Rudjakov_Jazyk_ili_pochemu_ljudi_govorjat

УДК 81

ББК 81.2 Р83

Рецензенты: член-корреспондент РАН Ю.Л. Воротников; д-р филол. наук, профессор Л.А. Кудрявцева;

д-р филол. наук, профессор О.В. Лещак

Рудяков А.Н.

Р83 Язык, или Почему люди говорят : опыт функционального определения естественного языка : монография / А.Н. Рудяков. — 2-е изд., испр. и доп. — М. : Флинта : Наука, 2012. — 160 с.

ISBN 978-5-9765-1400-3 (Флинта) ISBN 978-5-02-037754-7 (Наука)

Книга посвящена функциональному определению естественного языка­ . Основная идея концепции автора заключается в том, что функция реалии определяет её субстанцию: язык — орудие воздействия, имеющее знаковую (семиотическую) природу.

Лингвистам, преподавателям и студентам филологических факультетов вузов, учащимся педагогических училищ, а также всем, кто изучает язык.

УДК 81

ББК 81.2

Посвящается моим родителям: профессору, доктору филологических наук Николаю Александровичу Рудякову

(1926—1993),

профессору, доктору филологических наук Жанне Павловне Соколовской и моим сыновьям — Николаю и Леониду, которые, я надеюсь,

продолжат нашу языковедческую династию.

В конце концов лучше получить приблизительно точный предварительный ответ на правильно поставленный вопрос, чем отвечать на ложно поставленный вопрос с точностью до последнего десятичного знака.

Гуго Мюнстерберг

Не стреляйте в пианиста: играет как может.

Салунный фольклор

Введение

В этой книге читатель найдет функциональное определение естественного языка и понимание того, что господствующее в современной лингвистике определение языка как знаковой системы, предназначенной для коммуникации, не является окончательным и исчерпывающим. Естественный язык, в нашем

понимании, — не совсем знаковая система, а если быть более точным, — совсем не знаковая система.

Это лишь на первый взгляд парадоксальное утверждение не предполагает отрицания того неоспоримого, на наш взгляд, факта, что знаковость (двусторонность, семиотичность) естественного языкаестьегоглавноесубстанциональное(«природное»)качество. Говоря, что естественный язык не является знаковой системой, мы утверждаем только то, что знаковость языка не является его сущностью, его системообразующим фактором. Язык возникает и существует не для того, чтобы быть знаковой системой.

Для функционалиста ответ на вопрос «каково это по своей субстанции?» не является конечной точкой исследования, он становится всего лишь отправной точкой для поиска ответа на главный вопрос: «для чего это таково по своей субстанции?». Иначе говоря, с точки зрения функционалиста, ответ на вопрос «для чего возникает и существует язык?» и есть ответ на вопрос «что такое язык?». Адекватное определение языка должно быть не субстанциональным (как определение в качестве знаковой системы), а функциональным.

Это и есть квинтэссенция лингвистического функционализма, специфичность познавательных установок показана в предлагаемой книге. Лингвистический функционализм мы противопоставляем «лингвистическому субстанционализму», который

врассмотрении языка и языковых явлений исходит из примата субстанциональных, а не функциональных качеств.

Смысл этого противопоставления можно проиллюстрировать хотя бы на таком примере. Как-то мы с тремя десятилетними мальчишками отправились в поход по одной из крымских яйл — Долгоруковской. Она долгое время использовалась

вкачестве полигона-стрельбища и до сего дня усеяна осколками снарядов, гранат и прочим металлическим мусором. Для детишек он представлял несомненную ценность. Вот их диалог, который, на мой взгляд, предельно ясно иллюстрирует разницу между субстанциональным и функциональным восприятием мира:

—Что это такое? — спросил один из мальчишек, поднимая с земли рваный кусок металла.

—Железяка! — ответил второй машинально.

—Ты что, не понял?! — набросился на него третий. — Тебя спросили, что это такое.

—А! — сказал второй. — Понятно. Это осколок снаряда.

Урок прост и понятен: если у тебя спрашивают «Что это такое?», характеризуй не субстанцию реалии, а ее функцию и ценность. Иначе говоря, для понимания сущности реалии, существующей в очеловеченном мире, важнее то, «для чего» она существует, а не то, «из чего она сделана».

Эта книга написана прежде всего для того, чтобы показать читателю принципиальную разницу восприятия естественного языка в двух научных лингвистических парадигмах, одну из которых автор именует «знаковой», или «субстанциональной», вторую — «функциональной». Мы хотели также показать обусловленность искомого и получаемого лингвистического знания тем определением языка, которое вкладывается субъектом познания в систему научных понятий.

И, наконец, мы попытались показать, какой могла бы стать лингвистика, если в ее основу будет положено определение естественного языка, гласящее, что естественный язык — язык

Homo sapiens — есть знаковое орудие воздействия или регуляции, и предполагающее, что любое — самое невинное — речевая деятельность, любой текст порождаются необходимостью воздействия на собеседника (люди говорят воздействуя, а точнее, воздействуют говоря. А если быть ещё точнее, потому что именно потребность в орудии влияния на сознание собеседника есть сила, обусловившая возникновение естественного языка).

В работе также показано, что обсуждение и решение проблемы определения языка не есть некая «игра в бисер» для специалистов по теоретическому языкознанию. Дефиниция языка определяет то, каким образом мы видим наш объект, его устройство, его составные части, его ценность в мире человека. Поэтому значительная часть книги посвящена тому, чтобы показать, каким образом признание регулятивности естественного языка может изменить существующие представления о его строении и «поведении», каким образом переплетаются в современной лингвистике черты «субстанциональной» и «функциональной» научных парадигм.

Та часть книги, которая посвящена проблеме определения языка, является, скорее, «надлингвистической», «металингвистической» (или — в зависимости от точки зрения — «нелингвистической»),чемсобственнолингвистической.Естественностьи закономерность такого положения вещей станет понятнее после знакомства с очень точным замечанием российского философа В.В. Бибихина, который в своей книге с предельно простым названием «Мир» пишет о том, что «настоящая наука в своем существе — это чистая техника. Ее утверждения говорят в форме “если — то…”»: «Когда мы имеем дело с наукой, надо помнить, что все ее утверждения имеют форму “если — то…”», поэтому наука не может в принципе сказать, что такое мир, не узнав у нас сначала, что мы понимаем под миром: «Если вы понимаете мир таким-то образом, отсюда следуют такие-то выводы. “Научная картина мира” поэтому — contradictio in adiecto; понимание мира, как и понимание любого простого начала, например, един-

ства, должно быть сначала заложено в науку, чтобы наука могла его применить» (Бибихин, 44, 110).

Что справедливо по отношению к миру, справедливо и по от-

ношению к языку: лингвистика такова, каково «заложенное» в нее определение (понимание, видение) естественного языка.

Вэтой книге мы пытаемся эксплицировать, вербализовать, сделать явными потенциально возможные для языкознания варианты «если — то…»; варианты, на основании которых строились вчерашние, строятся сегодняшние и — возможно — будут построены наши завтрашние представления о человеческом языке. Мы пытаемся показать, как различные определения языка, будучи, по В.В. Бибихину, «заложены» в лингвистику, приводят к возникновению различных научных лингвистических парадигм.

Вторая глава книги отражает движение из сферы «металингвистики» в сферу собственно языкознания: здесь мы пытаемся наметить принципиальные черты функциональной (регулятивной) лингвистики, а именно функциональной фонологии и семантики. Эта попытка является принципиальной для автора, пришедшего к идее регулятивного определения естественного языка не из философии, а благодаря конкретной исследовательской ситуации, в которой анализируемый «собственно языковой» материал оказалось невозможно исследовать существующими методами в рамках существующих «субстанциональных» представлений.

Всвоей кандидатской диссертации, посвященной системному описанию лексической группы «руководитель» (1982) и

вучебном пособии «Семантические исследования с использованием ЭВМ» (1988), автор занимался компонентным анализом лексических групп. Материалом для такого рода описаний словаря русского языка служили и служат более или менее обширные парадигматические объединения слов, которые — в условиях отсутствия в русской лексикографической традиции идеографических словарей — «выделялись» из лексикона методом сплошной выборки: в группу включались те слова, которые

втом или ином толковом словаре идентифицировались «именем поля» или его ближайшими гипонимами. Автор достаточно

много читал о таких группах, сам давал курсовые, дипломные и диссертационные работы по подобным темам и был убежден, что словарь русского языка представляет собой сложную систему, состоящую из множества подобных парадигматических объединений слов. Тенденциозность в выборе «имен полей» была неосознанной, но отчетливой, потому что в сферу анализа вовлекались именно группы слов, а не системы номинативных единиц, выражающих системы смыслов, отражающих определенный фрагмент Универсума. Эта тенденциозность заставляла сразу же «отсеивать» те «поля», вербальное покрытие которых было скудным.

Осознание этой тенденциозности пришло к автору в результате работы с одним из польских аспирантов, который, будучи преподавателем русского языка в институте физкультуры, был вынужден работать с материалом, который не был выбран научным руководителем. Этим материалом стала спортивная лексика, которая отличалась тем, что значительное число смыслов (языковых понятий, концептов) реализовалось не однословно, а с помощью свободных и устойчивых словосочетаний. Иначе говоря, возникла необходимость осуществить компонентный анализ системы, включающей не только и не столько слова, сколько словосочетания.

Эта реальная исследовательская ситуация и подтолкнула автора к поискам концептуальных построений, обладающих реальной эвристической силой, которые привели к открытию функциональной семантической единицы — семантемы, а также формулировке следующего постулата: то, что мы привычно именуем лексикой — совокупностью слов — на самом деле есть система номинативных средств языка, единицами которой являются семантемы, а элементами на уровне типов, или нормы, — слова и словосочетания. Эти идеи легли в основу монографии «Функциональная семантика» (1992), которая, однако, еще не содержала основополагающей, по глубочайшему убеждению автора, идеи регулятивности естественного языка.

Осознание того факта, что системообразующей, порождающей существование естественного языка является регулятивная функция (функция воздействия), потребовало достаточно

долгого времени и было воплощено в книге «Лингвистический функционализм и функциональная семантика» (1998), в которой была сделана попытка моделирования лингвистического функционализма как особого видения языка, исходящего из примата функции, а не субстанции. Функциональная семантика в этой системе взглядов становится подразделением функциональной лингвистики.

Таким образом, данная книга является своего рода итогом двадцатилетних размышлений автора. Поиск ответов на собственно лингвистические вопросы все в большей и большей степени уводил его в «металингвистические» сферы. Подчеркнем, однако, что обращение к философии и «выход» за пределы конкретной науки закономерны и необходимы. По словам академика А.А. Брудного,«философиейзанимаются разного рода люди… Во-первых, это “философы по обстоятельствам” — в сущности, каждый мыслящий человек бывает хоть несколько часов в своей жизни философом… Во-вторых, это те, кто задумывался над философскими проблемами своей профессии, будь то физика, биология или, скажем, архитектура, — задумывался над ее границами, перспективами, самой сутью. В-третьих, это те, кто получает деньги за то, что философствует…» (Брудный, 276).

Мы относим себя ко второй группе философов. Это, видимо, типично для узких специалистов — рано или поздно попытаться выбраться из пределов своей науки на «ничью землю» философии. Это выражение «ничья земля» (может быть, лучше «ничейная земля». — А.Р.) употребил по отношению к философии Бертран Рассел, который писал в своей «Истории западной философии»: «Философия, как я буду понимать это слово, есть нечто занимающее промежуточное место между богословием и наукой. Подобно богословию она заключается в размышлении о предметах, относительно которых точное знание недостижимо; но подобно науке, она обращается, скорее, к человеческому разуму, нежели к авторитету, будь то авторитет традиции или божественного откровения. Всякое точно определенное знание, я утверждаю это, относится к науке; всякая догма в отношении того, что лежит за пределами точно определенного знания, относится к богословию. Но между верой и наукой находится Ничья

Земля, которая подвергается атакам с обеих сторон; эта Ничья Земля — философия. Почти все наиболее интересные для философского ума вопросы таковы, что наука не может дать на них ответа, а уверенные ответы теологов больше не кажутся такими убедительными, как в прошлые века. Разделен ли мир на дух и материю, и если да, то что такое дух и что такое материя?.. Имеет ли Вселенная какое-нибудь единство или назначение? Развивается ли она в направлении какой-либо цели…» (Цит. по: Бруд-

ный, 268).

Прежде чем перейти к непосредственному анализу перечисленных проблем, который неотвратимо приведет к так называемому умножению сущностей, мы хотели бы вспомнить высказывание Альберта Эйнштейна, приведенное Максом Борном: «Понятия, которые оказались полезными в упорядочивании вещей, легко приобретают над нами такую власть, что мы забываем об их человеческом происхождении и принимаем их за неизменное данное. Тогда они становятся “необходимостями мышления”, данными a priori и т.д. Такими заблуждениями путь научного прогресса часто преграждается на долгое время. Поэтому, если мы настаиваем на необходимости проанализировать давно установленные понятия и указать, от каких условий зависит их оправданность и возможность употребления, как они, в частности, возникают из данного опыта, то это не праздная забава. Этим самым разбивается их преувеличенная власть» (Цит. по: Гальперин, 9).

Мы стараемся активно использовать этот чрезвычайно продуктивный угол зрения, заставляющий пристально вглядываться в привычные вещи, задаваясь вопросом об их сущности, ибо, как сказал Мартин Хайдеггер, «…вопрошание есть благочестие мысли». Эту последнюю мысль развивает и следующее высказывание: «Настоящая наука на самом деле не собрание разгадок. Она даже не собрание познаний и информации. Все здание европейской науки держится чудом — чудом повторяющейся в каждом новом поколении исследователей способности видеть в каждом факте и в каждом открытии не ответ, а вопрос… Наука занята сохранением остроты вопросов от давящей потребности снять их, сбережением вопроса в его неснятости от напора

смысла. Можно сказать: наука — это чудом длящееся упрямое противодействие напрашивающемуся смыслу, сбережением непонятной загадочности того, что есть… Но всякое научное открытие — это усовершенствование «архитектуры вопросов» (Ионеско),появление,послеотпадениямногих,ещебольшегоих числа большей тонкости, большей вопросительности. С каждым новым открытием здание вопросов науки становится громаднее, чуднее. Становится еще менее ясен его общий смысл, еще проблематичнее — здание в целом… Научная публицистика в этом свете не просто извращение смысла науки, но она и выполняет за науку вместо науки социальный заказ на смысл и тем отчасти помогает, чтобы науку оставить в покое» (Бибихин, 41—42).

Закономерно, что подобные мысли посещают не только автора предлагаемой книги, но и многих других ученых: «…очень многое из теоретического багажа, накопленного теоретическим языкознанием, как раз и представляет собой этакий свод прописных истин, усомниться в которых — все равно, что совершить святотатство, подняв руку на нечто, освященное временем и традицией. Нельзя не вспомнить в этой связи предостережение Н.И. Жинкина о том, что “самое опасное — этот случай, когда традиционно сложившаяся интерпретация бессознательно действует так, что человек проходит мимо фактов и даже не хочет обращать на них внимание” (Кравченко, 138). Или: “чтобы быть в состоянии спрашивать, следует хотеть знать, то есть знать о своем незнании”» (Гадамер, 427). Сходные по духу высказывания находим в работах О.В. Лещака (Лещак).

Итак, последовательность наших действий такова. Прежде всего мы пытаемся выявить познавательные основы того определения естественного языка, которое — явно или неявно, осознанно или неосознанно — лежит в основе современной нам лингвистики. Следующим шагом должны стать демонстрация неединственности существующего определения и обоснование возможности иного определения естественного языка. И, наконец, последняя ступень — это попытка представить, смоделировать, какой станет лингвистика, если привнести в нее определение языка в качестве орудия регуляции, имеющего знаковую природу.

Иными словами, мы попытаемся увидеть, почему, на каком основании лингвисты думают так, как они думают, а затем попытаемся представить, можно ли думать иначе, и каково это «иначе». Возможно, читатель будет удивлен, не обнаружив в книге многих современных модных терминов. Рискнем утверждать, что внимательный анализ основных отстаиваемых идей покажет, что предлагаемая работа в высшей степени «когнитивна», «коммуникативна» и т.п.

Конечно же, в этой книге много такого, с чем согласятся не все. Конечно же, в этой книге достаточно такого, с чем многие не согласятся никогда. Тем не менее автор видит данную проблему — проблему определения языка — именно таким образом.

Одной из главных, первоочередных задач функциональной лингвистики, с нашей точки зрения, является построение «всесловарной» иерархии сем, представляющей собой лингвистическую форму представления того феномена, который называется «картина мира» языкового коллектива, опыт, знание...

Это глобальная задача, значимость которой трудно переоценить: ядерная зона этой модели человеческого знания универсальна, она применима для описания лексики всех языков мира, в том числе в контрастивном аспекте.

Лингвистика конца ХХ в., к сожалению, отказалась от попытки решения этой задачи, уйдя в филологизированные рассуждения о концептах, задача исчисления и системного описания которых, насколько нам известно, вообще не ставится.

Важнейшим, на наш взгляд, следствием построения «всесловарной» иерархии сем станет приобретение каждым языковым понятием (каждым узлом иерархии сем) своего уникального «адреса», своих уникальных «координат», подобных координатам географическим. Конечно, и в этом случае понадобится некая условная точка отсчета, некий семантический «нулевой меридиан», некая договоренность между учеными, но тем не менее каждоеязыковоепонятиебудетвыявлено,описаноизафиксиро-

вано не в рамках синонимического ряда или семантического поля,

но в границах метасистемы человеческого опыта. Это описание покажет не только уже существующие и уже востребованные социумом понятия, но и, скажем так, «свободные валентности»

человеческих знаний — те направления, в которых образование новых понятий может развиваться.

Это и будет подлинной когнитивной основой лингвистического описания словаря. Основой, создание которой позволит преодолеть милую филологичность семантических штудий и сделать их полезными для такой трезвой и прагматичной сферы знаний, как создание искусственного интеллекта.

Каковы основные следствия метасистемного, функционального видения и понимания естественного языка? Каковы те основные проблемы, которые должны были бы заинтересовать русистику как науку о Русофонии, т.е. глобального русскоязычного пространства? Прежде всего — это описание русского языка как главного интегрирующего фактора русскоязычного пространства.

Каким этому описанию быть — вопрос сложный. Сложно переоценить то, что уже сделано в русистике. Сложно представить, сколько еще предстоит сделать. Человек и его язык остаются едва ли не сложнейшей из научных загадок.

Русский язык должен быть представлен как один из важнейших компонентов системы, формируемой языками человечества, каждый из которых является интегрирующим фактором соответствующей «-фонии». Масштабы этих языковых миров варьируются в очень широком диапазоне, но в основе каждого из них находится язык-инвариант, противопоставленный как компонент всепланетной системы языков другим языкаминвариантам.

Важнейшим следствием функционального понимания глобальной языковой ситуации является признание того, что русскоязычный мир — как один из важнейших компонентов планетарной ноосферы — в современных геолингвистических условиях реализуется в национальных, региональных, локальных вариантах.

Глава 1

Лингвистический функционализм

1.1. Проблема определения языка

Вспомним еще раз высказывание В.В. Бибихина: «Когда мы имеем дело с наукой, надо помнить, что все ее утверждения имеют форму “если — то”, поэтому наука не может в принципе сказать, что такое мир, не узнав у нас сначала, что мы понимаем под миром… Понимание мира, как и понимание любого простого начала, например, единства, должно быть сначала заложено в науку, чтобы наука могла его применить» (Бибихин, 44).

Это означает, что определение краеугольного для той или иной науки понятия должно быть привнесено в эту науку «извне», из сферы присущих той или иной эпохе наиболее общих — философских, мировоззренческих — представлений о мире. Множество­ подобных идей формируют конкретно-историче­ скую научную парадигму как некое общее для данной эпохи видение мира. Та или иная наука не может быть независимой от современной ей научной парадигмы — совокупности наиболее общих категорий, ценностей, техник; совокупности, определяющей то, каким образом данная эпоха видит (и в то же время — как она не видит) человеческий (очеловечиваемый) Универсум (этот термин мы употребляем в значении ‘все сущее’; мы будем широко использовать также термин «реалия» в значении ‘нечто сущее’; с этим последним термином хорошо соотносится еще один вариант именования Универсума — «Реал»).

Можно считать общепризнанным, что современное нам понимание естественного языка было «заложено» в лингвистику прошлого — ХХ — столетия Фердинандом де Соссюром, который в «Курсе общей лингвистики» определил язык как систему знаков, используемую для коммуникации. Эта дефиниция является краеугольным камнем современной нам лингвистической парадигмы, которую мы предлагаем (по причинам, которые станут ясны ниже) именовать «знаковой», или «субстанциональной».

На фундаменте знакового определения зиждется здание той лингвистики, которую мы знаем: «если язык есть система знаков, то лингвистика есть описание этой системы знаков».

Вграницах субстанциональной парадигмы констатация знаковости языка как его главной, определяющей, сущностной характеристики становится предельным уровнем языковедческих размышлений: определение языка оказывается проблемой внелингвистической, в субстанциональном «собственно языкознании» практически не обсуждаемой, что, впрочем, представляется вполне закономерным для любой устоявшейся научной парадигмы.

Но является ли «знаковое» определение языка единственно возможным? Существуют ли другие варианты видения естественного языка, а следовательно, и другие потенциально возможные лингвистические парадигмы?

Впоисках ответа на эти вопросы мы пытаемся эксплицировать потенциально возможные варианты определения языка, чтобы сделать осознанным последующий выбор одного из них. Ведь тот или иной способ видения языка, закрепленный в общепринятом определении, есть в то же время и некое его «невидение», равно как всякое определение, открывая те или иные исследовательские перспективы, налагает и некоторые гносеологические «шоры»; причем слово «шоры» здесь не случайно: оно, на наш взгляд, удивительно точно характеризует ситуацию межпарадигмального невидения и непонимания.

Сам факт обнаружения субъектом познания потенциальной множественности определений топора ли, мира ли, языка ли; открытие того, что тот способ, тот вариант видения топора ли, мира ли, языка ли, который мне (нам) присущ, есть именно «один из многих» возможных, является первым и необходимым шагом на пути к преодолению закономерной внутрипарадигмальной ограниченности. Этот шаг сам по себе позволяет увидеть различающиеся «гносеологические корни» различающихся точек зрения.

Втакого рода анализе есть, на наш взгляд, и очень важный педагогический эффект: демонстрация относительности всякого окончательного знания; демонстрация того, как продуктивно критическое отношение к незыблемым, казалось бы, постулатам

открывает возможность нового знания, нового — более глубокого — понимания того, что есть топор, мир, язык, как они устроены, по каким причинам возникают, по каким законам развиваются и существуют.

На этом этапе наших рассуждений мы вплотную приближаемся к границам лингвистики и вступаем на (для языковеда в равной степени притягательную и опасную) «ничейную землю» философии. И это движение нам представляется целесообразным начать с поиска ответов на несколько только для здравого смысла «простых» вопросов.

Первый из них — «что такое определение?». За ним последуют и другие. Это не «просто вопросы», это «вопросы для»: мы пытаемся прояснить содержание некоего множества лингвистических терминов, осмыслить их, интегрировав в концептуально организованную систему понятий.

1.2. Определение определения

Императив «Дайте определение…» знаком нам с детства. Он вызывает рефлекторную реакцию: хочется поднять руку и — после одобрительного кивка педагога — вскочить и отбарабанить какую-нибудь короткую и непререкаемую формулировку, например: «Язык — это важнейшее средство человеческого общения».

Мы привыкли думать, что у всего сущего есть правильные определения, которые хорошим ученикам (а только из хороших учеников получаются ученые) должно выучить и знать.

Но что есть определение? Каково определение определения? Что мы должны сделать для того, чтобы дать определение чемулибо? Откуда, наконец, эта безудержная человеческая страсть к определению всего сущего?

Толковые словари интерпретируют семантику слова «определение» следующим образом: ‘формулировка, раскрывающая содержание, сущность чего-л., характеризующая основные черты чего-л.’. Это означает, что не всякое истинное высказывание о реалии является ее определением: от адекватного определения

реалии мы ожидаем характеристики ее сущности, а не какоголибо произвольно выбранного свойства.

Вопределении определения есть еще одно нуждающееся в уточнении слово — «сущность». Что такое «сущность»? Логика определения понятий требует, во-первых, указать родовое (по отношению к анализируемому) понятие; а во-вторых, отграничить его от других видовых понятий. Это не всегда просто, как, например, в случае с интересующей нас «сущностью», которая может определяться по-разному, например, с отчетливо классификационным пафосом как «коренное отличие, которое выделяет нечто среди других явлений жизни».

Втолковых словарях значение слова «сущность» характеризуется как ‘самое главное и существенное в чем-л., внутреннее содержание; суть’. Искомый ответ на вопрос о родовом понятии скрывается в пропущенном определяемом существительном: главное что? существенное что? Мы исходим из того, что сущность — это главное, центральное, основное, краеугольное для данной реалии качество или свойство. Причем слова «главное», «основное» означают, что именно это качество порождает существование реалии, является причиной ее бытия в мире человека, выступает как ее системообразующий, «реалиепорождающий» фактор.

Именование и определение — это две одна за другой идущие ступеньки постижения человеком реалии. И если на первой из ступенек человек может ограничиться тем, что даст реалии имя, признав ее существование в Универсуме, то второй этап требует интерпретации, дефиниции, толкования — требует понимания. Давая правильное определение реалии, мы создаём, по сути инструкцию по её использованию.

1.3.Виды качеств: природные (субстанциональные),

функциональные, системные (ценностные)

Попытавшись ответить на вопрос «что такое качество?», мы вскоре попадаем в замкнутый круг определений. Спасает нас то, что для осознания гносеологических оснований различных определений языка нам важно располагать не столько дефини-

цией категории «качество», сколько классификацией видов качеств.

В современной специальной литературе нашли отражение­ оба рассматривавшихся выше понимания категории качества:

и «качество-естество», и «качество-каковство». Так, А.Г. Спиркин пишет: «Качество — это определенность­ объекта, составляющая внутреннее основание всех его изменений. Качество есть то, благодаря чему предмет на протяжении какого-то времени является тождественным самому себе предметом, в той или иной степени отличным от других предметов и с коренным изменением чего он перестает быть таковым — становится другим предметом» (Спиркин, 340). В другой работе находим утверждение, что предмет обладает бесконечным множеством качеств, «общих с другими предметами. Например, человек обладает качеством протяженности, тяжести, обмена веществ, наследственности и т.д. Эти качества характеризуют не толь­ ко человека, но и другие тела, они, по существу, являются качествами материи вообще, вещества вообще, живого вообще и т.д.» (Воротников, 5).

В наших работах мы используем типологию качеств философа В.П. Кузьмина, эвристическая сила которой обусловила достаточно широкое ее использование в лингвистических исследованиях (назовем здесь работы А.В. Бондарко, Ж.П. Соколовской и др.).

Согласно этой классификации разграничиваются природные, функциональные и системные качества реалий Универсума. Термины, используемые для именования групп качеств, не являются общепринятыми, они могут варьироваться.

«Первый род качеств — это природные, материальноструктурные качества. Под ними имеются в виду свойства самой природной материи или, точнее, все многообразие ее свойств, состояний и качественно различных форм. В рамках этого рода качеств любое природное явление — земля, вода, железо, цветок и т.д. — определяется с точки зрения своего материального состава или материально-структурных особенностей» (Кузьмин, 71—72).

Обратим внимание на то обстоятельство, что в определение «природных» качеств вошли свойства только «природной ма-