Борис Слуцкий кельнская яма

Нас было семьдесят тысяч пленных

В большом овраге с крутыми краями.

Лежим безмолвно и дерзновенно,

Мрем с голодухи в Кельнской яме.

Над краем оврага утоптана площадь

До самого края спускается криво.

Раз в день на площадь выводят лошадь,

Выводят сталкивают с обрыва.

Вот она свергается в яму,

вот ее делим на доли неравно,

Вот по конине молотим зубами, -

О бюргеры Кельна, да будет вам срамно!

О граждане Кельна, как же так!

Вы трезвые, честные, где же вы были,

Когда зеленее, чем медный пятак,

Мы в кельнской яме с голоду выли?

Собрав свои последние силы,

Мы выскребли надпись на стенке отвесной,

Короткую надпись над нашей могилой -

Письмо солдату Страны советской:

«Товарищ боец, остановись над нами,

Над нами, над нами, над белыми костями!

Нас было семьдесят тысяч, пленных,

Мы пали за Родину в Кельнской яме!

Когда подлецы вербовать нас хотели,

Когда нам о хлебе кричали с оврага,

Когда патефоны о женщинах пели,

Партийцы шептали: «Ни шагу, ни шагу!»

Читайте надпись над нашей могилой!

Да будем достойны посмертной славы!

А если кто больше терпеть не в силах –

Партком разрешает самоубийство слабым.

О вы, кто наши души живые

Хотели купить за похлебку с кашей,

Смотрите, как, мясо с ладони выев,

Кончают жизнь товарищи наши!

Землю роем, скребем ногтями,

Стоном стонем в Кельнской яме,

Но все остается - как было! как было! –

1944 год

Воссоздать сумею ли, смогу

Образ человека на снегу?

Он лежит обеими руками

Каша с вами, а души с нами.

Провод, два конца его схватив,

Собственной судьбой соединив

Пустоту, молчание, разрыв,

Тишину

Между двумя кусками.

Пулемет над головою бьет,

слабый снег под гимнастеркой тает...

Только он не встанет, не уйдет,

Провода не бросит, не оставит.

Мат старшин идет через него,

И телефонистку соблазняют...

Больше - ничего.

Он лежит.

Он ничего не знает.

Знает! Бьет, что колокол, озноб,

Судорога мучает и корчит.

Снова он застыл, как сноп, как гроб.

Встать не хочет.

Дотерпеть бы! Лишь бы долежать!

Дотерпел! Дождался. Долежался!

В роты боевой приказ добрался.

Можно умирать - или вставать.

Будто руки окаменели.

Будто вкопан он в грунт, во рву.

Этот парень в серой шинели

Не пропустит врага в Москву.

Александр Межиров

Человек живет на белом свете.

Где — не знаю. Суть совсем не в том.

Я — лежу в пристрелянном кювете.

Он — с мороза входит в теплый дом.

Человек живет на белом свете.

Он — в квартиру поднялся уже.

Я — лежу в пристрелянном кювете

На перебомбленном рубеже.

Человек живет на белом свече.

Он – в квартире зажигает свет

Я — лежу в пристрелянном кювете,

Я — вмерзаю в ледяной кювет.

Снег не тает. Губы, теки, веки

Он засыпал. И велит дрожать...

С думой о далеком человеке

Легче до атаки мне лежать.

А потом подняться, разогнуться.

От кювета тело оторвать,

На ледовом поле не споткнуться

И пойти в атаку —

Воевать.

Я лежу в пристрелянном кювете.

Снег седой щетиной на скуле.

Где-то человек живет на свете –

На моей красавице земле!

Знаю, знаю – распрямлюсь да встану,

Да чрез гробовую полосу

К вражьему ощеренному стану

Смертную прохладу пронесу.

Я лежу в пристрелянном кювете,

Я к земле сквозь тусклый лед приник…

Человек живет на белом свете

Мой далекий отсвет! Мой двойник!

1942

Мы под Колпином скопом стоим,

Артиллерия бьет по своим.

Это наша разведка, наверно,

Ориентир указала неверно.

Недолет. Перелет.Недолет.

По своим артиллерия бьет.

Мы недаром присягу давали.

За собою мосты подрывали, -

Из окопов никто не уйдет.

По своим артиллерия бьет.

Мы под Колпином скопом лежим,

Мы дрожим, прокопченные дымом,

Надо все-таки бить по чужим,

А она - по своим, по родимым.

Нас комбаты утешить хотят,

Говорят, что нас родина любит.

По своим артиллерия лупит.

Лес не рубят, а щепки летят.

***

После боя в замерзшем Берлине

В тишине почти что гробовой,

Подорвался на пехотной мине

Русский пехотинец-рядовой.

Я припомнил все свои походы,

Все мои мытарства на войне,

И впервые за четыре года

Почему-то стало страшно мне.