Два Фауста: Гёте и Пушкин

“Бывают странные сближения”, — сказал А.Пушкин, имея в виду следующее совпадение событий: в то время как на Сенатской площади шло восстание декабристов, он в Михайловском писал историческую трагедию “Борис Годунов”, одновременно пародируя историю и Шекспира в поэме “Граф Нулин”.

Этому совпадению предшествовало ещё одно, также связанное с оценкой великим поэтом современной истории и человека как её участника. Летом того же 1825 года Пушкин написал “Сцену из Фауста”. В этой сцене Фауст появляется на берегу моря. Поразительно и другое: Гёте, примерно в то же время возобновивший работу над второй частью, также выводит Фауста на морской берег, где и разыгрывается финал всей трагедии. Совпадение? Влияние? Но кто тогда на кого повлиял? Могли ли русский или немецкий поэт знать о работе другого?

Пушкин не читал по-немецки. “Он знал немецкую поэзию по книгам мадам де Сталь” (Б.В. Томашевский). Вероятно, они были и источником его знания “Фауста”, лишь несколько фрагментов из первой части которого были переведены к середине 1820-х годов на русский язык. Второй же части Пушкин не мог прочесть, ибо она не была ещё написана. Вспомним факты. План второй части “Фауста” возник у Гёте в годы наиболее интенсивной работы над первой — в 1797–1801, но (за исключением эпизода с Прекрасной Еленой для III акта) вторая часть создается после 1824 года.

Позаимствовал ли Гёте у русского поэта тему моря для продолжения Фауста или независимо от него пошёл параллельным путем? Об этом спорят. Существует теоретическая возможность предположить, что кто-то из общих знакомых мог сообщить Гёте о пушкинской сцене или, наоборот, сделать известными Пушкину планы Гёте. Высказывались аргументы в пользу и той и другой версии.

Опубликованная в 1828 году пушкинская сцена могла сделаться известной Гёте в чьем-либо устном пересказе. Есть документальное свидетельство 1828 года польской пианистки М.Шимановской о том, что у Гёте побывал русский путешественник, через которого Гёте передал Пушкину в знак признания гусиное перо. Эту возможность нельзя не учитывать, особенно если иметь в виду визит к Гёте Жуковского в 1827 году. Он вполне мог бы сообщить о ещё не напечатанном пушкинском произведении, хотя едва ли бы Гёте не отметил этого в дневнике. В 1828 году у Гёте побывал Н.М. Рожалин и оставил свидетельство об интересе Гёте к русской литературе.

На сегодня после статьи М.П. Алексеева (К “Сцене из Фауста” Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. 1976. Л., 1979) спор замер в ожидании новых документальных данных.

Бесспорно то, что к “продолжению Фауста” Пушкин и Гёте приступили одновременно — вскоре после смерти Байрона. Гибель Байрона в Греции 19 апреля 1824 года — событие не просто хронологически близкое к возобновлению Гёте работы над трагедией. Это событие, подтолкнувшее работу, отбросившее смысловой отблеск на дальнейшую трактовку фаустианской темы как Гёте (см. выше о гибели Эвфориона), так и Пушкиным. Оба выводят Фауста на берег моря — стихии, восприятие которой окрашено у обоих в байронические тона. Строфы памяти Байрона Пушкин поместил в стихотворение “К морю”:

Исчез, оплаканный свободой, Оставя миру свой венец, Шуми, волнуйся непогодой: Он был, о море, твой певец. Твой образ был на нём означен, Он духом создан был твоим: Как ты, могущ, глубок и мрачен. Как ты, ничем не укротим.

Море — “свободная стихия”, символ романтической устремлённости к беспредельному, мечты о свободной деятельности. Когда Гёте и Пушкин одновременно вывели Фауста на берег моря, романтизм близился к завершению. Предстояло подвести итог. И не только романтизму, но оценить его вместе с просветительской утопией, с ею предложенным идеалом переустройства мира.

Пушкинская “Сцена из Фауста” открывается ремаркой: “Берег моря. Фауст и Мефистофель”. Начинается диалог:

Фауст

Мне скучно, бес.

Мефистофель

Что делать, Фауст?

Мефистофель продолжает, каталогизируя человеческую скуку, сопровождающую смертного до самого конца, чтобы завершить: “И всяк зевает и живёт — // И всех вас гроб, зевая, ждёт. // Зевай и ты”. На что Фауст откликается: “Сухая шутка!” — и просит Мефистофеля найти способ ему как-то “рассеяться”; тот напоминает, что чего только он не предпринимал, но всё было тщетно:

Мефистофель

Ты с жизни взял возможну дань, А был ли счастлив?

Фауст просит не растравлять его душевных ран, однако впадает в восторг, вспоминая о возможном сочетании душ в любви: “Я счастлив был…” Мефистофель прерывает его: “Творец небесный! // Ты бредишь, Фауст, наяву!” И напоминает — с дьявольской проницательностью, — что думал Фауст, как только любовная победа (имеется в виду Маргарита) была им одержана: “Что ж грудь моя теперь полна // Тоской и скукой ненавистной?..”

Возразить нечего. Фауст в гневе: “Сокройся, адское творенье! // Беги от взора моего!” Тот согласен, но просит задать ему задачу. Взгляд Фауста падает на “корабль испанский трёхмачтовый”. Мефистофель докладывает, кто и что на нём. Затем следует приговор:

Фауст

Всё утопить.

Мефистофель

Сейчас.

Фауст у Пушкина совсем иной, чем у Гёте. Он прошёл искушение романтической скукой, он разочарован. Уже в пересказе мадам де Сталь Фауст был заражён гамлетизмом — болезнью эпохи. И в то же время морская сцена у обоих поэтов имеет черты несомненного сходства. Даже в деталях. Полагают, что испанский корабль мог преобразиться у Гёте в барку, на которой прибывают Трое Сильных (die Drei gewaltigen Gesellen) — помощники Мефистофеля. Скорее всего они — пираты, свидетельствующие о законе силы, который правит на море, превращая “свободную стихию” в пространство произвола и бесправия.

У Гёте мотив моря появляется в акте IV “Горная местность”. В финале предшествующего акта Прекрасная Елена и Фауст расстаются после гибели их сына Эвфориона (в мёртвом лице которого и проступили знакомые байронические черты). При взгляде на море у Фауста впервые рождается мысль о преобразовании стихии, нарушении её повторяющегося и бесполезного хода, на что Мефистофель откликается иронически, но, как всегда, готов к услугам. Он предлагает ввязаться в войну на стороне императора против претендента и получить в благодарность часть побережья.

Замысел Мефистофеля исполнен. Теперь приступают к осуществлению плана Фауста. Акт V — “Открытая местность”. Начинается грандиозное строительство. Со стороны оно увидено патриархальной четой — Филемоном и Бавкидой, которые обсуждают происходящее с посетившим их Странником. В источнике сюжета (“Метаморфозы” Овидия) гостем был неузнанный Бог. Здесь об этом нет речи.

Филемон рассказывает Страннику о происшедшем в просветительских терминах: “Умные распоряженья // И прилежный смелый труд // Оттеснили в отдаленье // Море за черту запруд”. Бавкида видит иное — злую силу — и предполагает, что здесь действует “строитель адский”.

В следующей сцене прибывают “Трое Сильных” — разбойники? Во всяком случае, люди Мефистофеля. Фауст требует переселить престарелую чету — ему нужен их участок для того, чтобы устроить помост и любоваться результатом труда. Следующее известие – о гибели стариков. По словам Мефистофеля, они перепугались, когда начали выносить их вещи, и испустили дух. А Странник? Он оказал сопротивление, и его убили. Помня о божественном происхождении гостя в источнике Овидия, не мотив ли это гибели богов, который у Шиллера и Гёте означает разрыв человека с живой природой?

Так осуществление утопии начинается человеческой трагедией. Маленький человек гибнет под её колесами, даже когда преобразование предпринимается с лучшими намерениями.

Во всяком случае, деятельная утопия завершается человеческой трагедией. Так Гёте и обозначил жанр своего “Фауста”. Разочарование в деятельности — вот мотив, со всей ясностью возникающий на берегу моря. У Пушкина этот мотив становится мыслью, настроением героя, сообщая ему черты байронические. Гёте в “Фаусте” поднимается на большую историческую высоту, на ту, с которой и Пушкин будет позже оценивать современность в своей трагической поэме “Медный Всадник”. Её действие, как и “Сцена из Фауста”, будет происходить на морском берегу, и в ней будет решаться тот же исторический вопрос о последствиях деятельности и границах свободы.

* * *

Гёте пережил эпоху Просвещения, оказавшись в положении того, кто подводит итог. Последние сцены “Фауста” было бы преувеличением расценить как разочарование в просветительской утопии или в том, что “в начале было дело”. В ряду других исторических оценок в “Фаусте” финальные сцены трагедии звучат предупреждением просвещённому человеку, познавшему свою силу, обретшему власть над природой и другими людьми, — быть осторожным в использовании этой силы. Увы, это предупреждение, неуслышанное и непонятое, оказалось слишком проницательным и не раз исполнившимся предсказанием исторических потрясений в последующие века.

Гёте принадлежит к тем гениям, кто определяет лицо своего времени, своей национальной культуры и заново оценивает, устанавливает её связи с другими эпохами и народами. В отношении Гёте сказанное имеет особый смысл, поскольку весь рассматриваемый период знаменательно и памятно завершается его пророческими словами, произнесёнными в 1827 году: “…на очереди эпоха всемирной литературы, и каждый должен содействовать скорейшему ее наступлению”³.

Последняя лирическая книга будет написана Гёте в восточном духе и вдохновлена Марианной фон Виллемер — это “Западно-восточный диван” (1814–1827). Мир Европы после Наполеона окончательно распрощался со средневековой ограниченностью. Всемирность стала исторической реальностью, и Гёте в числе первых откликается на голоса культур, до тех пор мало известных в Европе.

На очереди — эпоха всемирной культуры, вырастающей из равноправного соучастия всех наций в единой духовной жизни человечества. В пределах всемирности отдельным народам предстоит заново искать общий язык и для культурного общения, и для экономического сотрудничества. Тот, кто не сумеет этого сделать, окажется проигравшим. Справедливость этого предсказания, сделанного Гёте, мы всё более ощущаем в современном нам мире.

Одним из первых на мысль Гёте о необходимости соединения человечества в единстве мировой культуры отозвался русский гений — Пушкин. Отозвался размышлением глубоким, подчёркивающим не только желательность цели, но и опасности на пути её осуществления.