11) Милюков, Деникин, Мильгунов, Устрялов, Евразийцы и другие деятели эмиграции о природе революции в России и ее последствиях

Тема революции прошла через судьбу и жизненный опыт Милюкова. Первую русскую революцию Милюков осмысливает в ряде публицистических работ “Год борьбы” и “Вторая Дума”. Статьи первого сборника охватывают период с ноября 1904 по конец мая 1906 года; второго - с февраля по 3 июня 1907 года. Рассматривая историю первой русской революции оценивает ее как закономерное явление. Она была призвана осуществить реформистским путем преобразование царизма в правовое буржуазное государство в форме конституционной монархии. Причины революции 1905-1907 годов Милюков сводил к констатации политических предпосылок при явной доминанте психологического фактора. Суть революционных потрясений в начале ХХ века он видел в конфликте власти и общества по поводу конституции, а все фазы первой русской революции считал фазами борьбы за конституцию.

Для Милюкова был характерен политико-правовой подход к первой русской революции.

Второй русской революции он посвящает большую работу “История Второй русской революции”. Существенно дополняет его видение революции работа “Россия на переломе. Большевистский период революции” (Париж, 1927, Т.1-2). Работу над “Историей Второй русской революции” Милюков начал уже в конце ноября 1917 года в Ростове-на-Дону, продолжил в Киеве, где предполагалось издать 4 выпуска. Однако, издательство “Летопись” успело отпечатать лишь первый выпуск. В декабре 1918 года типография подверглась разгрому войсками Петлюры. Окончание набора первого выпуска и остальные выпуски были уничтожены и издание остановилось. Вновь к работе над “Историей…” Милюков приступил осенью 1920 года, когда получил от издателя, переехавшего в Софию, сохраненную им копию рукописи. Однако дело пошло полным ходом лишь с декабря 1920 года, - в это время автор получил доступ к обширной коллекции русских периодических изданий, хранящихся в Париже. Полный текст “Истории…” был подготовлен к печати и опубликован в Софии в трех частях (1921-1923). Практический опыт второй русской революции (Милюков рассматривал Февраль и Октябрь как единый революционный процесс) способствовал существенному расширению прежнего видения. Он осмысливал революцию как естественный процесс, заключающийся в постепенной смене настроений в широких социальных слоях, как насильственный переворот, как революцию социальную. Русская революция, по Милюкову, процесс подготовленный всей предшествующей политической эволюцией России, и следовательно - закономерный. Анализируя причины революции, Милюков обращает внимание на сложную систему взаимодействия географических, экономических, политических, социальных, интеллектуальных, культурных, психологических факторов. Это обстоятельство вызвало критику среди его ближних сподвижников, в частности - Струве, который называл его “фактопоклонником”. Но это же обстоятельство (позитивистский стереотип жесткой причинной связи, целесообразности и закономерности исторического процесса, преклонение перед фактом) послужило основой для научного признания свершившегося исторического факта. Любопытно, что эта общая тенденция имела и индивидуальное лицо, которое определялось субъективным фактором, ведущими личностями и народными массами. “Национальное лицо” русской революции Милюков видел: в самобытном анархизме масс, удерживавшихся режимом насилия в состоянии пассивного подчинения, в упадке влияния падающего класса, осужденного на гибель и цепляющегося за самодержавие, в теоретическом максимализме революционной интеллигенции, склонной к утопическим решениям и лишенной политического опыта, в сепаратистских настроениях вождей национальных меньшинств. В годы катастрофических перемен проявления этих черт становились особенно яркими.

Исследование истории Октября и гражданской войны российской зарубежной историографии, по всей видимости концу 20-х - началу 30-х гг. зашло в тупик, несмотря на наличие великолепных работ П. Н. Милюкова, С. П. Мельгунова, А. И. Деникина, Н. Н. Головина и др. Выдвинув «теорию катастрофы», эмигранты как бы застыли на этом уровне. Однако именно их работы позднее легли в основу крупнейшей отрасли немарксистской историографии - советологии, которая к сере¬дине 50-х гг. оформилась в самостоятельную дисциплину.

Устрялов дает следующую характеристику Октябрьской

революции: "...Во внутренней жизни неслыханное разложение, анархия, всеобщее озверение,

полная неуверенность в завтрашнем дне, отсутствие элементарнейших гарантий, элементарнейшей безопасности", в международном отношении - "беспримерное разрушение военной силы, унизительная капитуляция перед врагом, позорнейший мир, одиночество России в культурном мире. Крушение русской революции в мировом общественном мнении. Мировой провал русской демократии" В книге «Борьба за Россию» и последующих публикациях Устрялов подчёркивал стихийность и иррациональность русской революции, одновременно указывая на её национальный характер, таинственную нравственную глубину и «правду». Более того, рассматривая революцию в качестве глубоко национального явления, он видел её подлинный смысл в повороте на путь обновления русской культуры. «Гениально оживив традиции Белинского, она заставит Россию с потрясающей силой пережить и правду Тютчева, Достоевского и Соловьёва», — отмечал он в «Логике национализма». Русская революция по евразийцам может быть объяснена и понята не из немецких экономикомикоцентрических схем, а лишь из фактов и тенденций национальной, российской, русской истории. И в таком случае она предстает не как плохая копия революции французской или английской, а как стихийно национальное, "почвенное" восстание русского народа и других народов российского пространства против своих элит - прозападных дворянства и интеллигенции, утерявших связь с национальной традицией, со своей почвой. Истоки революции, по евразийцам, уходят в трагическую эпоху Петра Великого, "Ельцина 18 века" - первого рокового реформатора России по западным лекалам, трудами которого русские раскололись на "две нации": правящий слой - дворян и интеллигентов, чувствующих себя европейцами в родной стране и на свой народ глядящих как на варваров, и народ, преданный исконным своим русско-евразийским идеалам и интуициям, но поскольку он остался без национальной интеллектуальной элиты, не могущий сформулировать свое миросозерцание концептуально. Эти две нации даже говорили на разных языках: верхи - на французском, низы на русском, даже мыслили в рамках разных парадигм: верхи - в рамках западнической, низы - византийско-московско-евразийской, даже верили в разное: верхи - в европейские идолы прогресса и рационализма, низы - в Христа и в "Катехон" - Святую Русь. Но Октябрь, согласно евразийцам, был явлением двойственным, противоречивым. Октябрь был национальным антизападным бунтом, который возглавила наиболее радикальная часть западнической и даже космополитической интеллигенции. Это были коммунисты с их идеей мировой пролетарской революции и бесклассовой коммуны, устроенной на манер западной фабрики. Считая себя вождями революции, коммунисты во главе с Лениным и Троцким стали ее орудиями - замечали евразийцы в своем манифесте 1926 года. Национальное дело освобождения России от западного ига вершилось руками антинационально настроенных крайних западников - в этом была глубинная диалектика революции, которая открылась евразийцам. Впрочем, и сами вожди революции - главным образом Ленин - тоже менялись: Ленин 18-го года, провозгласивший социалистический патриотизм и возглавивший борьбу с западной интервенцией, не тот, что Ленин 14-го года, желавший поражения своему Отечеству (впрочем, как и всем другим "буржуазным" отечествам) и эта эволюция ленинизма к особому почвенному "евразийскому марксизму" также подчеркивалась евразийцами.