Фавье ж. Франсуа Вийон м.,1991

Шевкина Г.В. Сигер Брабантский и парижские аверроисты XIII в.М.,1972

Лекция 4

НОВЫЕ ТИПЫ – ГУМАНИСТЫ И МАГИ,

ЛЮДИ ИСКУССТВА В РОЛИ ИНТЕЛЛЕКТУАЛОВ;ШКОЛЬНЫЕ УЧИТЕЛЯ;

ХИРУРГИ И ЦИРЮЛЬНИКИ;

МАСТЕРА КНИЖНОГО ДЕЛА

*

К концу Средневековья утверждается особый социо-культ­ур­ный тип гуманиста. Часто в нем видят антитезу некоему «сред­невековому ученому». Вряд ли такая оппозиция корректна - ведь «средневековыми учеными» в был как Абеляр, так и Бернанр Клервосский. Тем более, что в высказываниях, приводимых как кредо гуманистов, мы обнаруживаем все те же постулаты университетской культуры.

Трактат Пьетро Паоло Верджерио «О благородных нравах и свободных науках» (1402) и его переписка по праву считаются манифестом гуманизма. «Никаких более обеспеченных богатств или более надежной защиты в жизни не смогут родители уготовить детям, чем обучить их благородным искусствам и свободным наукам», - полагает автор, сам преподававший в университетах Болоньи и Падуи, взятый затем в Римскую курию, а оттуда - на службу императору. Среди искусств он выделяет грамматику, «прочную основу любой дисциплины», логику, которая «открывает путь к любому виду наук», но особенно хвалит он риторику. Медицина производна от естественной философии, право - от философии моральной, Богословие же «дает сознание возвышенных причин и вещей, которые удалены от наших чувств и которых мы касаемся только разумом». Он уверен, что государства будут счастливы, если ими будут править ученые или их правителям выпадет на долю выучиться мудрости. Расцвет пороков тем и вызван, что рядом с тиранами нет людей, осмеливающихся сказать им правду. Конечно, на эту роль может претендовать философ, поскольку он стоит выше ударов судьбы. Он вполне может обойтись без короля, но король не проиграет, воспользуясь советом таких людей.

Рисуя образ безраздельно преданного занятиям ученого, Верджерио говорит о себе, рассказывая как он поднимается до рассвета и при свечах читает книги, затем дает две-три лекции, затем проводит время в прогулках и беседах с коллегами. Общение значит для него почти все. «Приезжая в другой город я сразу узнаю, есть ли там ученые мужи, славные своей образованностью и жизнью», и если есть, то он идет к ним не смущаясь и добивается расположения. Поэтому родной город Каподистрия для него - пустыня, откуда бежит мысль, а Болонья - «зеркало философов». К сожалению, ныне многие относятся к образованности как к торговле - занимаются ей не для того, чтобы стать учеными, но чтобы быть весьма богатыми и почитаемыми. Знание, достигаемое из честолюбия или, хуже того, из-за денег является недостойным. При этом он сам желал бы иметь достойное содержание и, например, получить книги в собственность, а не брать их «в прекарий».

Трудно найти положения, под которыми не мог бы подписаться любой средневековый городской интеллектуал. Даже рассуждения о несовместности брака и философии удивительно похожи на пассажи Абеляра и Элоизы, аверроистов, Жана де Мёна и Чосера.

Гуманисты вовсе не были априорно враждебны университетской культуре. Конечно, Петрарка ругал падуанских аверроистов, и те отвечали ему взаимностью. Но ведь именно Парижский университет предложил короновать его лавровым венком и поэт долго выбирал межу Парижем и Римом. Падуанский, Болонский, чуть позже и Флорентийский университеты были включены в гуманистическое движение, захватившее в XV в. и многие «заальпийские» университеты.

Пожалуй, среди прочих «искусств» гуманисты лучшее место отводили риторике, следуя стародавней традиции итальянских школ. С этих позиций они и критиковали своих коллег - схоластов за небрежение формами выражения, за их технический жаргон, за нараставшую узость специализации (как не мог простить теологам их ужасную латынь Лоренцо Валла), опять же во многом повторяя нападки, слышащиеся еще с XII в. Но постулаты университетской культуры не вызывали у них возражений, хотя бы по той причине, что они сами были плоть от плоти этой культуры.

Следуя необычайно важному для их эстетики принципу (varietа) гуманисты могли говорить и об ученом незнании, и о прелестях пасторального уединения, не собираясь, однако, покидать города или отказываться от университетских степеней. Но постепенно умение изящно выражать свои мысли стало приносить все большие плоды. Собственно, первой победой итальянского красноречия над парижской схоластикой был перенос папского престола из Авиньона в Рим. Гуманистов, умеющих правильно и красиво писать и говорить на хорошей латыни, стали приглашать в секретари и советники не менее, а порой и более охотно, чем теологов или правоведов, остававшихся в рамках чисто схоластических методов. Еще одним триумфом гуманистической риторики стала победа пап в их жесткой борьбе с соборным движением. Теперь уже гуманисты не только брались в римскую курию составлять документы и писать речи, но свершали головокружительные карьеры, становясь кардиналами, а то и папами (Николай V, Пий II). К середине XV в. знание латыни, а чуть позже - и греческого, увлечение античными древностями, умение вести ученую беседу и владеть хорошим слогом стало столь ценно само по себе, что человек, преуспевший в этих качествах, мог иметь высокий авторитет, приглашаться на муниципальные или секретарские должности даже и не имея университетской степени. Джаноццо Манетти имел славу богослова, оратора и философа, но принадлежал к купеческим кругам и до самой своей смерти (в 1459 г.) не отошел от занятий коммерцией. 19-тилетний Лодовико Лаццарелли, прошедший лишь курс «гу­манистических наук» был коронован как поэт императором Фридрихом III в 1469 г. Но переход этот свершился весьма постепенно и не был предметом рефлексии современников до самого рубежа XV-XVI вв. И лишь тогда критика традиционной науки, и университетских порядков зазвучала громко. Но речь шла о внедрении гуманизма в университеты и о преобразовании учебных программ, а вовсе не об отказе от старинной убежденности, что знания дают человеку новое социальное качество и что «только мудрец есть воистину человек», как писал парижский философ, богослов и гуманист Жан де Бовель.

Несколько иначе дело обстояло с другой личиной интеллектуала. Из-за плеча средневекового ученого часто выглядывал чернокнижник. Еще ученого X в. Герберта Орильякского (Сильвестра II) считали нигромантом. Много позже в новеллах Франко Сакетти чернокнижником предстает и Абеляр. Люди могли боятся непонятной учености и корни этого страха уходили в такую толщу времен, куда нам никак не проникнуть в рамках нашего исследования. Видимо, подобное восприятие было свойственно многим культурам (вспомним рассказы москвичей о колдуне Брюсе). Но ведь и всеми уважаемый благородный парижский студент из «Декаме­рона», имевший также и устойчивую славу чернокнижника, отнюдь не отвергает эту репутацию, но использует ее для мести жестокой даме. Уже в начале XIII в. сложилась поговорка - «студенты изучают право и каноны в Болонье, теологию в Париже, черную магию в Толедо, а добрые нравы - нигде.

Общество знало о существовании оккультных наук и не удивлялось, если интеллектуал появлялся в обличии мага. Этим пользовалось немало шарлатанов - у доктора Фауста было немало средневековых предшественников. Но и вполне уважаемые доктора, авторитетные теологи и философы - Бонавентура, Альберт Великий, Раймунд Луллий, Роджер Бэкон увлекались алхимией, астрологией, изучали наследие каббалы и гностиков. Современники считали их занятия магией, историки науки видят здесь механические и физико-химические опыты, сами они стремились подчинить свои тайные знания высшим целям (так, оптические наблюдения Роджера Бэкона были связаны с учением о всепроникающем божественном свете). Они не афишировали, но и особенно не скрывая своих занятий, не вписывавшихся в официальные университетские структуры и программы. Особенно много подобного рода ученых было среди медиков.

Но во второй половине XV в. тайные знания получили новый импульс развития за счет оживления традиций неоплатонизма, обусловившего рост интереса к трудам Гермеса Трисмегеста (известного в Средние века, но заново переведенного Марсилио Фичино), работам гностиков и каббалистов. Различие между университетскими интеллектуалами и учеными герметиками было существенным. Дело не только в рационализме первых, но и в стремлении вторых скрыть свои знания для узкой группы посвященных, что выпадало из традиций университетской культуры. Занятия каббалой или магией для наиболее последовательных из них служили не для углубления своих теорий и даже не для обогащения при помощи трансмутации металлов, но были средством преобразования мира. Даже в самом конце Средневековья обнаружить таких людей еще очень трудно, да и имеют они у историков совсем иную репутацию. Джовани Меркурио да Корреджо продолжает считаться шарлатаном, Леонардо да Винчи, в чьем облике, по мнению Э. Гарена, отчетливо прослеживается фигура мага, остается прежде всего художником-конструктором, Теофраст Парацельс или Агриппаа Неттесгеймский - учеными энциклопедистами. Но они заявляли о себе все громче и, что уж совсем удивительно, порывали с существующей у интеллектуалов системой ценностей - не признавая ни университетских степеней, ни гуманистической риторики. «Неученым человеком» (uomo senza lettere) не без внутренней гордости называл себя Леонардо, имея в виду словесную, университетско-гуманистическую образованность, а Парацельс публично сжег сочинения Галена и пытался читать в университете курс медицины на немецком языке.

В настоящее время историки заново оценивают «герметический импульс» в становлении науки Нового времени, возникший на пересечении (или при взаимодействии) официальной схоластической и герметическо-магической (порой «облагороженной» неоплатониками) традиций. Но это - уже явление, выходящее за рамки Средневековья.

Отметим, что и гуманисты и «маги-герметики» в той или иной мере использовали то высокое место, которое уже было ранее завоевано в обществе интеллектуалами.

**

От античности Средневековье унаследовало весьма невысокий статус художника- раба (в отличие от поэта или философа). Схоластика, казалось, при свойственном ей небрежении практикой, должна была еще дальше развести искусства «свободные» и «ме­ханические». Тем более, что средневековая версия аристотелизма отводила искусству роль рабского копииста имитирующего творения природы.

Связь философско-теологической мысли и искусства интригует не одно поколение искусствоведов. Прямых данных о контактах художников с учеными весьма немного. Однако параллелизм расцвета городских готических соборов («энциклопедий в камне») и возникновения ученых «сумм» и «зерцал» несомненен.

История сохранила нам рассказ аббата Сугерия о том, как идея Божественного света, знакомая ему по трактату Псевдо-Дионисия (отождествлявшегося с патроном монастыря), побудила его полностью перестроить главный собор, добывать самоцветы и заказывать их огранку ювелирам. Ученые XII века вообще проявляли неслыханное доселе внимание к «механическим искусствам». В «Поликратике» Иоанна Сольсберийского им отводится особое место в воображаемом государстве. Гуго Сен-Викторский дает классификацию знания, куда включает и механические искусства, правда следуя Аристотелю, считает искусство обманом: «Работа художника притворна, потому что копирует природу, принося, однако дань человеческому разуму своей изобретательностью». Такую же оценку искусства мы находим и в «Романе о Розе». При этом Жан де Мён, как и Гуго, как и Фома Аквинский и Роджер Бэкон любят использовать для своих философских конструкций примеры из деятельности скульпторов, ювелиров, литейщиков, чеканщиков, сапожников. В середине XIII века парижский магистр Иоанн Гарлянд «составляет «словарь для пользы клириков», знакомящий со всевозможными ремеслами и искусствами города.

В XIII-XIV веках архитекторы иногда назывались в документах «геометрами». На фасадах соборов аллегорию Архитектора трудно отделить от Геометрии - в руках у него тот же циркуль, угольник и линейка. Кстати, миниатюры Библий того времени часто изображали Бога с циркулем в руке как «artifex mundi». Порой сами ученые делали шаг навстречу некоторым из «механических» искусств. «Искусство архитекторов благороднее почти всех остальных искусств. Мы обозначаем этим именем особенно хорошо знающих главные основы искусства и этих художников полагаем ученее остальных» - писал Альберт Великий. Поэтому архитектор Иземберт назван в дипломе Иоанна Безземельного «Vir utique litteratus et honestus». Искусство без науки ничто - «Ars sine scientia nihil est» - повторяют расхожую истину строители Миланского собора в XIV в. Отводя искусству подчиненную роль, интеллектуалы все же поднимали хотя бы некоторых из художников на ранее недосягаемую высоту, приобщая их к миру рациональных знаний, равняя с «literati».

Для Фомы Аквинского, подчеркивавшего дидактическую роль искусства, был важен абстрактный идеал соразмерности. Художник должен изображать обобщенный идеальный образ, демонстрируя в отдельном человеке или в жанровой сцене божественный замысел. Тяга к натурализму и художественная условность находятся в идеальном равновесии. Господствующий в искусстве XIII- начала XIV вв. стиль вполне соответствовал философскому реализму. Постепенно с распространением номиналистического метода, утверждавшего ценность единичного и индивидуального, растет наблюдение над действительностью и внимание к чувственному восприятию. Оно во все большей степени превращается в самоцель художественного творчества. Если в тетради эскизов архитектора середины XIII в. Виллара де Оннекура геометрическая фигура предшествует модели, то позже, в работах северных художников изобразительная форма предваряет геометрическую концепцию.

По мнению Франко Сакетти художник Джотто удивителен тем, что он «не только большой мастер в живописи, но мастер и во всех семи свободных искусствах, а его слова - слова настоящего философа». Во Флоренции конца XIV в. образованности еще никак не ждут от художника. И не удивительно, в отличие от гуманистов - детей нобилей и пополанов, художники Возрождения были в основном детьми ремесленников или крестьян. То, что граф Пико де ла Мирандола стал профессиональным интеллектуалом, никого не удивило. Но если бы высокородный человек стал художником, это вызвало бы шок. Папа-гуманист Николай V, тонкий ценитель искусств, регистрировал оплату художников в той же графе, что и оплату услуг конюхов и лакеев.

Значимым для повышения статуса человека искусства оказалось возрождение интереса к неоплатонизму, трактующего художника как творца, чья духовная деятельность преобразует косную материю. В своем творчестве он «припоминает» божественные идеи. Во всяком случае, с середины XV века художника можно было встретить в компании гуманистов, но это было лишь начало признания людей искусства равным «Literati». Интересно, что и сами художники далеко не всегда стремились в это общество, стремясь самоутвердиться по-другому, вспомним слова Леонардо о своей «неучености».

Но лиценциаты, гуманисты и даже редкие художники-ин­теллектуалы были лишь самой верхушкой айсберга, если таковым считать всех средневековых людей, занятых умственным трудом. Напомню, что две трети, а то и три четверти всех студентов недоучивались даже до степени магистра искусств. Какова была судьба всех тех грамотеев, кто получил либо лишь начатки университетской образованности, либо вовсе не был связан с университетской системой?

Их роль в обществе не следует преуменьшать, хотя она была куда менее заметной, менее освященной источниками и, следовательно, менее изученной историками.

***

В городах, а к концу периода и в крупных селах было немало «школок» при приходах и иных церковных учреждениях. С XIII в. не только в Италии, но и к Северу от Альп появляются городские школы. Во Франции первая из известных нам школ была открыта в 1220 г. в Тоннере. Во второй половине того же века муниципальными школами обзавелись и ганзейские города. Stadt- или- Ratsschulen были открыты в Любеке в 1262, в Висмаре в 1279, в Гамбурге в 1281 г. До самого конца Средневековья между городскими и церковными властями велась борьба за контроль над ними. Чаще всего конфликты заканчивались компромиссом. Канцлер капитула выдавал разрешение на преподавание и собирал «школь­ные деньги» в пользу епископа (Schulgeld), городской совет выплачивал жалование учителям (как правило, более чем скромное), время от времени инспектируя школы, в которых преподавали грамматику, «ars dictaminis» и основы счета. Постепенно все больше становилось «незаконных», частных школ, в том числе и «школ письма и счета», где преподавание велось на местных языках.

К началу XIVвека в среднем по величине городе, таком как Реймс находилось полтора десятка учителей и четверо школьных учительниц. В Париже по «Книге Тальи» 1291 г. упоминается 12 школ для мальчиков и одна для девочек, данные 1380 г. говорят уже о 40 школах для мальчиков и 22-х для девочек.

Положение учителей было поводом для ламентаций. Начиная с XIII в. слышны были их сетования на тупость учеников и жадность родителей, которые хотят успехов от своих отпрысков, но не желают платить. Швейцарец Фома Платтер в своей знаменитой «Биографии» рассказывает, как он открыл школу в Валисе (это было в начале XVI в.) и никак не мог добиться, чтобы родители платили ему деньгами, а не носили бы ему яблок, сала или молока. Его французский современник Гильом Постель с ужасом вспоминал о времени, когда нужда заставила его стать школьным учителем. По его словам, ученики, недовольные его требовательностью, дважды пытались отравить его. Часто учителям приходилось подрабатывать, составляя, например, различные бумаги на правах публичного писца.

По данным XV-XVI веков о судьбах бывших студентов в Чехии, очень многие начинали свою карьеру как школьные учителя, но в девяти случаях из десяти школа была лишь кратковременным этапом их карьеры - после они пополняли ряды низшего клира, становились городскими писарями и секретарями, кому-то удавалось преподавать в университете, а кто-то (не менее трети) уходил в коммерцию или жил на свои ренты. Любопытно, что все о ком удалось собрать сведения, обзаводились семьей, лишь расставшись с учительствованием.

В Нюрнберге к 1485 году положение городских учителей было более благоприятным. Четыре старших учителя и их 12 помощников обучали в городской школе 245 детей бюргеров, за которых платили родители и как минимум еще сотню «бедных» детей за счет города и церкви. Причем старшие учителя считались людьми уважаемыми и играли некоторую роль в муниципальной жизни.

В теории статус учителя был высок и в Кастилии. Во всяком случае, грамота Энрике II (1370) проявляя к их кандидатурам требовательность - «чистота крови», наличие разрешения на преподавание, выданного королевским чиновником, защищала их от произвола местных властей, разрешала носить оружие и даже жаловала дворянские почести тем, «кто 40 лет учил христианской доктрине».

Но в большинстве случаев положение учителей было неблагоприятным. Мы мало что знаем о домашних учителях, которых во все века было много. О своем домашнем учителе с неприязнью вспоминал Гвиберт Ножанский в начале XII столетия. С развитием системы университетов заработок домашнего учителя становится постоянным приработком недоучившихся студентов.

Пожалуй, наиболее удачно шли дела у тех, кто практиковал в университетских городах. В Париже, например, существовал солидный слой учителей, которые как бы «готовили» детей к университету, содержа их у себя на пансионе (т.наз. «педагогии») или грамматические школы при университетских коллегиях. Их руководители - «принципалы» вели расчеты с родителями, приглашали дополнительных преподавателей могли заниматься своим делом многие годы и составить вполне приличное состояние.

Именно в парижских коллегиях и педагогиях произошло столь важное открытие, как распределение учеников по классам в зависимости от уровня подготовки и возраста. Но подлинный переворот в положении и роли школьного учителя происходит лишь в годы Реформации и Контрреформации.

****

Историки разыскали биографические сведения о 400 французских медиках, практиковавших в XIII в., и о 2 тысячах для двух последующих веков. Если дипломированные «физики» составляют в этих списках большинство, то это лишь потому, что сведений о них дошло заведомо больше, чем о других врачах. От старых времен еще довольно долго сохранялись традиции монастырской медицины. Братья и сестры лечили в монастырских госпиталях. Даже в XVI веке в Нормандии в сельской местности можно было найти немало монахов-костоправов.

В городах, наряду с владельцами университетских степеней (а их было много лишь в университетских центрах), практиковали хирурги и цирюльники. Уже на рубеже XIII-XIV вв. власти в Пиренейских странах и во Франции стремились взять их деятельность под контроль. Среди хирургов выделяется высший слой «хирургов робы», получивших от медицинского факультета «Licencia operandi». Они проходили обучение в школах, при университетах и были объединены в корпорации, контролируемые факультетами. Такой же университетский контроль устанавливается и над корпорациями аптекарей. Так постепенно преодолевался разрыв между теоретической, по преимуществу терапевтической медициной и хирургией, которую в университетской среде долгое время с презрением называли «наукой рук».

Наряду с многочисленными сочинениями факультетских «физи­ков», появляются трактаты хирургов, написанные не по-латыни. Сочинения хирургов Ги де Шолиака и Анри де Мандевиля были переведены с французского на немецкий и английский языки в XV веке. За презрительное отношение к себе «физиков» хирурги-практики платили им своей убежденностью в превосходстве практики и опыта над книжной ученостью медиков-схоластов. Наиболее полно эти чувства в следующем веке выразят Теофраст Парацельс и Амбруаз Паре.

О цирюльниках нам известно еще меньше, чем о хирургах. Их профессия не относилась к числу престижных. Но те из них, кто обслуживал знатных особ, могли обладать большим влиянием - ведь вверить свою шею можно было только бритве абсолютно надежного человека. Известно, каким безграничным доверием мнительного Людовика XI пользовался его цирюльник Оливье. Ему поручались важные и деликатные дипломатические миссии. Филипп де Коминн передает чувство удивления и брезгливости, испытываемое при общении с человеком столь низкой профессии, наделенным такой властью.

Хирурги «робы» и простые хирурги, объединялись с учеными терапевтами и даже с цирюльниками, когда надо было бороться против многочисленных «кабузаторов». Этим словом могли обозначать ярмарочных зубодеров, представителей народной народной медицины и просто шарлатанов, предлагавших средства от всех болезней и ставших неизменными персонажами городского фольклора (как, впрочем, и официальные медики). Несмотря на действия корпоративной медицины, городских и королевских властей, «кабузаторы» не переводились Но все запретительные меры касались лишь города как пространства упорядоченного, контролируемого знанием и наукой. В сельской местности знахари и знахарки пока могли чувствовать себя в безопасности.

В медицинской и «пара-медицинской» среде было немало женщин. Помимо многочисленных акушерок и специалисток по женским болезням, порой вдова хирурга могла продолжить практику своего мужа. Тот же Платтер рассказывал, как после скоропостижной смерти одного мюнхенского врача, его вдова и ученики боролись между собой за рецептурную книгу покойного. Книга досталась ученикам, но вдове они дали списать рецепт слабительного из изюма, чтобы она могла продавать его и лечить больных, тем зарабатывая на жизнь. В итальянских университетах можно было встретить женщин среди студентов и, даже, хоть и крайне редко, среди преподавателей. Характерно, что именно Кристина Пизанская, дочь врача и жена врача, получившая всестороннее образование, первая начала отстаивать права женщин, используя в спорах с интеллектуалами ученые доводы.

*****

«Вот вещи необходимые клирику, писал Иоанн Гарлянд - книги, пюпитр, ночная масляная лампа и подсвечник, чернильница, перо, свинцовая палочка и линейка, ножичек, пемза для стирания ошибок». По мнению Аллана Лильского «книги столь же необходимое орудие клириков, что молот у кузнецов».

Переход от «монастырского» бытия интеллектуалов к «го­родскому» сказался на книге с удивительной наглядностью. Если ранее книга (как и вообще знания), была сокровищем - сакральным и роскошным предметом литургии, то ныне это - рабочий инструмент. Для интеллектуала важен теперь не инкрустированный самоцветами переплет, не прекрасные миниатюры и не большие буквы унциала, но то, чтобы текст был свободен от ошибок, компактен удобочитаем, стоил сравнительно недорого и быстро тиражировался. Все это способствовало разделению труда в книжном деле. Обратимся здесь, как и прежде к парижскому примеру.

Мастера книжного дела считались «подданными» университетской корпорации, приносили присягу ректору, платили небольшие взносы и пользовались университетскими свободами. Но то была лишь элита ремесла, сосуществовавшая с многочисленными «свободными» мастерами. В 1368 году грамота Карла V освобождала от несения ночной стражи «университетских подданных» - 14 книготорговцев-либрариев, 11 переписчиков, 15 иллюминаторов, 6 переплетчиков и 18 пергаменщиков. Последние составляли самую многочисленную группу, обеспечивая интеллектуалов столь необходимым для них материалом. Они проживали компактно в университетском квартале, где одна из улиц так и называлась улицей пергаменщиков. Университет обладал монопольным правом на закупку пергамена. Ежегодная ярмарка в Сен-Дени считалась открытой лишь после того, как ректор во главе депутации университета покупал пергамен оптом. Но у университета был и собственный рынок - в монастыре Матюренцев, где хранилось проверенное сырье, продававшееся по фиксированным ценам, с отчислением в фонд ректора по 4 су с каждой кипы. Поставщики бумаги вошли в число университетских подданных с 1415 г.

Большое число «иллюминаторов» и их концентрация в университетском квартале нуждается в пояснении, ведь университетская книга была далеко не так ярко иллюстрирована, как другие издания. Однако их труд оставался необходимым - ведь в книгах, предназначенных для интеллектуалов, должны были быть наглядны различия между основным текстом и комментариями, выделены логические разделы, столь важные в схоластике. Текст, располагавшийся в университетских рукописях в два столбца, хорошо рубрицировался. Иллюминаторы выписывали инициалы, исправляли ошибки. Их деятельность способствовала дальнейшему разделению труда и ускорению производства книг.

А вот переписчиков, вопреки ожиданиям, в университетские или городские источники фиксируют их довольно редко. Но это не должно удивлять - ведь переписыванием книг промышляли студенты и магистры, благо этот труд почти не требовал специального оборудования или навыков. Письмо под диктовку входило в метод начального обучения грамматике и оставалось в ходу для быстрого тиражирования рукописей. Когда специальная комиссия в 1414 г. расследовала обстоятельства распространения книги Жана Пти, то она выявила вполне обычную практику. В его келье собралось десять студентов, переписавших за несколько дней весь пространный текст. Потом в несколько недель он был размножен таким же способом.

В университетских городах была распространена и система «pecia» - текст расшивался на отдельные тетради и переписывался сразу несколькими писцами, затем собираясь заново. Такая «рассеянная мануфактура» позволяла в сжатый срок получить сразу несколько копий с одного экземпляра - достаточно было распределить отдельные тетради сразу между несколькими переписчиками, в число которых, конечно же, входили и студенты. Поэтому профессиональных переписчиков было не так много в университетских городах.

Ключевой фигурой был книготорговец, или как сказали бы в XIX в. «книгопродавец», занимавшийся не только распространением, но и организацией производства книг. Книги выдавались «на прокат» или, по выражению Верджерио «в прекарий». Университет требовал установления «справедливой цены» на рукописи - обязуя книгопродавцев гарантировать качество экземпляров, выверку ошибок. Уставы предписывали выставлять новые книги в монастыре Матюренцев. Комиссия из четырех книгопродавцев и докторов устанавливала цены, принимала новых членов в корпорацию «присяжных либрариев» (к концу XV в. их было 26), инспектировала книжные лавки. Тем, кто в корпорацию не входил дозволялось торговать недорогими книгами и запрещалось, по крайней мере в теории, самим производить книги. Ослушникам угрожали бойкотом - «ни один магистр и ни один студент не будет вести дела с таким книготорговцем под страхом собственного исключения из университета», - гласил устав 1275 г.

Любопытно, что в Париж книгопечатание пришло с опозданием, лишь через четверть века после своего возникновения. Видимо, сказывалась эффективность старой налаженной системы производства книг. Но первая типография была открыта в Сорбонне по инициативе докторов Гильома Фише и Иоанна Гейнлина. И книгопечатание в еще большей степени стало прибежищем для интеллектуалов, пока не получивших официальных должностей или уже отказавшихся от такой карьеры. Не один десяток ученых пленялись перспективой издавать книги самостоятельно, выпуская новые, выверенные переводы классиков (ведь главное удобство «искусства книжного тиснения» виделось в избавлении от неизбежных искажений текста переписчиками), снабдив их своими комментариями, привлекая к этому своих коллег. И только с середины XVI в. экономические законы начали брать свое - хозяевами производства стали те, кто обладал капиталами и возможностями организовать распространение книг. Но и тогда интеллектуалам осталось не мало работы в типографиях и издательских домах, где требовались корректоры, редакторы, переводчики.

Источники

Чаша Гермеса: Гуманистическая мысль эпохи Возрождения и герметическая традиция/ Под ред. О.Ф Кудрявцева. М., 1996

Итальянское возрождение. Гуманизм второй половины XIV - первой половины XV века/ Сост. Ревякина Н.В. Новосибирск, 1975

Сочинения итальянских гуманистов эпохи Возрождения/ Сост. Л.М. Брагина. М.,1985.

Литература

Баткин Л.М. Итальянские гуманисты: стиль жизни стиль мышления. М.,1978.

Гарэн Э. Проблемы Итальянского Возрождения. М., 1986

Герметизм и формирование науки. Реф. сборник. М., 1983

Муратова К.М. Мастера французской готики. М.,1988.

Немилов А.Н. Немецкие гуманисты XV века. Л.,1979

Петров М. Итальянская интеллигенция в эпоху ренессанса. Л., 1982.

Романова В.Л. Рукописная книга и готическое письмо во Франции в XIII-XIV вв. М.,1975

Таценко Т.Н. Реформация и начальное образование в немецких городах XVI века// Городская культура: Средневековье и начало Нового времени. Л., 1986

Уваров П.Ю. К социальной характеристике экспортного ремесла в Париже (на примере книжного дела)// Рынок и экспортные отрасли ремесла в Европе. М., 1991.