4. Красота не относительна

«Красота», «правда», «настоящее»... Но как же можно обо всем этом говорить? Разве всё это вполне определенное, раз навсегда и всюду установленное?

Все эти понятия совершенно условны. Для какого-ни­будь дикаря красота — жирный, толстый, обвислый жи­вот, приплюснутый нос, проткнутые рыбьими костями мя­систые губы и ноздри...

И так же, как красота для всех разная, так же разные для всех и «художество» и «правда» в искусстве. Один за­мрет распростертый ниц перед «Блудным сыном» Ремб­рандта, а другой будет его спокойно разглядывать, как и всякую другую картину, не видя тут «ничего особенного». А восхищаться будет чем-нибудь таким, что нам с вами покажется грубым, примитивным и фальшивым. Однако, если это примитивное тронуло его, заставило волновать­ся, значит, сделало свое дело. Значит, для него — это «ху­дожество». Во всяком случае, куда больше, чем художе­ство «Блудного сына».

Таким образом, употреблять все эти слова, как красо­та, правда, художественность, надо с большой осмотритель­ностью, надо предварительно условиться, что они в сущ­ности значат.

Но ведь и на условие-то могут пойти не все — у вся­кого свое понятие о красоте, о правде и прочем.

Выходит, что вопрос этот не только сложен, но прямо-таки и неразрешим.

Однако трудным и неразрешимым он только кажется.

«Красота», «подлинность», «правда» — это совсем не ус­ловность, — это функция духовного развития человека.

«Красота», «подлинность», «художество» и прочее не одинаковы для всех и во все времена, это верно. Они обусловлены. Но обусловлены только степенью духовно­го развития человека: низкое развитие — и требования ма­лые; высокое развитие — и требования больше и строже.

Могут сказать: ну а как же Пракситель, Фидий? 2000 лет назад они создали такую красоту, которая недостижима и теперь. Не наоборот ли? Не теряется ли искусство?

Нет. Дело не в потере, а в том, что Фидий — есть Фи­дий, а Пракситель — Пракситель. Ведь не все же в их время так ваяли, как они. Они были единственными в сво­ем роде.

Гений всегда настолько опережает своих современни­ков, что или совершенно не понимается ими и подверга­ется всяческим гонениям, или возводится в божество.

Пракситель и Фидий на две, а может быть и на три тысячи лет опередили искусство человечества — вот и всё.

То же самое делает гений и в науке. Разница только в том, что, сделав свое открытие в науке или технике, он передает его всецело во власть человечества и этим самым дает возможность всему человечеству сделать вместе с ним этот гигантский шаг. Искусство же — или еще совсем не имеет своей науки и своей техники, или имеет пока что самую примитивную. А в некоторых своих отраслях (как например в актерской) даже и неверную, ошибочную, толкающую в пропасть. Поэтому гении человечества как яв­ляются, так и остаются такими Эльбрусами и Монбланами над головами человечества.

Некоторые из них счастливы тем, что могут передать человечеству хоть плоды своих трудов и вдохновений (скульптор, живописец, поэт)... Тайну же создания свое­го произведения они уносят с собой в могилу. Человече­ство веками смотрит на чудесное произведение этого ге­ния, восхищается, копирует, измеряет циркулем, но как оно создано, каким способом? — не может понять.

Так и стоят перед нами Пракситель с Фидием целых 2000 лет, а большинство скульпторов наших делают свое дело так, как будто ни Фидия, ни Праксителя, ни Микеланджело, ни Кановы никогда и не было.

Живописцы рисуют так, как будто бы ни Рафаэля, ни Леонардо, ни Рембрандта и не существовало никогда.

И ничего в этом еще нет ни удивительного, ни особен­но позорного: ни картина, ни скульптура не открывают нам тайны своего очарования. Художник вдохнул в них часть своей души... А как он это сделал? И как получить такую душу? Никто этого не скажет. Наговорят, впрочем, мо­жет быть, и много всего, но главного пока никто еще не сказал.

Нам произведение гения кажется совершенством, а са­мому создавшему их художнику, они кажутся только жал­кой попыткой поймать то, что было в его воображении.

Мы склонны считать такое их отношение к себе скром­ностью. Это совсем не скромность — просто его понима­ние совершенства куда выше и строже нашего. Наше по­нимание с его точки зрения — детское понимание.

Так оно и есть. И дело совсем не в том, что «красота», «совершенство», «подлинность», «правда», «художество» и все такие понятия условны, а в том, что многие из нас не дотягивают до тех требований, которые можно было бы нам предъявить, исходя из того, что человечеству уже по­казано много прекрасных вещей, и пора бы судить не по-низшему, что видишь ежедневно, а по-высшему, что по­казали нам гении.

Возьмем пример всем нам в театре близкий и ощути­тельный.

Станиславский всю жизнь боролся с фальшью на сце­не, со «штампами», с «ремеслом»... всю жизнь он пропа­гандировал «подлинное переживание» и «правду» на сце­не. Искал путей к этому. Достигал сам этой правды, наво­дил на нее других. Вся жизнь его была потрачена на это.

Ученики его и последователи, казалось бы, должны были подхватить это самое главное устремление и продви­гать дело дальше...

«Плох тот ученик, который не превзошел своего учите­ля». Это сказал Леонардо да Винчи. Мысль, проверенная им самим на деле: он сам был учеником. И, так как он не был плохим учеником, то вполне превзошел своих настав­ников. Не мог не превзойти — каждый ученик ведь начи­нает с того места, где учитель его кончает. Учитель вско­пал, удобрил, посеял — остается дать взойти посеянному и собрать урожай. (А там, если сможешь, сей дальше.) Ес­ли ты и этого не можешь — конечно, плохой ученик.

Но на деле-то таких, как Леонардо, все-таки мало, а больше «плохих», недостойных своего учителя. Они не только не превосходят его, — они не в состоянии вместить в себя и то, что он ежедневно в течение многих лет ста­рался вбить в их головы. Крупные мысли учителя не вхо­дят в их малопоместительный череп. Чтобы принять их — они их урезают, уминают и в таком виде усваивают. Сло­ва остаются все те же: «правда», «жизнь», «переживание», но смысл их настолько далеко отстоит от смысла, который придавал им учитель, что получается полное искажение.

И вот читайте — это почти последние строки на послед­ней странице последней книги старика-Станиславского — итог учительства всей жизни: «Я работаю в театре давно, через мои руки прошли сотни учеников, но только несколь­ких из них я могу назвать своими последователями, по­нявшими суть того, чему я отдал жизнь»¹⁷.

Посмотришь теперь на работы иного ученичка его, а также и на работу тех, кто объявляет себя его правовер­ным последователем, послушаешь их самоуверенные речи, и диву даешься: как исказились самые простые, самые очевидные мысли в головах этих людей. А уж самое глав­ное — правда, о которой больше всего заботился их учи­тель, — та правда, которую мы видим в лучшие минуты лучших актеров всего мира, — самое печальное место в их деяниях...

Они смело и уверенно жонглируют этим словом — «правда» — как будто бы сущность этого слова так им близка и понятна, как вот этот незатейливый карандашик, который они вертят в руках, и так им свойственна, как дышать.

На самом же деле «правда» их так далеко отстоит от того, чего хотел их учитель, как базарные копеечные бу­мажные цветы от подлинных роз и орхидей.

И они ведь искренне считают свою нехитрую поддел­ку правдой. Почему? Да ведь ребенок тоже считает свой рисунок совершенством.

Оно верно, что спустя некоторое время ребенок начи­нает видеть и недостатки своего искусства, пытается ис­правлять и исправляет. Ну, так ведь это ребенок — он развивается и идет вперед. А что же им развиваться! Ку­да еще идти? Они давным-давно прочно и незыблемо ос­тановились — достигли своего предела и величественно за­стыли. Все, кроме того, что они умеют делать, т. е. кро­ме обносков и обтрепков того, что получено ими от своих учителей, — кажется им пустым фантазерством и бредня­ми. Некоторые обноски настолько истрепались, что совер­шенно не похожи на то, что они когда-то получили. Их они принимают за новые свои открытия и за шаг вперед.

Иногда им приходится стукаться лбом о свою неудачу или видеть недоступную им красоту и власть в руках дру­гих... Со дна души их подымаются благодетельные сомне­ния... Даже, может быть, пробуждается и совесть... Но они гонят от себя этих незваных, непрошеных визитеров.

Пусть другие (безумцы и фанатики) разбивают свои буй­ные головы в поисках неуловимых красот. Пусть тратят время и силы на ловлю «настоящего» и «подлинного»... Пусть даже и поймают его — с них брать пример не стоит. Жизнь одна, второй не будет и надо пользоваться преиму­ществами своего положения.

И вот торгуют они оптом и в розницу обломками чужих идей, размахивают знаменами с великими именами и под­совывают потребителю свое жалкое ремесло, выдавая его за правду и даже за художество.

Да и почему бы им этого не делать? Вот если бы они выпускали, скажем, гнилые нитки, — их бы за это не по­хвалили и отправили куда следует, а в театре можно. Всё можно. Законом пока не возбраняется.

Если же появится все-таки на пути какой-нибудь безу­мец, дела которого могут быть опасны для их спокойствия, — что стоит убрать его? На что другое, а на это они мастера.

«Безумцы» же эти всегда были довольно неискусны в делах интриг и битв за существование.