2. Память места: многозначность исторической памяти Выборга

Выборг в начале 20 века стала ареной столкновения русской, финской и шведской интерпретаций «места памяти». Здесь почти одновременно, с интервалом в два года (1908 и 1910 гг.) были открыты два памятника, символизировавшие противоположные интерпретации истории как Выборга, так и всего прилежащего региона, носящего в финской традиции название «Выборгской Карелии». Каждая из интерпретаций имела свои основания, ибо эта земля, как почти всякий порубежный район, многократно переходила из рук в руки. Выборгская Карелия последовательно принадлежала сначала Киевской Руси, а в период раздробленности - Новгородской республике, потом, с конца 13 века – Швеции, после Северной войны – России, а по решению Александра I в 1811 году Выборгская губерния была присоединена к Великому княжеству Финляндскому (к тому времени уже вошедшему в состав Российской империи).

Таким образом, историческое прошлое Выборга давало основания для нескольких различных вариантов исторической памяти. Помимо наличия противостоявших шведского и русского исторических субстратов особую остроту проблеме придаёт то

обстоятельство, что Выборг являлся центром Шведской, а впоследствии - Финской Карелии. При этом к середине19 века роль Карелии в формировании финского национального мифа стала определяющей. Обнаружение и публикация рун Калевалы, записанных в карельских районах как России, так и Финляндии, определила особую роль карел – они были хранителями эпоса, роль которого в становлении финского национального мифа оказалась цементирующей. Так, именно карельский по происхождению эпос дал основу для создания мифической истории финнов и карел, и именно мифическая страна обитания героев эпоса - Калевала - была трактована как общая прародина обоих народов.28 Этим объясняется и особая роль Выборгской Карелии в исторической памяти финнов – она рассматривалась как ядро и колыбель финскости.

Каждая из форм выборгской исторической памяти нуждалась в своей символической репрезентации. Первой получила монументальное воплощение идея финскости – в 1908 году был воздвигнут памятник реформатору финской церкви и основоположнику финского литературного языка Микаэлю Агриколе (1510-1557), который скончался неподалёку от Выборга и был в нём похоронен. Как это обычно практиковалось в Финляндии, деньги не одно десятилетие собирались по всенародной подписке. За честь установить памятник Агриколе сражалось несколько финских городов, и Выборг вышел победителем, обойдя даже древнюю столицу Турку.29

Гораздо более сложным был процесс установки памятника основателю Выборга шведскому маршалу Торгильсу Кнутссону. Именно под его руководством в 1293 году, в ходе III-го крестового похода на месте укреплённого карельского посёлка была основана выборгская крепость. История создания памятника Кнутссону достаточно подробно рассмотрена в публикации Л. Кудрявцевой30, мы остановимся лишь на нескольких обстоятельствах, не вошедших в её статью.

Идея создания памятника возникла ещё в 1880-х годах, однако она встретила сопротивление как со стороны русской власти, так и в кругах фенноманов. Так,

рупор фенноманов, газета «Новая финка» (”Uusi Suometar”) отмечала в редакционной статье от 20 января 1887 года, что Кнутссон был шведом, чужаком, который завоевал и подчинил себе Карелию, и нет никаких оснований ставить ему памятник в этой стране.31 Это мнение вызвало шквал возмущения в шведоязычной финской прессе, где выступление «Новой финки» было воспринято как удар в спину, т.к., по мнению авторов, давало козыри в руки русской власти. Ситуация была подогрета новым событием – через две недели после публикации «Новой финки» генерал-губернатор Гейден запретил сооружение памятника, что однозначно было понято как результат выступления фенноманской газеты. Шведская «Восточная Финляндия» (”Östra Finland”) саркастически отметила: «“Новая финка“, несомненно, ликует!»32.

«Новая финка» не сдавалась, и продолжала отстаивалать свою позицию в следующей публикации, где, в частности, говорилось, что шведское завоевание не принесло краю никакого просветительского импульса, ибо во времена Торгильса Кнутссона народ Калевалы обладал гораздо более значимым культурным потенциалом, чем вся Скандинавия. Иронизируя, газета предложила тогда уж установить памятник и русскому герою «Финской войны» генералу Кульневу в местах его побед – по мнению фенноманов, как шведский крестоносец, так и русский генерал были в «стране Калевалы» захватчиками.33

Таким образом, на этом первоначальном этапе обсуждения установки памятника преобладали две противоположные версии исторической памяти – фенноманская и шведская (свекоманская). По шведской версии, у финнов и шведов была единая история, единые национальные герои и места памяти. Финская версия отстаивала карельско-калевальскую основу национальной мифологии и рассматривала шведские крестовые походы как вторжение в «идеальное Отечество» финнов и его завоевание. Русская проблематика оказывалась в этом раскладе на заднем плане – то, чего собственно говоря и добивались представители русской власти, поддерживая в Финляндии финскость в противовес шведскости.

Однако достаточно скоро русская составляющая конфликта вышла на передний план. Как мы уже отмечали, усугубляющееся противостояние метрополии и окраины обусловило как нажим со стороны русских властей, так и сплочение финского и

шведского компонентов финляндского общества. Шёл процесс формирования общей финляндской исторической памяти, в которой нашлось место и Торгильсу Кнутссону. Именно поэтому, когда памятник наконец был по разрешению царя установлен и открыт четвёртого октября 1908 года,34 на его торжественном открытии, невзирая на проливной дождь, собрались многие тысячи горожан, звучало сочинение Яна Сибелиуса «Финляндия», и в речах подчёркивалось, что принесённая сюда Кнутссоном шведская культура и местная карельская традиция мирно сосуществуют и уживаются на этой земле.35 Звучал намёк и на единение нации перед лицом русского наступления. Один из выступавших, Евгений Вольф восклицал: «Пусть же образ этого человека стоит здесь, напоминая о борьбе и битвах прошлых времён и призывая нас к упорству в будущем!»36

Конечно же, установка памятника вызвала негодование в рядах русских националистов. С их точки зрения, это была демонстрация антирусских настроений – ведь Торгильс Кнутссон возглавлял крестовый поход против русских, завоевал исконные русские земли и основал крепость, столетиями противостоявшую русским и являвшуюся базой шведской агрессии против России. Выборг был по их мнению дважды маркирован как русская земля: в новгородские времена здесь проживали подвластные Новгороду и кроме того православные карелы, а потом, в годы Северной войны эта земля была «завоёвана русской кровью». А. Рейнбот с горечью писал в «Новом времени»: «Нет никакого сомнения, что ни в одной наикультурнейшей стране не позволили бы поставить подобный памятник. Поставить памятник шведскому военачальнику в завоёванной русской кровью окраине, это совершенно то же, как если бы в Эльзасе и Лотарингии вздумали бы ставить памятник французским военачальникам, побивавшим пруссаков, или, если бы в Австрийской Галиции стали бы ставить памятники литовским и русским полководцам, сражавшимся с австрийцами!»37

Мотив «обладания по праву завоевания», как видим, снова выходит на авансцену, но на сей раз в трактовке итогов Северной войны, финский и русский взгляд на которую диаметрально и, если можно сказать, ассиметрично различались. Если в российской исторической памяти события и итоги войны осмысливались в предложенных

Пушкиным категориях прорубания «окна в Европу», то есть выхода на Балтику и основания Петербурга, то финская историческая память 19 века выделяла в этих событиях совсем другую составляющую. Для финнов речь шла о завоевании и присоединении к России части Финской Карелии, то есть того района Финляндии, который играл огромную роль для национального мифа. Кроме того, Северная война осмысливалась как некая прелюдия к войне 1808-1809 годов, - в начале 18 века Россия присвоила себе лишь часть Финляндии, а в начале 19 века присоединила уже её целиком.

Противостояние исторических мифологий вновь привело к противостоянию монументов, но на сей раз памятники-антиподы были установлены на одной и той же площадке, почти что друг против друга. Как и в предшествующих случаях, Россия задерживалась с «ответным ходом», и памятник Петру Первому, долженствовавший противостоять монументу Торгильса Кнутссона, был установлен лишь летом 1910 года. Решение об установке памятника было связано с преддверием двухсотлетия взятия Выборга, и принадлежало самому Николаю II. В начале 1909 года он сообщил военному коменданту Выборга, что празднование двухсотлетия должно состояться 14 июня 1910 года, и в ходе торжеств должен быть открыт памятник Петру Первому.38 Царь сам финансировал сооружение памятника, автором скульптуры стал Леопольд Бернштам.

Николай подписал и соответствующий рескрипт, представляющий собой скорее некий геополитический манифест и вобравший в себя всю официальную мифологию, связанную с Выборгом. В рескрипте, в частности, говорилось: «… крепость Выборг 200 лет назад была завоёвана и стала достоянием Российской державы и с Выборгом возвращена была России издревле русская и православная часть Карельского края. Завоевание сие укрепило защиту новосозданной гением Петра столицы Империи, даровало охрану православной церкви в Карелии и положило твёрдое начало русскому владычеству на финском побережии. Славные успехи русского оружия в последующие царствования приумножили завоевания Петра Великого, и весь Финляндский край с начала прошлого столетия перешёл в собственность и державное обладание Российской империи.»

Празднование двухсотлетия взятия Выборга растянулось на три дня, и проходило необычайно пышно. 13 июня в Выборг прибыл недавно назначенный генерал-

губернатор Ф.А. Зейн, успевший стать для финляндцев символом и главным действующим лицом «второго периода угнетения». Последовала служба в Преображенском соборе и торжественное заседание, на следующий день крестные ходы, церковные службы и парады продолжались, а кроме того состоялось и открытие монумента Петру. Скульптура представляла собою фигуру Петра, опиравшегося на пушечный ствол, и была установлена на самой высокой точке Смоляного мыса, откуда Пётр в 1710 году вёл артиллерийский обстрел Выборга. Памятник Петру даже физически противостоял памятнику Кнутссону – обе статуи находились по обе стороны от Выборгского замка. В рамках юбилейных торжеств был воздвигнут и другой русский памятник – обелиск на могиле русских солдат, павших в боях за Выборг в 1710 году.

Особенностью праздника было то, что, как и праздник столетия Фридрихсгамского мира, он не апеллировал к местному населению и никак не предусматривал его участие в торжествах. Ни один из представителей местной выборгской или вообще финской власти не был приглашён на праздненство, жители Выборга его игнорировали. Если вспомнить, что непосредственно перед юбилеем состоялось историческое голосование по финскому вопросу в Государственной думе, в результате которого финляндское законодательство было подчинено общероссийскому, станет предельно понятным и полный бойкот празднества в финской прессе.

Дальнейшая история памятников Торгильсу Кнутссону и Петру Первому тесно связана с зигзагами истории 20 века. Поскольку Выборг несколько раз за столетие переходил из рук в руки, оба памятника в разное время были демонтированы и установлены вновь. Первым, конечно, пострадал Пётр. В 1918 году после взятия Выборга белыми финнами памятник был сброшен с пьедестала, и впоследствии на его место был поставлен гранитный лев. В 1941 году, после взятия города советскими войсками, Пётр был водружён на место. Но после начала Отечественной войны (в финской историографии соответствующие военные действия называются «войной-продолжением») Пётр опять был скинут, т.к. город вновь перешёл в руки финнов. Поскольку, как известно, по итогам войны Выборг вместе со всей

Выборгской Карелией и Карельским перешейком был присоединён к Советскому Союзу, Пётр в 1954 году вновь был установлен на своём месте на Смоляном мысу.39

Симметрична судьба Торгильса Кнутссона. В 1948 году по распоряжению советских властей он был демонтирован и отправлен на склад. Впоследствии сильно повреждённая скульптура попала в Выборгский музей. После перестройки памятник был реставрирован и торжественно открыт 2 июля 1993 года.

Подведём итог сказанному. Мы попытались на нескольких примерах показать, как формировались и эволюционировали субстраты исторической памяти России и Финляндии в 19 – начале 20 веков, в эпоху, которую принято характеризовать как «парад национализмов». В качестве материала для формирования национальной мифологии использовались многочисленные исторические свершения и события, и прежде всего – войны, память о которых превращалась в героическую составляющую исторической памяти. В этом смысле русско-шведские войны 1700-1721 и 1808-1809 годов представляли собою для молодой финской нации благодатный материал, ибо давали важный образ единения народа перед лицом врага, предлагали основание для слияния финнов и шведов в рамках единой нации и, кроме того, давали постоянное эмоциональное наполнение и обоснование российско-финляндское противостоянию. Можно сказать, что если бы этих войн не было, их следовало бы выдумать, ибо без них национальное становление финнов не было бы, вероятно, столь быстрым и полным.

Роль русско-шведских войн для российской исторической памяти несравнимо меньше и беднее. Если Северная война, подкреплённая Пушкинским «Медным всадником», заняла определённое место в русском историческом сознании прежде всего как подвиг «выхода к Балтийскому морю», то сражения 1808-1809 годов совсем потерялись в тени Отечественной войны и не сыграли никакой роли в становлении русского национального мифа. Сконструированный позже официальный концепт имперскости, тема «завоёванной окраины», на которую опиралась власть в конце имперского периода России, мало кого смогли вдохновить. Именно поэтому официально и помпезно праздновавшиеся юбилеи русских побед в Финляндии оставались бюрократическими праздниками, а на сооружавшиеся к этим случаям памятники было трудно насобирать денег даже объявляя всероссийский сбор. В «битве» финских и русских монументов Россия постоянно отставала, не

проявляя ни финской расторопности, ни убеждённости, и, главное, не ощущая той всенародной поддержки, которой пользовалась финская «монументальная пропаганда». Так имперская историческая память в Финляндии проигрывала местной, национальной, - сначала на символическом, а впоследствии и на реальном историческом поле.