в отличие от «мировоззрения», остающегося на долю философии.

Но назовем ли мы способность к артикуляции происходящего на уровне языка «мудростью» (вслед за Сократом), «поэтикой» как «движением языка к самому себе» (вслед за Р.Якобсоном), «видением языка» (вслед за Л. Витгенштейном) или «плавающим вниманием» психоаналитической традиции, — речь идет об особой установке, формирование которой требует и особых усилий, и особой культуры, если не особого дара. В этом одна из трудностей понимания философии, того, что называется «абстрактностью» философской мысли. Философия абстрактна вовсе не потому, что оперирует «наиболее общими понятиями». Ее абстрактность — в особом способе использова­ния языка, который не может опереться на совокупность привычных лексических значений слова и обыденное словоупотребление.

Принадлежа конкретно-исторической ситуации, определенной эпохе в развитии культуры, философ не упоминает о многих аспектах жизни людей в силу их обыденности, а следовательно, и очевидности. Обращаясь к своим современникам, он говорит на языке своего народа. Здесь возникает та же проблема, что и при переводе с одного языка на другой, особенно если эти языки разделены целыми историческими эпохами. Понимание языка Платона, А. Августина, И. Канта, М. Хайдеггера требует не меньшей работы, чем понимание языка Гомера, Петрарки, Шекспира. Сравните, например, переводы Шекспи­ра, выполненные, скажем М. Лозинским и Б. Пастернаком, и почувствуйте разницу!

Несколько упрощая, можно сказать, что дистанция между языком философского произведения и языком обыденным определяется общей вопросно-ответной структурой понимания: понять можно лишь то, что представляется ответом на какой-то предполагаемый вопрос. Чтобы понять высказывание как ответ, необходимо понять и сам вопрос. Лишь понимая, что хочет узнать другой человек, можно на его вопрос дать ответ. Содержание самих предполагаемых вопросов нуждается в реконструкции, исходящей из своеобразия конкретно-исторической ситуации, как то, что, в свою очередь, предполагается совокупностью предполагаемых вопросов, или текстом. Тем самым содержание самого произведения, самой мысли становится более богатым, чем замысел и намерения автора. Система предпосылок, конституирующих полноту философского мышления, своими корнями уходит в принудительность магии родного языка и ту артикуляцию наиближайшего, которая удается мыслителю вопреки элементарным навы­кам его как субъекта речи.

Пожалуй, степень автономии философского мышления от ресурсов обыденного языка можно сравнить с автономией лирического сти-

хотворения, ускользающего от исчерпывающей полноты понимания. Содержание лирического стихотворения нельзя пересказать «своим» языком, поставить в конце пересказа точку и объявить: «Я все понял, к нему можно больше не возвращаться!». Так же и философский текст сохраняет свою многозначность и «темноту», позволяющие ему «просачиваться» через последующие эпохи развития культуры. Философское произведение, как и лирическое стихотворение, не письмо, которое, получив и прочитав, можно уничтожить, зная, что в нем нет ничего открытого для нового прочтения и более глубокого понимания. Философское произведение не только документ и памятник ушедшей эпохи, но и памятник, продолжающий участвовать в диалоге культур. Кажется, этот аспект понимания Г. Г. Гадамер называл «герменевтическим мерцанием».

Уместно сравнить усилия понять философскую мысль, философское произведение с теми усилиями, которые мы предпринимаем, когда прислушиваемся к разговору, который для нас важен, но содержание которого для нас почти недоступно, потому что его почти неслышно. К этой аналогии, как известно, прибегал 3. Фрейд, чтобы прояснить технику интерпретации сновидения.

В современной культуре способность прислушиваться к звучащей речи оказалась на периферии и проявляется в трансформированном виде лишь в соответствующих жанрах искусства. Не случайно один из мыслителей XX века Р. Карнап в работе «Логическое построение мира» характеризует философа как человека с музыкальным слухом, но без музыкального образования! Ощущение недостаточности обыденного языка как сово­купности лексических значений слов и элементарных навыков субъекта речи для понимания философии усиливается при чтении работ современных мыслителей — Хайдеггера, Ясперса, Сартра и многих других. Приведу небольшой фрагмент, принадлежащий М. Хайдеггеру:

«Невидимое такого рода льется в этом фильме (речь идет о фильме Куросавы «Расемон» — В. М.) полным потоком и едва за­метно для европейского взора. Вспоминаю о покоящейся руке, в которой сосредоточено прикасание, бесконечно далекое от всякого ощупывания, не могущее называться даже жестом в том смысле, . как, мне кажется, я понимаю Ваше словоупотребление. В самом деле, эта рука пронесена издалека и в еще более далекую даль зовущим зовом, будучи занесена из тишины»^.

Попробуйте понять, о чем идет речь, в которой говорится:

— о «покоящейся руке, в которой сосредоточено прикасание»,