Гёте в Веймаре: обретение зрелости

Решение о переезде далось не просто. Отец Гёте был категорически против того, чтобы сын променял дух вольного города Франкфурта на придворную зависимость. Разве сам Гёте в “Вертере” не предсказал обречённость подобного рода деятельности? Разве он не заявил в “Гёце фон Берлихингене” и в только что законченной исторической драме “Эгмонт”, что является сторонником свободы и человеческого достоинства? Не лучшие качества для придворного.

Кем он там будет? Эти опасения не были безосновательны. Хотя позже Гёте станет министром и даже первым министром Саксен-Веймарского герцогства, первые годы его положение оставалось неопределённым. Не случайно автобиографию “Поэзия и правда” Гёте доводит лишь до момента переезда.

Гёте приходится измениться, и нельзя сказать, что это были лишь вынужденные перемены. Он уже распрощался со штюрмерством и искал для себя практической деятельности. Его убеждения вполне можно назвать просветительскими. С одним, пожалуй, исключением: он никогда не был человеком, увлечённым лишь жизнью разума, в свете которого всё предстаёт ясным и однозначным. Напротив, Гёте ощущает мир как великую тайну и откликается ему всей глубиной своей душевной жизни. Свидетельство тому — лирика первых лет пребывания в Веймаре. Стихов не так много, но среди написанного — несколько шедевров.

Вместо громогласного “Странника в бурю” пишется “Ночная песнь странника” (1780), настроенная на тишину, исполненная готовности к трудностям и терпению. Она так звучит в знаменитом вольном подражании М. Лермонтова:

Горные вершины Спят во тьме ночной. ихие долины Полны свежей мглой; Не пылит дорога, Не дрожат листы; Подожди немного — Отдохнёшь и ты.

Первые любовные стихи Гёте написал, когда ему не исполнилось двадцати лет, последние — когда ему было за семьдесят. И всё же лирическая манера Гёте, однажды определившись, оставалась узнаваемой. Он влюблён в античность, воспринимая её не как строгую норму, а как идеал высшей и естественной красоты, не как чужое, а как своё. От народной поэзии — ощущение связи своего “я” с природой, перерастающее в мистическое чувство проницаемости границ, отделяющих жизнь души от мирозданья. Вероятно, впервые это сказалось уже в раннем тексте “Счастье отдаленья” (1769) и в полной мере в “новой любви”, вдохновившей цикл, обращённый к Лили Шенеман (1775).

Зрелость лирической манеры совпала с переездом Гёте в Веймар и с его любовью к Шарлотте фон Штейн, замужней женщине, многолетние отношения с которой, отмеченные небывалой для Гёте душевной близостью, должны были оставаться тайными. Чувство уходит на глубину и мыслится душевно необходимым, но роковым союзом: “Ах, была во времени далёком // Ты моей сестрой или женой!”. Это стихотворение (“Ты зачем дала глубоким взглядом // Нам двоим в грядущее взглянуть...”) (1776) на русский язык перевёл один из самых мистически настроенных поэтов русского Серебряного века Сергей Соловьёв. Оно завершается ощущением ушедшей юности, незащищённости перед судьбой и неизбежного противостояния ей:

Жизни пыл скудеет, исчезает: Ясный день кругом уже погас. Счастье, что судьба — пусть нас терзает, — Изменить не может нас.

Гёте застал европейскую поэзию в тот момент, когда “любовь — не чувство, а галантное времяпрепровождение, где природа — декорация, а декоративные античные боги и античные пастушки — только маски...”². Гёте вернул жизнь античному прошлому, одухотворил природу и, опережая романтиков, настроил свои любовные признания в лад с голосом мировой души.

Гёте ещё нет тридцати, но он вступает в пору зрелости. Об этом говорит и его желание подводить итоги, и новая значительность замыслов. К 1776 году относится начало работы над романом о Вильгельме Мейстере, который, как и Фауст, прерываясь и вновь возникая, сопровождает Гёте почти всю оставшуюся жизнь. Тогда был начат первый вариант, известный как “Театральное призвание Вильгельма Мейстера” (1776–1786).

Роман не впрямую, но автобиографичен. В нём экспериментально проверяются варианты судьбы, которые сам Гёте не избрал, хотя и чувствовал их притяжение. В данном случае — увлечение театром. Вильгельм, как и Гёте, переходит от кукольных детских спектаклей к юношеским. Сначала признаёт эстетику правильного классицистического театра, затем отходит от неё. Герой, однако, совершает и то, чего сам Гёте не сделал, — уходит вслед за бродячей труппой, ведёт актёрскую жизнь. Здесь возникает Шекспир, как некогда в беседах Гёте с Гердером, только теперь он является не в сфере идей, а непосредственно в жизни театра как её возможный преобразователь. Некоторые мысли Вильгельма Мейстера о Шекспире общеизвестны, но слишком прямолинейно приняты за позицию самого Гёте. Скажем, трактовка Гамлета как человека, на чьи плечи возложено дело, оказавшееся ему не по силам. Слабый Гамлет, не выдержавший испытания, разочарованный — одна из моделей для будущего романтического героя.

В творчестве Гёте властвует иная логика. В отличие от романтиков, его герой живёт не столько разочарованием или бунтом, сколько желанием деятельности. Это справедливо и для Фауста, и для Вильгельма Мейстера. Эти два героя Гёте — его ответ штюрмерству и самому себе, автору “Страданий юного Вертера”.

В первом варианте романа театральное призвание — вызов жизненному укладу, противостояние художника бюргерскому миропорядку. Окончательный вариант этой части, охватывающей юность героя, будет закончен в 1796-м под названием “Ученические годы Вильгельма Мейстера”. Театр отступает на второй план. На первом — подготовка к будущей профессии хирурга, ученичество, которое заставляет как иносказательную воспринимать и саму фамилию героя — Мейстер (нем. мастер), напоминающую о средневековых цехах, о профессии, определяющей место, занимаемое человеком в мире.

В эпоху наполеоновских потрясений Гёте продолжит свой роман — “Годы странствий Вильгельма Мейстера” (1807–1829), который из воспитательного превращается в философский. От странствующего актёра до путешествующего философа — эволюция героя. Гёте завершил размышлением то, что начинал в тоне почти автобиографическом, личном. Не случайно в тексте “Театрального призвания” рождались лирические вставки, в том числе и такие знаменитые, десятки раз переведённые на русский язык, как “Песня арфиста” и “Песня Миньоны”. Первая — “Кто с хлебом слёз своих не ел...” (пер. Ф.Тютчева) — о мучительном призвании поэта, увлекающем его к познанию тайн бытия. Вторая — о прелести самой поэтической страны — Италии:

Ты знаешь край, где мирт и лавр растёт, Глубок и чист лазурный неба свод, Цветёт лимон, и апельсин златой Как жар горит под зеленью густой? Ты знаешь край?.. Туда, туда с тобой Хотела б я укрыться, милый мой!.. (Пер. Ф.Тютчева)

Сдетства, слушая рассказы отца, потрясённого Италией, Гёте мечтал о поездке туда. И вот теперь, уставший от веймарского двора, его интриг и пустоты, он почти на два года уезжает в Италию (1786–1788). Прерванный отъездом первый вариант романа так и останется незавершённым.

Книгу о своей поездке — “Итальянское путешествие” — Гёте закончит спустя тридцать лет (1817). Но впечатление, произведённое на него Италией, где едва ли не самым главным было ощутить дух неумирающей античности, сказалось сразу же:

Радостно чувствую: я вдохновлён классической почвой. Прежний и нынешний мир громче со мной говорит.(Римские элегии. V. Пер. С.Шервинского)

“Римские элегии”, написанные вскоре по возвращении, несколько лет читаются лишь близким друзьям. Гёте знал, какое впечатление должны произвести стихи, в которых античная форма облекает его новое увлечение — Кристианой Вульпиус. И любовь к простолюдинке (у них родится сын, а в 1806 году Кристиана станет женой Гёте), и откровенность “Римских элегий” оскорбляют веймарский свет. Цикл печатался в журнале Фридриха Шиллера “Оры”. Их творческое сотрудничество, начавшееся в 1794 году и продолжавшееся десять лет, вплоть до смерти Шиллера, называют “веймарским классицизмом”. Два гения наперекор общему стилю жизни пытались вернуть в современность достоинство и то, что они понимали как патриархальную простоту античного идеала.

Поездка в Италию стала для Гёте преддверием нового творческого усилия, которое было встречено обществом либо без понимания, либо даже враждебно. Полагали, что стареющий Гёте слишком явно берёт под защиту всё земное и человеческое. Так, скажем, реагировали на его прославленные античные баллады, находя, что “Бог и баядера” оправдывает преступную любовь, а “Коринфская невеста” вызывающе отстаивает языческий культ любви, отвергая христианскую проповедь аскетизма. Подобно деятелям эпохи Возрождения и в отличие от классицистов, Гёте видел в античности идеал свободного человека, а не обязательный образец для подражания.

Со смертью Шиллера (1805) Гёте ощутил усталость и одиночество. Старая Европа рушится в огне наполеоновских войн. Будущая вызывает у него мало надежды. Значительную часть времени в последующие десять лет Гёте отдаёт своим естественнонаучным увлечениям: коллекции минералов, учению о цвете. Вспоминает прошлое в “Поэзии и правде” (1809–1831). Казалось бы, даже его “Фауст” завершён и опубликован. Однако Гёте предстоит ещё творческий взлёт, а “Фаусту” — продолжение.