3.1. Основные участники международных отношений XVII-XVIII вв. И специфика их поведения на мировой арене.

Вестфальский мир, достигнутый в 1648 г. ознаменовал собой важный этап в эволюции МО. Исключительная важность произошедших в середине XVII в. трансформаций состоит в том, что возникла система отношений, основные принципы которой, пусть и с существенными изменениями и некоторыми оговорками, продолжают существовать и функционировать до сих пор.

Ключевыми особенностями возникшей системы МО стало доминирование в ней современных “национальных” государств (обладавших полным суверенитетом, едиными механизмами административного управления, постоянными профессиональными армиями, рациональной в веберовском смысле бюрократией, определенными и международно-признанными границами и т.д.), своеобразная деидеологизация, т.е. устранение конфессионального фактора как одного из основных факторов политики, а также постепенное формирование баланса сил (равновесия сил) в отношениях между наиболее сильными европейскими державами или их коалициями.

Что касается государства в современном понимании этого слова, то, по мнению целого ряда западных авторов, все необходимые предпосылки для его возникновения в полной мере сформировались в недрах централизованных, абсолютистских монархических государств. Ч.Тилли, Э.Гидденс, С.Роккан прямо увязывали возникновение современных европейских государств с эволюцией властных отношений. Формирование структур абсолютизма в Европе создавало совершенно новую внутри- и внешнеполитическую ситуацию. Соперничество, в первую очередь военное, между династическими государствами и стремление властей мобилизовать необходимые для этого ресурсы подталкивали монархические режимы к целому ряду экономических и административных мер, способствовавших формированию современных национальных государств.

С Вестфальского мира система МО окончательно оформилась как государствоцентристская система. Главным субъектом международных отношений с этого периода становится суверенное государство. Каждое из государств обладало полным внутренним суверенитетом, самостоятельно определяя собственную форму правления, принципы внутренней организации, отношения с религиозными конфессиями и т.д. и не признавало над собой никакой иной верховной власти. Постепенно принцип суверенного равенства государств стал общепринятым в системе МО, регулируя поведение государств в отношениях друг с другом вне зависимости от господствующих в каждом из них форм правления и преобладания тех или иных конфессий. Данный принцип постепенно превратился в стержневой элемент современного международного права.

Вестфальский мир 1648 г., положивший конец Тридцатилетней войне, не привел к коренной перекройке политической карты Европы. Вместе с тем, Вестфальским миром были зафиксированы глубокие сдвиги во всей системе международных отношений. После того как в очередной раз потерпели очевидную неудачу планы создания на волне контрреформации некой универсальной монархии во главе с австрийскими и испанскими Габсбургами, произошла своего рода “деидеологизация” международных отношений того времени. Уже Аугсбургский мир 1555 г. утвердил в Европе новые принципы в плане соотношения политических вопросов и вопросов конфессиональных. Однако только после Вестфальского мира из внешнеполитических целей правительств окончательно исчезли “идеологические”, связанные с вопросами подавления “ереси”, “спасения души” и “защиты веры” задачи, объективно прикрывавшие стремление определенных политических кругов и социальных сил в Европе того времени к экспорту социальной и политической реакции, к созданию универсальной империи. Одновременно, вместе с фактическим распадом единого европейского лагеря контрреформации естественным образом исчезла необходимость обеспечения противодействия этим стремлениям. В результате определяющим мотивом деятельности государств на международной арене становится raison d’etat, государственный интерес, вне всякой религиозной или иной идеологической оболочки.

Деидеологизация привела к существенной трансформации поведения участников системы МО. Если до Вестфальского мира всевозможные католические или протестантские лиги и входившие в их состав государства были нацелены на непримиримую борьбу со своими противниками до победного конца, до полного их сокрушения (достаточно вспомнить здесь пример императора Священной Римской империи Фердинанда II), то в новых условиях речь не могла уже идти об установлении абсолютного господства в Европе одного государства. Внешнеполитические цели сторон потеряли максималистский характер, стали более реалистическими. Не только религиозно обоснованные претензии на мировое господство, но даже планы утверждения относительно преобладающего положения в Европе одной державы неизменно встречали быстро нараставшее дружное противодействие со стороны государств, еще недавно находившихся в разных (протестантском и католическом) лагерях. В результате в Европе совершенно спонтанно, т.е. не на зыбкой почве неких умозрительных конструкций или чьей-то целеполагающей деятельности, а на базе “естественного порядка вещей” начал складываться тот самый “баланс сил”, который впоследствии был положен в основу целого ряда систем МО на континенте. Как отмечал в этой связи Г.Киссинджер: “Само равновесие сил редко возникало в результате продуманных расчетов. Обычно оно становилось результатом противодействия попыткам какой-либо отдельной страны господствовать над другими” (Киссинджер Г. Дипломатия. с.55). Правда необходимо отметить, что существенным подспорьем для возникновения европейского равновесия стало политическое наследие, оставленное выдающимся французским государственным деятелем по имени Арман-Жан дю Плесси, более известным как кардинал Ришелье. Именно его стараниями Германия была полностью истощена в Тридцатилетней войне, а в Центральной Европе так и не возник монолитный имперский гигант под эгидой австрийских Габсбургов. Кроме того, Священная Римская империя была поделена на более чем 300 вполне суверенных владений, наиболее значительные из которых выступали важным “довеском” в обеспечении европейского “баланса сил”.

Межгосударственные союзы в новых условиях становились более гибкими и ситуативными. Смена партнера по коалиции стала в общем не таким уж редким явлением в случаях, когда усиление одной из держав грозило всему “европейскому равновесию”. Собственно, сама возможность перманентных политических рокировок и эволюции межгосударственных союзов была частью политики равновесия. Суть ее сводилась к тому, чтобы политическим или дипломатическим маневром не позволить какому-либо одному европейскому государству или коалиции государств аккумулировать силы, значительно превосходящие мощь их вероятных соперников. Как сформулировал правило европейского равновесия Р.Арон “всякое государство, желающее сохранить равновесие, выступит против государства или коалиции, которое или которая покажется ему способным обеспечить себе такое превосходство” (Арон Р. Мир и война между народами, с.183).

Концепция “баланса сил”, доминировавшая в общественно-политической мысли Европы по крайней мере с конца XVII в. способствовала заметному изменению характера войн и в целом международных конфликтов на континенте. Даже в наиболее крупных и кровопролитных конфликтах рассматриваемого периода цели сторон неизменно оказывались сравнительно ограниченными, не предусматривавшими полного разгрома противника. Кроме того, если до Вестфальского мира противоречия между стремительно развивавшимися протестантскими странами сдерживались угрозой со стороны католического блока под эгидой Габсбургов, то в новых условиях обострение торгово-экономических противоречий между Англией и Голландией, а затем Англией и Францией не заставило себя долго ждать. На смену религиозным спорам окончательно и бесповоротно приходит эпоха борьбы государств за экономическое и политическое преобладание в Европе и мире.

Политика ведущих европейских государств с XVII в. уже совершенно определенно не ограничивается более рамками сношений с соседними государствами. Их внешнеполитическая активность распространяется на Европу и даже на весь мир. Основные европейские державы постепенно переходят к современной системе организации дипломатической службы. Развитию дипломатии способствовало также то обстоятельство, что большинство европейских войн XVII-XVIII вв. были коалиционными. Во многих государствах Европы создаются ведомства иностранных дел с четкой и все более сложной структурой, в которую включаются теперь переводчики, шифровальщики и архивисты. Увеличивается количество дипломатических представительств и миссий, укомплектованных высококвалифицированным персоналом.

Итак, в основе внешнеполитической активности отныне лежал государственный интерес. Однако в каждом конкретном страновом случае государственный интерес обладал некими специфическими чертами. На его восприятие накладывали существенный отпечаток особенности местных культурно-исторических особенностей и традиций, характер самого государства. В самом деле, что собой представляло государство той поры? Его формы правления варьировали от абсолютной монархии Людовика XIV и большинства других континентальных держав до бюргерских республик Швейцарии, Италии и Ганзейских городов. Ни в одной из этих стран большинство населения не участвовало в процессе управления. Именно поэтому политика ранних национальных государств была в основе своей династической или классовой. Иными словами суть и содержание государственного интереса достаточно произвольно определялись правящими монархами или правящей торгово-промышленной олигархией.

В отличие от конфессиональных, династические интересы в этом смысле продолжали играть на протяжении XVII-XVIII вв. довольно существенную роль. Взгляд на государство, характерный для средневековья, когда государи-сеньоры по сути дела не проводили различия между государством и поместьем, между публичноправовыми и частноправовыми функциями, постепенно уходил в прошлое. Однако преобладавшие в Европе рассматриваемого периода абсолютные монархии представляли собой такую форму организации государственной власти, в рамках которой верховный носитель власти - абсолютный монарх - внешне обладал наибольшей автономией в определении внешнеполитического курса той или иной страны, чем до того или когда-либо позже. Во Франции, как и в других абсолютистских монархиях той поры воля суверена была законом. Представления монархов о “славе” и “чести” нередко оказывались более действенным средством вовлечения тех или иных государств в общеевропейские дела, чем торговые или иные государственные интересы. По мнению ряда исследователей, в условиях абсолютизма в Европе XVII-XVIII вв. династические притязания в определенном смысле даже приняли на себя функцию идеологического обоснования и мотивации внешней политики. Защита чести и достоинства государя и, соответственно, государственных интересов (вспомним знаменитое “государство - это я” Людовика XIV) нередко определяла действия дипломатических ведомств европейских стран, вовлекая эти государства в конфликты и войны, впоследствии получавшие наименование “войн роскоши”.

В историографии, начиная с просвещенного XVIII в., это породило целое направление, рассматривавшее историю как следствие честолюбия и личных амбиций королей и их приближенных, как результат сложного хитросплетения дворцовых интриг и т.п. Для подобных суждений, безусловно, имелись определенные основания. Достаточно вспомнить пример Испании, чтобы понять, что по принципиально важным политическим и экономическим проблемам монархи нередко давали волю своему невежеству или безразличию. Несмотря на наличие огромной колониальной империи и гигантских ресурсов, испанское правительство постоянно умудрялось тратить больше, чем получать доходов. В результате постоянного дефицитного финансирования страна очень скоро утратила свою экономическую и военную мощь. В XVI-XVII вв. испанским монархам пришлось неоднократно (в 1557, 1575, 1596, 1607, 1627, 1647, 1653 и 1680 гг.) объявлять т.н. “королевское банкротство” или дефолт по своим долговым обязательствам, фактически признавая собственную несостоятельность. И в общем в монархической Европе ситуация с Испанией отнюдь не была исключением. Тем не менее, нельзя не отметить, что объективные политические и социально-экономические условия, породившие возможность возведения частных преференций монархов в ранг государственных интересов, достаточно жестко ограничивали возможности монаршего произвола в определении стратегических приоритетов внешней политики. В эпоху буржуазных революций пренебрежение социально-экономическими и политическими реалиями нередко печально заканчивалось как для отдельных монархов, так и для института монархии в целом. Достаточно вспомнить здесь историю Британии или Франции.

Новым моментом в международных экономических и политических отношениях становится с середины XVII в. возрастающая хозяйственная роль колониальных владений европейских государств. Именно в рассматриваемый период (исключение - Испания, опередившая основных конкурентов примерно на столетие) эти государства начинают превращаться в колоссальные по размерам колониальные империи, в экономике которых рациональная эксплуатация ресурсов колоний играет все большую роль. На смену португальско-испанской и голландско-испанской борьбе за колонии приходит многостороннее соперничество ряда европейских государств, прежде всего Испании, Голландии, Англии и Франции. Причем ареной этой борьбы по сути дела становится весь мир. Развернувшееся соперничество в долгосрочной колониальной эпопее при этом тесно вплеталось в систему отношений на европейском континенте, в той или иной мере выступало элементом поддержания общеевропейского баланса сил.

Династическое обоснование государственного интереса не могло работать в таких странах как буржуазные в основе своей конституционные монархии Англии и Нидерландов. Политика суверенных национальных государств Европы в этот период времени строилась исходя из наличия двоякой сверхзадачи - создания и последующего наращивания экономической мощи для укрепления централизованного государства, с одной стороны, и использования силы государства для обеспечения экономического роста и обогащения нации, с другой. Как формулировал это в конце XVII в. известный английский политический деятель и удачливый предприниматель Дж.Чайлд: “экономическая выгода и государственная мощь должны рассматриваться вместе”. Правда при этом экономическая выгода политическими деятелями того времени понималась, прежде всего, как поиск дополнительных источников государственных доходов, что в долгосрочном плане и с точки зрения ускорения экономического роста нередко имело даже негативные последствия.

Конец XVII и XVIII вв. стали эпохой меркантелизма, как позднее назвали господствующее течение экономической мысли того времени. Политика меркантилизма представляла собой некую разновидность экономического национализма, идя рука об руку с административной унификацией и формированием современных европейских государств. Суть этой политики достаточно четко сформулировал американский исследователь Дж. Камерон: “В эпоху средневековья городские правительства и другие местные органы управления имели широкие полномочия в сфере экономического контроля и регулирования. Они взимали пошлины с товаров, ввозимых и вывозимых с соответствующих территорий. Местные гильдии купцов и ремесленников фиксировали уровни заработной платы и цен, а также регулировали условия труда. Политика экономического национализма представляла собой перенос этих функций с местного на общенациональный уровень, посредством которого центральное правительство пыталось унифицировать государство, как в экономическом, так и в политическом отношении. Одновременно с попытками объединить своих подданных экономически и политически правители стран Европы активно конкурировали друг с другом в расширении территории и контроля за трансокеанскими владениями и торговлей. Это было обусловлено желанием сделать свои государства более самообеспеченными на случай войны, но сама попытка расширения территории и торговли за счет других часто приводила к войнам”. Коррелятом государственного интереса во внешнеполитической сфере постепенно становится понятие государственного интереса как основания внешнеэкономической деятельности. Таким образом, экономический национализм шел на смену или усугублял противоречия, порожденные династическим соперничеством и религиозной враждой. При этом необходимо отметить, что в преследовании собственных целей субъектам, формирующим и формулировавшим государственную политику, вольно или невольно приходилось учитывать устремления своих подданных.

Меркантилистские доктрины, не являлись целостной социально-экономической теорией. Они представляли собой скорее набор практических рекомендаций, основывающихся на убеждении, что главной сферой создания общественного богатства является международная торговля. Государственные деятели и предприниматели той поры изобрели т.н. “теорию благоприятного торгового баланса”, согласно которой любая страна должна как можно больше продавать за границу и при этом как можно меньше покупать. В качестве основного инструмента обеспечения наиболее благоприятных условий внешней торговли для собственной страны выступала политика государственного протекционизма. Для стимулирования национального производства импорт зарубежных товаров был запрещен, либо обложен высокими тарифами, которые в свою очередь являлись важной статьей поступлений в государственную казну. Вся государственная машина, законы, регламентирующие потребление, были ориентированы на сокращение ввоза иностранных товаров и поощрение потребления товаров местного производства. Кроме того, в качестве важного преимущества рассматривалось наличие большого торгового флота, поскольку он удешевлял собственные экспортные товары, а также позволял делать деньги буквально из ничего (в представлении современников) - за счет транзита иностранных товаров. Помимо этого правительства стимулировали развитие рыболовства как отрасли, обеспечивающей подготовку моряков, предъявляющую спрос на продукцию судостроения, а также способствующей самообеспечению страны продуктами питания и расширению экспортного потенциала.

Конфликтный потенциал меркантилистских доктрин состоял в том обстоятельстве, что объем мировой торговли рассматривался в целом величиной неизменной. Для расширения собственной доли участия на мировом рынке при этом единственным путем представлялось не освоение новых сегментов рынка, а буквально его завоевание.

Одна из главных целей Кольбера, первого министра Людовика XIV, заключалась в том, чтобы сделать Францию экономически самодостаточной. Для этого он ввел в 1664 г. всеобъемлющую систему протекционистских таможенных пошлин. Когда эта мера не принесла улучшения торгового баланса, в 1667 г. он ввел новые, фактически запретительные тарифы. Голландцы, на которых приходилась большая часть французской торговли, ответили аналогичными дискриминационными мерами. Кроме того, в соответствии с данными Кольбера всю европейскую торговлю обслуживали до 20 тыс. судов, более трех четвертей которых принадлежали голландцам. Кольбер полагал, что Франция может увеличить свою долю только путем уменьшения доли голландцев. А эта цель была достижима лишь в результате войны. В результате торговая война и подобные описанным выше рациональные калькуляции и меркантильные соображения внесли существенный вклад в начало войны между Францией и Голландией в 1672 г. Примерно такой же логикой руководствовался английский Долгий парламент, когда принимал Навигационный акт и одобрял решения об ограничении голландского рыбного промысла в “английских водах”. Достаточно сказать, что ценой этого решения стала череда англо-голландских войн второй половины XVII в.

Вот это сочетание рационального расчета, династических интересов, умозрительных теоретических построений, меркантильных соображений и активной торговой экспансии определило в конечном счете основные направления внешней политики ведущих европейских держав рассматриваемого периода.