6. Специальный ум

Кроме описанных, несколько необычных качеств, свиде­тельствующих об особой чуткости и об особом моральном, эмоциональном и волевом складе художника, есть и каче­ства, касающиеся его интеллекта. Именно — ум. Специ­альный для избранной профессии ум.

Я знавал одного инженера, который любил поговорить на разные «высокие темы». Бывало, слушаешь его и ста­новится невыносимо томительно и скучно: так это мелко, неинтересно, пошло и, просто сказать, глупо... Одним сло­вом, у меня сложилось о нем мнение, как о весьма неда­леком человеке и надоедливом собеседнике. При этом я всегда с удивлением вспоминал, что о нем говорят, как о та­лантливом инженере, как о выдающемся изобретателе. Ка­ким образом это может быть? Непонятно! Такая бедная мысль и вдруг — изобретатель!?

Но мне посчастливилось присутствовать при очень ин­тересной сцене. В одну из особенно тягостных для меня минут, когда он «доезжал» меня своей философией, а я молча злился и давал обеты никогда не бывать здесь, при­шел в этот же дом один инженер, профессор техническо­го вуза, крупный специалист — «имя» в своей области. К моему удовольствию, «философский» разговор, не под­держиваемый никем, стих. Слово за слово — и наши ин­женеры разговорились о технике, о механике, о чем-то очень специальном и понятном им одним. И тут я пора­зился перемене, которая произошла мгновенно с моим «философом»: глаза его засияли мыслью, голос стал уве­ренным, — да что уверенным — властным, речь краткой и точной. Я слушал, разинув рот от удивления, как он «мотал» несчастного собеседника, как он «резал» его двумя-тремя словами, как он бросал ему мысль за мыслью, со­вет за советом... «Ну, что?» — спросил я после профес­сора. — «Да-а! Давно меня так не били! — сказал он, скон­фуженно улыбаясь, — впрочем, что ж тут смущаться? При таком противнике это нисколько не обидно. Редкая, свет­лейшая голова!»

У моего «скучного знакомого» оказалась светлейшая голова!^*

Итак, повторяю, всякое дело требует своего специаль­ного ума и специальных способностей. Не говоря уж о чем-то крупном, возьмем даже самое простое: убрать комна­ту, накрыть на стол — и для этого нужен «специальный ум». Понаблюдайте за людьми, разница бывает очень заметна: один и прокопается долго и сделает все-таки плохо, а у дру­гого получается и быстро и красиво.

Так и у нас, в нашем искусстве актера: надо хорошо и верно играть. Не рассуждать о своей роли, а играть. Есть такие, которые очень хорошо и умно говорят о своих ро­лях, а играют весьма и весьма посредственно. А есть такие, которые говорить о роли совсем не могут (да и в жизни люди как будто недалекие), а выйдут на сцену, и всё, что они там делают, кажется таким продуманным, таким вер­ным, глубоким и «логичным». По-видимому, действуют они не по велению расчета и рассудка, а подчиняясь выводам более глубоких и скрытых слоев своего сознания.

Бывали случаи, которые можно назвать анекдотиче­скими: Федор Горев играл в какой-то «исторической» пье­се Нерона³². Не считая эту роль серьезной, он отнесся к ней весьма легкомысленно: не постаравшись даже вы­учить слова, он играл ее «под суфлера». Но вот после спек­такля в газетах и толстых журналах появились всевоз­можные хвалебные статьи об этом спектакле и особенно о высокохудожественном исполнении роли Нерона. «Тем, кто хочет познакомиться с римской жизнью, с личностью Нерона, не нужно читать массу книг, нужно сходить в Ма­лый театр и посмотреть Горева: каждый жест, каждый по­ворот головы, каждый взгляд, каждая интонация — пере­носит нас во времена первых христиан. Видно, что артист много работал и изучал быт римской жизни и характер им­ператора-тирана». Не ручаюсь за подлинную точность слов, но именно в этом духе писал известный в то время историк (значит — специалист этого дела!), и много, мно­го приводил он там еще всяких доказательств того, что артист потратил чуть ли не годы на изучение материалов о своей роли: «Вот, например, этот жест, или эта поза, ког­да Нерон...» — и описывалась сцена из пьесы — «ее не вы­думаешь, ее можно видеть только на (такой-то) чрезвы­чайно редкой гравюре» и т. д. в этом роде.

Когда Горев читал эту статью, он, говорят, был не на шутку встревожен: а вдруг, да начнут ходить к нему тол­пы студентов за консультацией по Римской истории и Не­рону, а ведь он толком-то и не знал: кто же был, собст­венно говоря, этот самый Нерон? Ну, император, ну, зло­дей (в пьесе это изображено довольно ясно), а что дальше?..

Вы скажете: анекдот, выдумка. Анекдот — пожалуй, но не выдумка. Этот анекдот рассказала сама жизнь для вразумления нашего. Проникновенность таланта — не сказ­ка, не легенда. Это действительнее самой действительно­сти. Как это случается?

Очень просто. Вероятно, Горев видел где-нибудь и ког­да-нибудь римские вазы с изображением людей и быта, ви­дел скульптуры, а скорее всего, что видел в той же «Ни­ве» или «Живописном обозрении» (распространенные жур­налы того времени) снимки с этих ваз или с этих картин, изображавших римскую жизнь... Видел мельком, забыл, так забыл, что теперь и не помнит ничего. Но в глубине психики они отпечатались (так, как отпечатывается у нас все, что мы видим и слышим), мы ведь с вами знаем и по­мним гораздо больше, чем думаем, только все это — в глу­бине и нами самими не сознается. Может быть, в детстве своем — а оно было совсем не такое радужное, как его зре­лость и старость, — он насмотрелся и на насилие и на не­справедливость... И вот, когда речь зашла о Нероне — все это хлынуло из неизвестных глубин и... реализовалось. А актер об этом и не предполагал даже... думал, что он играет, как попало... как бы мы теперь сказали: халтурит. А у него в душе, оказывается, произошел сложный твор­ческий синтетический процесс. И вышло так, что роль свою он сыграл верно и как нельзя более умно.

Вот этим-то специальным умом (который ничего обще­го не имеет с расчетом и рассудочностью) и обладали на­ши гении: Мочалов, Ермолова и другие.

Прочтите, кстати, несколько слов об этом самого Мочалова (из неоконченной рукописи об искусстве актера): «Часто случалось слышать об актере, что в нем много те­атрального ума. По моему мнению, это выражение не от­носится к артисту хорошо или умно рассуждающему о сво­ем искусстве, но к верной или умной его игре. Мне кажется, что и самый опыт не всегда дает право на назва­ние умного актера. Многие примеры служат этому дока­зательством. Есть артисты, занимающиеся много лет сво­им искусством, одаренные от природы здравым рассудком, получившие хорошее образование, — важное пособие для артиста, — и иногда удовлетворяющие требованию самого строгого зрителя, но при всем том не могут получить на­звание артиста с театральным умом. Поэтому пола­гаю, что можно или должно причислить сей дар к числу тех способностей, которые, будучи соединены вместе, ра­зумеется в разных степенях, называются талантом.

Мне кажется, средства легко постигнуть характер пред­ставляемого лица, верность действия и уменье скрыть в продолжение оного всю тягость моральной работы — на­зываются театральным умом».

И дальше: «...Я посылаю вам начало статьи и уверен, что вы не откажете помочь мне кончить это рассуждение. Надо еще о многом говорить: об актере умном и глубоко воспринимающем душею все великие минуты своего поло­жения...»³³

Выходит так, что умный актер, это тот, который «глу­боко воспринимает душой все великие минуты своего по­ложения...»

Глубоко воспринимает душой, а не рассудком.

Конечно, лучше уж понимать рассудком, чем совсем ни­чего не понимать и только бессмысленно болтать слова ав­тора. Но это понимание никак нельзя поставить на одну доску с тем «глубоким восприятием душой», какое свой­ственно прирожденному актеру. Как бы рассудочное по­нимание ни казалось сложным, — оно примитивно; как бы ни казалось глубоким, — оно для актера поверхностно; как бы ни казалось прочувствованным, — оно бездушно.