Лев Ошанин

Баллада о Сергее Кускове

Когда командир, чтоб сдержать врага,

На смерть позвал смельчаков,

Первым из строя на два шага

Вышел Сергей Кусков.

Последний танк в дыму вороном

От его руки запылал,

И, выполнив долг,

Под вражьим огнем

На землю Кусков упал.

Посмертно Героем его нарекли.

Но когда опустилась мгла,

Женщина в пепле родной земли

Живым его нашла.

От вражьего взгляда укрыла его

Густою лесною тьмой.

Прохладой летом лечила его,

Теплом лечила зимой.

-Где я? - очнувшись, спросил Кусков.

Она зашептала:

- Молчи!

Тяжелые звуки чужих шагов

Он услыхал в ночи,

На дорогах чужого металла звон,

Голоса чужие в селе.

- Не мне их бояться! - воскликнул он. –

Я на родной земле! –

Он сойкой свистнул, запел щеглом,

И вдруг на все голоса

До границы на сотни верст кругом

Зазвенели в ответ леса.

И в селах, прижавшись к русским печам,

Задрожали враги.

Теперь им мерещились по ночам

Повсюду его шаги.

Предатель болтается на столбе,

Мост - на сотни кусков,

Записка в пустой штабной избе:

"Был Сергей Кусков" .

Его ловили в густом бору

Два отборных полка.

Его повесили на миру

На площади городка.

Палач, довольный, спешит на ночлег,

Но граната летит из кустов.

Смеется поднявшийся человек:

«Я – Сергей Кусков».

Полк за полком за часом час

Сровняли полземли.

Его повесили десять раз

И десять раз сожгли.

Но когда наши части пришли сюда,

Навстречу шел из лесов

Живой, как огонь, как земля и вода

Русский солдат Кусков.

1945.

Волжская баллада

Третий год у Натальи тяжелые сны, Третий год ей земля горяча. С той поры, как солдатской дорогой войны Муж ушел, сапогами стуча. На четвертом году прибывает пакет. Почерк в нем незнаком и суров: «Он отправлен в саратовский лазарет, Ваш супруг, Алексей Ковалев».

Председатель дает подорожную ей. То надеждой, то горем полна,

На другую солдатку оставив детей, Едет в город Саратов она. А Саратов велик. От дверей до дверей… Как найти в нем родные следы?

Много раненых братьев, отцов и мужей На покое у волжской воды. Наконец ее доктор ведет в тишине По тропинкам больничных ковров. И, притихшая, слышит она, как во сне: — Здесь лежит Алексей Ковалев.

Нерастраченной нежности женской полна, И калеку Наталья ждала, Но того, что увидела,

даже она ни понять, ни узнать не могла.

Он хозяином был ее дум и тревог, Запевалой, лихим кузнецом.

Он ли – этот бедняга без рук и без ног, С перекошенныiм, серым лицом?

И, не в силах сдержаться, от горя пьяна, Повалившись в кровать головой,

В голос вдруг закричала, завыла она: Где ты, Леша, соколик ты мой?! Лишь в глазах у него два горячих луча. Что он скажет — безрукий, немой! И сурово Наталья глядит на врача: — Собирайте, он едет домой.

Не узнать тебе друга былого, жена,— Пусть как память живет он в дому. — Вот спаситель ваш,— детям сказала она,— Все втроем поклонитесь ему!

Причитали соседки над женской судьбой, Горевал ее горем колхоз. Но, как прежде, вставала Наталья с зарей, И никто не видал ее слез... Чисто в горнице. Дышат в печи пироги. Только вдруг, словно годы назад,

Под окном раздаются мужские шаги, Сапоги по ступенькам стучат.

И Наталья глядит со скамейки без слов, Как, склонившись в дверях головой, Входит в горницу муж Алексей Ковалев — С перевязанной правой рукой. — Не ждала? — говорит, улыбаясь, жене. И, взглянув по-хозяйски кругом,

Замечает чужие глаза в тишине

И другого на месте своем. А жена перед ним ни мертва ни жива... Но, как был он, в дорожной пыли, Все поняв и не в силах придумать слова, Поклонялся жене до земли.

За великую душу подруге не мстят И не мучают верной жены. А с войны воротился не просто солдат, Не с простой воротился войны.

Если будешь на Волге, припомни рассказ, Невзначай загляни в этот дом,

Где напротив хозяйки в обеденный час два солдата сидят за столом. 1945

Александр Недогонов

Гнездо

Высота врезалась в рощу клином

и жила под ветром, на дожде,

с маленьким гнездом перепелиным,

с желторотым птенчиком

в гнезде.

Озаряя рощу светом белым,

грозы полыхали над гнездом.

Мать,

прикрыв птенца промокшим телом,

отводила молнии крылом.

В клочьях облаков,

как бог, спокойное

поднималось солнце.

Лишь тогда

перепелка в небо знойное

выпорхнула

из гнезда...

Дуновенье ветерка залетного

колыхало с пчелами цветы...

Пополудни

рота пулеметная

заняла рубеж

у высоты.

В полный рост поднявшись над долиною,

русский парень,

бравший города,

вырыл у гнезда перепелиного

ров

для пулеметного гнезда.

И когда по ковылю седому

вражий строй пошел на высоту,

птица, возвратившаяся к дому,

вдруг затрепетала на лету

и запела вдруг...

И в то мгновенье

пулеметчик прошептал: — Пора...

(Я назвал бы ангелом спасенья

эту птицу серого пера!)

Грянул бой.

Она над боем черным

заклинала песней хрупкий дом,

всем своим издревле непокорным,

гордым материнским существом...

А когда свинец поверг пехоту

и опасность обратилась вспять,

человек, приросший к пулемету,

мертвым был.

Но продолжал стрелять.

Студенок. Изюмский плацдарм Август 1943 г.

Илья Эренбург

1941

Мяли танки теплые хлеба,

И горела, как свеча, изба.

Шли деревни. Не забыть вовек

Визга умирающих телег,

Как лежала девочка без ног,

Как не стало на земле дорог.

Но тогда на жадного врага

Ополчились нивы и луга,

Разъярился даже горицвет,

Дерево и то стреляло вслед,

Ночью партизанили кусты

И взлетали, как щепа, мосты,

Шли с погоста деды и отцы,

Пули подавали мертвецы,

И, косматые, как облака,

Врукопашную пошли века.

Шли солдаты бить и перебить,

Как ходили прежде молотить,

Смерть предстала им не в высоте,

А в крестьянской древней простоте,

Та, что пригорюнилась, как мать,

Та, которой нам не миновать.

Затвердело сердце у земли,

А солдаты шли, и шли, и шли,

Шла Урала темная руда,

Шли, гремя, железные стада,

Шел Смоленщины дремучий бор,

Шел глухой зазубренный топор,

Шли пустые, тусклые поля,

Шла большая русская земля.

1942.

Он пригорюнится, притулится,

Свернет, закурит и вздохнет,

Что есть одна такая улица,

А улицы не назовет.

Врага он встретит у обочины.

А вдруг откажет пулемет,

Он скажет: «Жить кому не хочется», –

И сам с гранатой поползет.

1942.

Константин Симонов

Майор привез мальчишку на лафете.

Погибла мать. Сын не простился с ней.

За десять лет на том и этом свете

Ему зачтутся эти десять дней.

Его везли из крепости, из Бреста.

Был исцарапан пулями лафет.

Отцу казалось, что надежней места

Отныне в мире для ребенка нет.

Отец был ранен, и разбита пушка.

Привязанный к щиту, чтоб не упал,

Прижав к груди заснувшую игрушку,

Седой мальчишка на лафете спал.

Мы шли ему навстречу из России.

Проснувшись, он махал войскам рукой...

Ты говоришь, что есть еще другие,

Что я там был и мне пора домой...

Ты это горе знаешь понаслышке,

А нам оно оборвало сердца.

Кто раз увидел этого мальчишку,

Домой прийти не сможет до конца.

Я должен видеть теми же глазами,

Которыми я плакал там, в пыли,

Как тот мальчишка возвратится с нами

И поцелует горсть своей земли.

За все, чем мы с тобою дорожили,

Призвал нас к бою воинский закон.

Теперь мой дом не там, где прежде жили,

А там, где отнят у мальчишки он.

1941