проблемы взаимодействия

«фашизме языка»: «Язык – это законодательство, кодексом которого является система языка. Мы не замечаем, что в языке таится власть, потому что забываем, что каждый язык представляет собой некоторую классификацию, а всякая классификация ведет к подавлению. <...> Говорить, а тем более рассуждать – это не акт общения, как зачастую приходится слышать, это акт подчинения.1

Но, с другой стороны, текст/письмо – это всегда открытый текст, его замкнутая структура и кодифицированность подвержены взлому. Его целостность иллюзорна именно потому, что читаемость уже внутренне присуща письму, даже в отсутствие любого потенциального данного читателя. За счет этого сам читатель оказывается насквозь пронизан чтением: его суть – в этой пронизанности и принадлежности структуре текста, а суть любого текста – в возможности его прочтения. Читатель – это само поле чтения как поле перверсии, паранойи, воображаемого, невроза.

Мое «Я» есть воплощенная множественность других текстов. Читатель не находится вне структуры текста, он всегда внутри нее, он взламывает, вскрывает ее изнутри, делая ее выпуклой и очевидной, хотя сам остается невыявлен. Как говорит Барт: «Чтение – это работа, и метод этой работы – топологический: я не прячусь в тексте, но меня невозможно в нем обнаружить; моя задача – сдвинуть с места, преобразовать друг в друга различные системы, нацеленные на меня»2. И далее: «Не бывает чтения “природного” или “стихийного”, чтение не выходит за рамки структуры, оно покорно ей, нуждается в ней и соблюдает ее; но оно ее извращает»3. Напротив, он открывает, размыкает текст, делает его подвижным и гибким. Это возобновление структурного анализа, который теперь заключается в том, чтобы «не пропустить ни узелка смысла на ткани означающего, заменить репрезентативную модель другой моделью, моделью развертывания». Не требуется погружения вглубь произведения с целью его образного восприятия и переживания, не требуется тщательного анализа текста с целью

1Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Изд. группа «Прогресс»,

Универс, 1994. С. 548–549.

2Он же. Система моды… С. 492.

3Там же.

[181]

критики. Это новое прочтение есть декомпозиция самой работы чтения – не вполне образ и не вполне анализ. Читатель теперь из пассивного потребителя сам превращается в производителя текста. Само письмо есть непрерывный акт пере-читывания, причем неверного, забывчивого, искаженного перечитывания. «Это искажение может быть поистине извращенным или даже злонамеренным, но оно может и не быть таким, и обычно оно вовсе не такое»1. Но тем не менее необходимо, как говорит Деррида, чтобы «письменная коммуникация» состоялась. То есть чтобы она осталась читаемой и могла быть повторяемой, несмотря на полное исчезновение адресанта, адресата, референта. Это повторение с искажением («итерабельность») структурирует след любого письма. «Письмо, которое не будет структурно читаемо, не будет письмом»2.

Самое время было бы заявить о «смерти читателя» наряду со смертью автора, литературы и культуры в целом. Но вряд ли корректно утверждать смерть того, кто никогда и не появлялся, чье имя лишь было разыграно на сцене повествования, кто был лишь представлен в структуре коммуникации как второй член нарративной коммуникации (податель/получатель), но никогда не был пред-явлен. Но именно тот, кто всегда отсутствовал, чье присутствие никогда не обнаруживалось, как раз и имеет на него полное право.

«Любое чтение происходит от субъекта и отделено от него лишь тонкими опосредованиями (обучение грамоте, риторическим правилам), пройдя их, субъект вновь обретает себя, индивидуальную структуру своего желания, а также свою историческую структуру, свою отчужденность идеологиями и кодами. Это уже не мыслящий субъект идеалистической философии, а субъект, лишенный всякого единства в двойном неузнавании – своего бессознательного и своей идеологии»3. Но вместе с этим обретающий свободу в акте постоянного прочтения и пере-чтения. Это восприятие множественности смыслов, точек зрения, структур, выход за

1Блум X. Указ. соч. С. 193.

2Деррида Ж. Указ. соч. С. 43.

3Барт Р. Система моды... С. 503.

[182]

пределы закона, запрещающего противоречия. Но это не игра в одиночку, это не новый монолог, устанавливаемый читателем, не установление собственной идеологии в пространстве других идеологий, но действительная коммуникация. Хотя коммуникация уже не в узком ее значении как передача и обмен смыслами. То, что передано или сообщено, не является более феноменом смысла или означивания. Во всеобщем поле заново определенного письма как чтения результаты семантической коммуникации могут быть вторичными и дополнительными. Это коммуникация как сообщение движения, потрясения, перемещения и расшатывания. Это работа комментатора, который освобождается от власти всякой идеологии, проявляя непочтительность к тексту, перебивая его

на каждом шагу. Это свобода манипуляции кодами, смещение контекстов, игра со знаком, неверное, забывчивое, искаженное перечитывание.

[183]

В.Н. Сыров

К проблеме соотношения «автора реального» и «автора подразумеваемого» в структуре повествовательных инстанций

В современной нарратологии, особенно в том ее направлении, что склонно трактовать тексты с позиций коммуникативного подхода, принято выделять ряд соответствующих уровней или так называемых повествовательных инстанций. С теми или иными оговорками выделяют четыре таких уровня и соответственно четыре типа отправителей и получателей сообщения: а) реальный автор – реальный читатель; б) подразумеваемый (имплицитный) автор – подразумеваемый (имплицитный) читатель; в) нарратор – наррататор; г) фокализатор – подразумеваемый зритель. Как правило, утверждается, что фигуры реального автора и реального читателя относятся к так называемому экстратекстуальному уровню, т.е. выходящему за пределы самого текста. Уровень собственно текстуальный или интратекстуальный, представлен фигурами «подразумеваемого автора» и нарратора, а также подразумеваемого читателя и наррататора. Объединяет их «востребованность» для создания и анализа текста, а различает то обстоятельство, что уровень подразумеваемого автора и читателя востребуется, но прямо не эксплицируется в самом тексте, в то время как уровень нарратора и наррататора может быть непосредственно зафиксирован. И, наконец, те исследователи, что проводят различие между вопросами «Кто говорит?» и «Кто видит?», вводят фигуры фокализатора и подразумеваемого зрителя или тех персонажей, чьими

[184]

глазами видится и воспринимается, а соответственно и передается происходящее.

Конечно, тезис о том, что «принято выделять», отнюдь не означает, что данная модель принимается. С тем же успехом она в целом или отдельные ее компоненты могут становиться объектами критики. Собственно, это есть вторая, столь же неотъемлемая, сторона существования любой более или менее устоявшейся схемы. С этой стороны нас будет интересовать проблематизация структурирования коммуникативных уровней на «автора реального» и «автора подразумеваемого». Критика необходимости этих инстанций не только возможна, но имеет место и даже обладает достаточно богатой традицией. Суть ее состоит в сомнении или даже отрицании правомерности введения такого компонента, как «подразумеваемый автор».

Если воспроизвести аргументы «за»1, то можно отметить, что данная идея возникла и отстаивается на фоне фиксации двух расхождений: а) между «ненадежностью» нарратора и установками текста в целом; б) между замыслом действительного автора и конечным продуктом. Суть «ненадежности» состоит в несовпадении позиции рассказчика и тех идей, что передаются всей совокупностью текстуальных составляющих. Иначе говоря, нам может говориться одно, а фактически передаваться другое вне зависимости от намерений рассказчика, его субъективной честности, владения полнотой информации и т.д. Тогда «подразумеваемый автор» оказывается фигурой, так сказать, «востребуемой для производства текста». Кроме того, сторонниками этой идеи подчеркивается необходимость отделять эту фигуру от «автора реального». Суть в том, что первая вводится потому, что часто выявляется «слепота» автора реального (возникает собственная логика текста, застав-

1См. например: Шмид В. Нарратология. М.: Языки славянской культуры, 2003. 312 с.; Chatman S. Story and Discourse. Narrative Structure in Fiction and Film. Ithaca;

London: Cornell University Press, 1978. 277 p.; Rimmon-Kenan Sh. Narrative Fiction. Contemporary Poetics. 2nd еd. London; New York: Routledge, 2002. 192 p.; Larsson D. Every Picture Tells A Story: Agency And Narration in Film (long version) [Электронный ресурс]. Panel: Movies as Paradigmatic Narratives Modern Language Association Annual Conference, Washington, D.C., December, 2000. Режим доступа: http: //www.english.mankato.msus.edu/larsson/larsson.html

[185]

ляющая автора менять первоначальный замысел), а также потому, что ее использование может быть следствием намеренной авторской стратегии. Данный конструкт может представать пропагандистом авторских идей, носителем более радикальной, чем авторская, позиции, даже выразителем альтернативной идеологии, иначе говоря, смоделированным проигрыванием всего того спектра

возможностей, «которые в жизни должны остаться нереализованными»1.

Однако идея «подразумеваемого автора» породила не только сторонников, но и противников2. Главное возражение, на котором сходятся все оппоненты, состоит в том, что, как выразился один из нарратологов: «Подразумеваемый автор является реальной позицией в нарративном процессе, конструктом, созданным в ходе восприятия, но он не играет реальной роли в нарративной передаче. Это проекция, которая возникает на этапе декодирования, но не является реальной проектируемой фазой на этапе кодирования»3. Иначе говоря, даже если сохранять концепт «подразумеваемого автора», то, по мнению его противников, собственно к наррации он не имеет отношения. Если она представляет собой комплекс всех техник, обеспечивающих повествуемость, набор ролей, которые для этого необходимы, а также совокупность индикаторов определения аспекта рассказываемости, то апелляция к фигуре автора, их точки зрения, выглядит в данном контексте избыточной.

Итак, имеет ли смысл использование концепта «подразумеваемый автор»? С одной стороны, его введение кажется необходимым для объяснения определенных черт текста и устанавливае-

1Шмид В. Указ. соч. С. 55.

2Toolan M.J. Narrative: A critical lingvistic introduction. Routledge. London; New York, 1988. 280 p.; Bal M. Narratology. Introduction to the Theory of Narrative. 2nd еd. University of Toronto Press, 1999. 254 p.; Kindt T., Müller H.-H. The «Implied Author». Explication and Use of a Controversial Concept [Электронный ресурс]. Shortened English version of Tom Kindt, Hans-Harald Müller: Der «implizite Autor». Zur Explikation und Verwendung eines umstrittenen Begriffs. In: Fotis Jannidis, Gerhard Lauer, Matias Martinez, Simone Winko (ed.): Rückkehr des Autors. Zur Erneuerung eines umstrittenen Begriffs. Tübingen: Niemeyer, 1999. P. 273–287. Режим доступа: www.narratology.net/texts/implied author/kindtmueller_1999html

3Toolan M.J. Op. cit. P. 78.

[186]

мым на фоне расхождения с фигурами как реального автора, так и нарратора. С другой стороны, оппонентами указывается, что для целей наррации «подразумеваемый автор» оказывается компонентом излишним (достаточно нарратора), а для целей интерпретации – либо совпадающим с «реальным автором», либо порождающим иллюзию интенциальности или представление о том, что понимание текста полностью определяется замыслом автора.

Анализ происхождения данного концепта, да и самой дискуссии по поводу его ценности, подсказывает, что решение проблемы упирается в обсуждение целого ряда более общих тем, а именно вопросов о статусе нарративности и роли автора в целом. Кроме того, чтобы попытаться выработать приемлемые ответы, следует ввести некоторые методологические требования и ограничения. Прежде всего, вполне допустимо расширить толкование самого понятия «текст». Если понимать под ним любой результат артикулированности посредством введения парадигматических и синтагматических отношений, то текстами можно смело считать не только целостные и завершенные произведения, но и заметки, наброски, черновики, архивы, так или иначе зафиксированные мнения творцов о своих продуктах, их высказывания о замыслах собственных произведений. Кроме того, речь может идти не только о сфере собственно художественной литературы, но и области научных, философских, идеологических текстов, кинопродукции, рекламы, рассказов в повседневной жизни и т.д. Если же принять тезис о том, что сама социальная реальность нарративно устроена, поскольку является, в конечном счете, продуктом человеческой деятельности, то и социальный мир превращается в один из видов текстов со всеми вытекающими отсюда последствиями, в том числе по поводу методов его изучения. Конечно, возможно, столь сильное расширение сферы текстуальности негативно скажется на конкретности выводов, но позитивно – на теоретичности формулируемых положений. Так, к примеру, в литературоведении идея автора неизбежно принимает антропоморфное толкование и заставляет видеть в нем личность во всем многообразии ее человеческих качеств. Если же выйти за пределы анализа собственно художественной литературы, то, возможно, восприятие авторства как категории, функции, структурного элемента будет облегчено.

[187]

Далее. Научный анализ текстов не может строиться на основании эмпирических обобщений. Он требует производства определенной модели, которая охватывала бы сферу не только действительного, но и возможного. Такая модель является теорией, или совокупностью абстрактных, идеализированных объектов, которые эмпирически удостоверяются, как правило, косвенным способом. В контексте подобных рассуждений фигуру нарратора можно трактовать как теоретически вводимый конструкт, а не как следствие эмпирического наблюдения. Ведь, с одной стороны, не во всех текстах нарратор прямо заявляет о своем присутствии, но с другой – любой текст всегда является следствием чьей-то точки зрения. Поэтому фигура нарратора, конечно, извлекается из текста, поскольку призвана объяснять ряд текстуальных эффектов. Но вводится она как результат размышлений о природе текстуальности в целом, а не из-за прямого присутствия нарратора в тексте.

То же самое касается оценки фигуры «автора». Тезис нарратологов состоит в том, что она должна быть извлечена из анализа текстов, а не привнесена туда извне просто на основании того, что любой текст кем-то написан. Это, конечно, не означает, что присутствие автора непосредственно обнаруживается. Извлекаемость предполагает, что данная фигура должна быть выведена только и только из анализа текстов и введена как необходимое условие их толкования и объяснения. Не сам по себе несомненный факт написания произведения является основанием введения и использования идеи авторства, а характер исследовательских задач. Это означает, с одной стороны, что даже если конкретный автор того или иного текста отсутствует, то согласно данной логике он должен быть введен. Но, с другой стороны, допустимо обратное. Может иметь место реальный автор, но в его привлечении для понимания созданной ими продукции нет надобности. Понятно, что подобный парадокс решается интерпретацией авторства как категории или функции, а необходимость использования данной категории – целями исследования.

Очевидно, что на этом пути не обойти стороной столь примечательную, хотя и более общую, тему «смерти автора». Ведь если фигуру автора как таковую исключить из сферы анализа, то зани-

[188]

маться исследованием необходимости ее членений и дроблений тем более бессмысленно. Одной из ключевых вех в обсуждении знаменитой проблемы принято считать статью Р. Барта «Смерть автора» (1968). Если говорить о внутринаучных основаниях движения к данной идее, то их можно обнаружить в тезисе Барта о том, что исследователь текстов всегда оказывается перед следующей дилеммой: «Либо повествовательный текст есть не что иное, как простой пересказ событий, и говорить о нем следует, прибегая к таким категориям, как «искусство», «талант» или «гений рассказчика» (автора), которые являются мифологизированными воплощениями случайности; либо такой текст обладает структурой, свойственной и любым другим текстам и поддающейся анализу…»1. Понятно, что тогда поиск внутренней структуры повествовательных текстов можно считать естественным следствием требования реализации принципов научности.

Но столь же несомненно и другое. Тот же Барт подчеркивал, что в области литературы абсолютизация «личности» автора или превращение его в решающее условие для понимания произведения является выражением идеологии капитализма2. Тезис можно видоизменить и считать апелляцию к авторству выродившейся модификацией западноевропейской метафизики. Чем как не наследием трансцендентальной субъективности или субстанциализма можно объяснять стремление видеть в «замысле» произведения следствие личности творца, особенно если фактически предполагается, что замысел является лишь формой выражения его некоторой неизменной сущности. Иначе говоря, подразумевается, что первична личность, сформировавшаяся до и независимо от своих продуктов (аналог сущности), а вторичны результаты ее деяний (аналог явлений), показывающие как «сквозь более или менее прозрачную аллегоричность вымысла нам всякий раз «исповедуется» голос одного и того же лица – автора»3. Отсюда, кстати, берет начало и пред-

1Барт Р. Введение в структурный анализ повествовательных текстов // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX–XX вв.: Трактаты, статьи, эссе. М.: Изд-во МГУ, 1987. С. 388.

2Он же. Смерть автора // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Изд. группа «Прогресс»; Универс, 1994. С. 385.

3Там же.

[189]

ставление о целостности «замысла» и единственности (соответственно правильности) смысла текста, который следует обнаружить посредством соответствующей «расшифровки»1.

Экспликация философских предпосылок позволяет нам сделать обратный ход. Ведь если в основе как абсолютизации, так и дискредитации роли автора лежат причины не только и не столько внутринаучные, то их осознание и устранение, возможно, позволит переоценить эту роль. Дело не в том, что вскроются чистые, незамутненные принципы научности, а в том, что другие мировоззренческие (философские) предпосылки заставят иначе взглянуть на привычные вещи. Ведь очевидно, что порочность апелляции к роли автора состоит не в ее несоответствии пресловутым фактам (когда выяснялось, что автор не в состоянии контролировать логику своего собственного продукта), а в притязании данного подхода на единственно верную интерпретацию и вере в возможность ее существования.

О современном состоянии бурной и затянувшейся дискуссии можно судить по книге французского исследователя А. Компаньона «Демон теории» (1998). Судя по всему, она свелась к спору интенциалистов, считающих, что в тексте следует искать то, что хотел сказать автор, и антиинтенциалистов, или сторонников интерпретации, считающих, что в тексте следует искать то, что говорит сам текст вне зависимости от намерений автора2. Подводя итог, А. Компаньон отмечает, что полемика не привела к окончательной победе какой-либо стороны, да и более тщательный анализ сути проблемы скорее позволяет утверждать о ложности самой альтернативы «автор» или «текст». Аргументом в пользу востребованности авторской интенции в практике литературоведения, по его мнению, остается метод параллельных мест. Суть его состоит в том, что «для прояснения темных мест текста используют преимущественно параллельные места из того же автора»3. Более того, применение данного метода вне зависимости от теоретических предпочтений лица, его использующего, предполагает

1Барт Р. Смерть автора... С. 389.

2Компаньон А. Демон теории. Литература и здравый смысл. М.: Изд-во им. Сабаш-

никовых, 2001. С. 56–57.

3Там же. С. 84.

[190]