Rudjakov_Jazyk_ili_pochemu_ljudi_govorjat

к другой? Нельзя свести этот вопрос только к количественному нарастанию нового качества от слабых зачатков до полного раскрытия и вытеснения им старого качества, т.е. к вопросу о борьбе нового и старого; о неодолимой победе над старым… Как возникли хотя бы зачатки нового качества? Из еще меньших зачатков? А те из еще меньших? Но это не диалектика, а количественный эволюционизм, избегающий ответа с помощью ссылки на «постепенность». Однако с таким же успехом можно попытаться избежать ответа на вопрос, откуда взялся ребенок, ссылкой на то, что он развился «постепенно». Вся задача тут сведена к тому, чтобы новое качество мысленно редуцировать до самого крохотного зернышка, из которого потом все развилось. Но каковы причины появления этого волшебного зернышка?» (Поршнев, 401).

Размышления над этими сложнейшими проблемами приводят автора к следующим выводам: «Возникновение понятийного мышления, по моему мнению, невозможно объяснить в плане прямолинейного эволюционного усложнения взаимодействия между организмом и средой. Его истоки лежат в новых отношениях между индивидами, а не в отношениях единоличникаиндивида к природе. Это не какая-либо другая проблема наряду с проблемой возникновения общества, а другая сторона той же самой проблемы. Речь возникла прежде всего как проявление и средство формирования общественных отношений: средство людей воздействовать на поведение в отношении друг друга»

(Поршнев, 403).

«У порога истории мы находим не “надбавку” к первой сигнальной системе, а средство парирования и торможения ее импульсов. Только позже это станет «надбавкой», т.е. отрицанием отрицания <…>, суть этой системы в том, что она побуждает индивида делать что-либо, что не диктуется собственными сенсорными импульсами его организма. Причем она явно и далеко выходитзапределыимитативногопобуждения,присущегоиживотным. В этом смысле она уже антибиологична. Вот каков корень у закономерности экономического развития первобытных людей.Каквидим,онуходитвнаидревнейшуюглубинуистории. Мы находим там не деятельность одиночек, оббивающих камни,

которой так злоупотребляют многие авторы для объяснения начала истории, а прежде всего отношения людей… антибиологические отношения и нормы — отдавать, расточать блага, которые инстинкты и первосигнальные раздражители требовали бы потребить самому, максимум — отдать своим детенышам либо самкам. Остается повторить, что такой порядок вещей требовал необходимого корректива — распадения человечества на великое множество общностей с разными искусственными признаками их обособления и культурами, которые ставили предел отчуждения благ “вовне”. Эти признаки одновременно и отмежевывали общность и сплачивали ее» (Поршнев, 416). (Здесь, на наш взгляд, пересекаются идеи Б.Ф. Поршнева и В.И. Абаева: возникновение множества «мы», множества уже, по крайней мере, не биологических, если не социальных, групп, интегрируемых в целое первыми «словами». — А.Р.).

Итог второй главы — это функциональное определение языка как знакового орудия регуляции. Это определение, будучи внесено в лингвистику как основа функциональной парадигмы, должно привести к построению функционального языкознания, примером взглядов которого были теории возникновения языка В.И. Абаева и Б.Ф. Поршнева.

Следующий наш шаг, который и будет сделан в ближайшей главе, — это попытка моделирования лингвистики, которая вырастает из субстанциональной, наследуя накопленные знания и преодолевая ее ограниченности.

Глава 3

Функциональная лингвистика

После обсуждения«внелингвистического»вопросаотом,каковы могут быть определения языка, основанные на различных гносеологических предпочтениях, мы, по логике вещей, должны обратиться к рассмотрению собственно языковедческих следствий регулятивной дефиниции естественного языка. Наша задача заключается в создании такой модели языка, которая закономерно вырастает из его определения как орудия регуляции, имеющего знаковую природу.

Первый шаг в этом направлении предполагает поиск ответа на вопрос о подсистемах, о составных частях системы естественного языка: функциональная система должна состоять из функциональных же подсистем, существующих в системе «для чего-то» и обеспечивающих возможность существования самой системы. Состав и функции составных частей системы обусловлены ее функцией как главным, порождающим существование функциональным качеством.

Предлагаемая «знаковой» (субстанциональной) научной лингвистической парадигмой ярусная, или уровневая, модель, представляющая собой классификацию языковых элементов на основании субстанциональных тождеств, подобий и различий и абстрагирующаяся от их функциональной сущности, не может удовлетворить функционалиста в качестве ответа на вопрос о подсистемах языка.

3.1. Язык как система в субстанциональной

лингвистике

Субстанциональные представления о системности языка сводятся к так называемой ярусной, или уровневой модели, согласно которой язык есть «система систем, или гетерогенная система»: «В современных системных исследованиях различают

два типа систем — гомогенные и гетерогенные. Гомогенные системы состоят из однородных элементов; их структура определяется противопоставленностью элементов друг другу и порядком следования в цепи. К таким системам относятся, например, системы сигнализации, как гомогенная рассматривается система согласных в звуковом строе языка. Гетерогенными системами называют такие, которые состоят из неоднородных элементов, взаимодействующих друг с другом, а также с элементами других подсистем. Гомогенные и гетерогенные системы обозначаются одним и тем же термином “система”, иногда для различения гомогенные системы называют системой, а гетерогенные — структурой. Язык как структура состоит из таких подсистем, которые хотя и обладают структурной самостоятельностью, различно реагируют на требования системы и нормы языка, но не могут функционировать отдельно, почему и являются частями единого целого, подсистемами системы языка. Подсистемы языка называют также ярусами (или уровнями) языковой системы (=структуры). Учение о подсистемах языка, стратификация (расслоение) языка на ярусы — один из характерных компонентов современной теории языка как системы систем. Было установлено, что каждый ярус обладает набором своих единиц и категорий, своими внутриярусными связями, своей структурой, которые различаются характером гетерогенности и степенью сложности. Фонологическая система, например, существенно отличается от лексико-семантической, а последняя — от грамматической. Ярусы связаны друг с другом как в системе (структуре) языка, так и при его функционировании, и это еще раз подтверждает целостность языка, как бы ни называли это целое — организмом, формой, системой или структурой. Основными ярусами-системами языка являются фонетикофонологический, морфемно-морфологический, синтаксический и лексико-семантический. Выделяются также промежуточные ярусы: морфонологический, словообразовательный и фразеологический» (Кодухов, 136). Каждый ярус состоит из соответствующих единиц: фонетический — из фонем, морфологический из морфем, лексический — лексем, синтаксический — словосочетаний и предложений.

По словам Ю.С. Степанова, под ярусом языка «мы понимаем аспект языка, имеющий соответствующую одноименную единицу: фонемный ярус ... с основной единицей — фонемой; морфемный ярус ... с основной единицей — морфемой и т.д.» (Степанов, 1976, 210).

По мнению В.А. Звегинцева, система языка выглядит следующим образом:

3.Слово

4.Морфема

«Распределение уровней по этажам, — пишет В.А. Звегинцев, — указывает на различие их отношений к содержательной стороне языка… I этаж определяется как суперзнаковый (он стро- итсяиззнаков,носамнеявляетсязнаковым);IIэтаж—какзнако- вый и III этаж — как субзнаковый (он содержит набор элементовфигур, из которых строятся знаки» (Звегинцев, 1976, 43).

В свою очередь, представления о характере системных отно­ шений внутри ярусов иллюстрируются следующим высказыванием: «Элементарную ячейку системы семантики составляет единство трех элементов, так называемый «семантический треугольник»... Системные отношения заключаются прежде всего в том, что эти ячейки уподобляются одна другой по какому-либо из трех своих элементов — по означаемому (тогда имеют место отношения синонимии), по означающему (возникает омонимия), по денотату и референту (возникает особая разновидность синонимии — трансформация и перифраз)» (Языковая номина-

ция, 295).

Число ярусов и их именование может быть различным (ср., например: «Вслед за Р.А. Будаговым, выделим два основных “яруса” — фонетический и семантический... В семантическом выделим: 1 — морфологический, 2 — морфемный, 3 — словообразовательный, 4 — лексический, 5 — фразеологический, 6 — синтаксический “уровень текста” ...» (Соколовская, 1993, 22),

главное для нас — понимание тех принципов, которые положены в основу ярусной модели языка как «системы систем», а также те несоответствия ярусной модели и моделируемого объекта, которые не могут быть преодолены путем ее механического видоизменения.

По словам Л.М. Васильева, членение языка на ярусы (или стратумы), уровни и подуровни остается дискуссионным из-за целого ряда недостатков, среди которых: 1) понимание системы уровней только как ступенчатой иерархии: единицы более низкого уровня образуют (конституируют) в ней единицы более высокого, а единицы более высокого уровня, наоборот, интегрируют единицы более низкого; 2) неразграничение односторонних и двусторонних единиц языка; 3) объединения моделей «горизонтального» (от морфемы к высказыванию) и «вертикального» (от фонемы к семеме) типов; 4) неразличение уровней, выделенных на разных основаниях (например, фонологический, морфологический и т.п. уровни выделяются в соответствии с единицами языка, а словообразовательный, морфонологический и т.п. — в соответствии с функциями единиц языка); 5) совмещение в единой системе уровней конкретных и абстрактных единиц языка (например, звуков, фонем и морфонем, морфов и морфем, словоформ и лексем и т.д.) (Васильев, 25).

В приведенных высказываниях обращают на себя внимание две общие черты: во-первых, практически ничего не говорится о ярусе как таковом, о его роли в формировании гетерогенного целого и т.п.: все внимание субъекта познания сосредоточивается на компоненте, на элементе, на единице — т.е. на итоге членения до предельной составляющей; таким образом, перед нами итог классификационных усилий человека, познающего практически безграничную знаковую систему, выделяющего в ее природном, субстанциональном составе элементарные части и распределяющего их по разным разделам; во-вторых, принципиальная, подчеркнутая субстанциональность, «знаковость» ярусной модели, нередко сводящей знак к означаемому и даже не вспоминающей о назначении языковых единиц, об их роли в осуществлении функции (так или иначе понимаемой) естественного языка.

Показателен в этом отношении синтаксический ярус, формируемый по В.И. Кодухову, двумя единицами — предложением и словосочетанием. Это утверждение, во-первых, отрицает сам принцип гомогенности (монокомпонентности) яруса; вовторых, то «общее», что лежит в основе подобного объединения, слишком поверхностно, чтобы быть верным: «словосочетание и предложение есть сочетания слов». Однако «неоднословность» предложения — не более чем миф: мы не очень удивимся, если когда-нибудь познакомимся с результатами статистического исследования и узнаем, что «однословных» предложений в человеческой практике говорения не намного меньше, а может быть,

ибольше, чем «многословных». В-третьих, для функционалиста очевидна невозможность объединения в одну подсистему двух принципиально различающихся по своим функциям единиц: «в одну телегу» нельзя запрячь номинативную и коммуникативную единицы.

Вболее тонких ярусных моделях это очевидное противоречие устраняется путем выделения отдельных ярусов для словосочетания и предложения.

Однако во всех вариантах ярусной модели устройства естественного языка сохраняется еще один факт, показывающий ограниченность возможностей субстанционального подхода при анализе функциональной системы: это отнесенность слова

исловосочетания к разным языковым ярусам.

Слово — центральная единица языка в субстанциональной лингвистике. Однако именно с феноменом слова связан второй парадокс ярусной модели языка: в ее рамках невозможно определить слово, причем эта невозможность имеет объективный характер, проистекающий из неадекватности исходных посылок.

По сути, теоретическое декларирование центральности слова как основной единицы языка сопровождается практическим его изучением как «фонетического слова», «грамматического слова», «слова как написания, составляющего непрерывное графическое целое». Характерно признание Анри Мейе о том, что «слово принципиально неопределимо», и его же определение, гласящее: «Слово является результатом сочетания определенного значения с совокупностью определенных звуков, пригодного

для определенного грамматического употребления» (Бюллер, 270). Заслуживает упоминания и определение В. Дорошевского: «Под словом мы понимаем звук или совокупность звуков (букву или совокупность букв), вызывающие у членов данного языкового коллектива условные рефлексы определенного типа (определенных типов)» (Дорошевский, 221).

По мнению А.А. Уфимцевой, «наиболее полная дефиниция» слова сводится к следующему определению О.С. Ахмановой: «Предельная составляющая предложения, способная непосредственно соотноситься с предметом мысли как обобщенным отражением данного “участка” (“кусочка”) действительности и направлять (указывать) на эту последнюю, вследствие этого слово приобретает определенные лексические, или вещественные, свойства» (Уфимцева, 1986, 6).

Очень интересны рассуждения о слове В.М. Солнцева в его книге «Введение в теорию изолирующих языков». По мнению автора, надтипологическим и приложимым к языкам разных типов является следующее определение слова: слово — это двусторонняя (т.е. имеющая звучание и значение) синтаксически самостоятельная единица (Солнцев, 1995, 129).

В.М. Солнцев приводит высказывание Л.В. Щербы, вызванное тем, что сильное варьирование свойств слова в языках разных типов породило пессимистический взгляд на возможность иметь какое-то общее определение слова: «Что такое слово? Помоему, в разных языках это будет по-разному. Отсюда, собственно, следует, что дать определение слова, единое, пригодное для всех языков, вряд ли возможно» (Солнцев, 1995, 129).

Сходную позицию занимает Л.М. Васильев: «…определить слово как единство спаянных друг с другом функционально соотносительных фонетических, лексико-грамматических и семантических единиц языка во многих случаях практически невозможно, а теоретически такое определение, видимо, вообще неприемлемо… Слово в обиходном понимании — это прежде всего грамматическое слово (ср. контексты типа значение слова, одно из значений слова). На него ориентирована унилатеральная теория языкового знака. Только по отношению к нему реальна постановка вопроса о тождестве и отдельности слова в пределах

предложения в соответствии с идеями А.И. Смирницкого. Следовательно, именно грамматическое слово следует рассматривать в качестве основной единицы языка» (Васильев, 41—42).

Очень показательное признание, вскрывающее познавательные истоки наших сегодняшних «необходимостей сознания».

Показательно то, что подборка высказываний крупнейших лингвистов по поводу слова не содержит даже упоминания о функции слова, о том, для чего оно существует в языке.

Проблема слова и «отсловности» субстанционального виденияязыковойсистемыбудетрассмотренавближайшембудущем. Здесь же обратим внимание читателя, что в ярусной модели языка функционально тождественные языковые единицы — слово и словосочетание, основное назначение которых в системе естественного языка заключается в регулятивно предназначенном именовании реалий Универсума, — оказываются принадлежностью разных ярусов. Отметим, что слово не является единицей системы номинации естественного языка, слово — элемент этой важнейшей функциональной подсистемы языка.

Представление языка в виде системы гомогенных систем небезупречно. Будучи построено на примате субстанциональности, примате природности, оно есть по сути дела классификация по формальным принципам, игнорирующее функциональную суть единиц языка. Это представление, тем не менее, атрибут видения языка ХХ в. — к такому выводу нас привел критический анализ парадигмы. «Критический» не означает «нигилистический». «Критический» означает — «не зашоренный», «видящий противоречия», «не принимающий сомнительного знания».

Систематизация по ярусам может быть успешной лишь до некоторого предела, а именно той грани, за которой резко возрастает сопротивление самой системы, которая, будучи функциональной по своей сути, не может быть описана, исходя из преимущественно субстанциональных оснований. Видимо, именно этот «протест» материала, проявляющийся в том, что язык не помещается в ярусную модель, не классифицируется «без остатка», дает основание лингвистам говорить об «асистемном» в языке, о нарушении системности и т.п.

Значительная часть современных лингвистов согласится с известным высказыванием Шарля Балли, который писал по поводу соссюровского определения языка как системы: «Однако было бы грубой ошибкой, если бы этот общий взгляд привел к представлению о языке как о симметричной и гармоничной конструкции. Стоит начать разбирать механизм, как тебя охватывает страх перед царящим в нем беспорядком, и ты спрашиваешь себя, каким образом могут столь перепутанные системы колес производить согласованные движения» (Балли, 28).

Чем обусловлена такая точка зрения? Прежде всего специ­ фикой самого объекта исследования: естественный язык — чрезвычайно сложное устройство, но решающее значение имеет субъективный фактор, а именно уровень осознанности самого понятия «система», готовностью различать такие различающиеся вещи, как моделирование системы и построение классификации. Строго говоря, всякий раз, когда мы слышим об «асистемном» в системе естественного языка, следует обсуждать несовершенство представлений о системе.

Всесказанное недолжновосприниматься как абсолютноеотрицание субстанциональных — ярусных — моделей устройства языка.Нашацель—показатьотносительностьинеабсолютность зафиксированного в них лингвистического знания.

3.2. Язык как функциональная система

Основное содержание этого и последующего разделов состоит в моделировании лингвистики, построенной на фундаменте регулятивного определения естественного языка. Принципиально важна для нас системоцентристская и функциональная точка зрения на язык и его части: нас интересуют не только и не столько звук и фонема, сколько звуковой строй как подсистема языка; не столько слово, сколько сфера номинации как подсистема языка и т.п.

Итак, язык есть важнейшее орудие воздействия, регуляции, имеющее знаковую природу. Воздействие на сознание другого (других) — истинная причина существования языка. Именно

эта функция порождает уникальную знаковую субстанцию естественного языка.

Функциональная система должна состоять из функциональных же подсистем, для каждой из которых «подсистемообразующим» фактором является то, «для чего» она существует в системе, каким образом она «работает на» функцию всей системы. Мы не сможем понять, из каких компонентов состоит «это», если не будем знать, для чего «это» предназначено.

Как представляется, естественный язык как функциональная система состоит из следующих функциональных частей (подсистем):

•строительная подсистема, позволяющая создавать воспроизводимые означающие и связывать их со смыслом: для первой задачи используется множество эталонных звуков — фонем; для второй — множество морфем, которые осуществляют таинство соединения смысла и имени, означаемого и означающего в семиотическое целое;

•подсистема номинации: основная единица — семантема, элементы — слова и словосочетания, предназначенные для именования всего сущего;

•подсистема коммуникации: основная единица — предло-

жение;

•подсистема регуляции: это сфера текста, дискурса.

3.3. Функциональная фонология

Ищущий законы организации естественного языка не может миновать фонологию (мы говорим «фонология», а не «фонетика», считая, что существует единая функциональная лингвистическая дисциплина о звуковом строе языка — фонология; фонетику можно считать подразделением фонологии, изучающим субстанциональные свойства вариантов и вариаций фонем; словосочетание «функциональная фонология», являясь, по сути дела, тавтологией, имеет право на существование до тех пор, пока существуют «субстанциональные фонологии», в которых фонема рассматривается как типический звук).

Краеугольность фонологического яруса для системы языка обусловливает стойкий интерес к познанию законов организации звукового строя. Интерес не только к материалу, но и к истории его осмысления, ведь долгая и страстная история споров о фонеме заслуживает самого пристального изучения: первое в истории лингвистики столкновение школ, исходящих из примата, с одной стороны, функции, а с другой — субстанции, произошло на фонетическом материале.

Функциональную (т.е. исходящую из примата функции над субстанцией) фонологию нет нужды изобретать: она существует с начала прошлого века, с момента возникновения Московской фонологической школы (МФШ), далеко опередившей свое время. МФШ семьдесят лет назад стала плацдармом подлинно функционального подхода к языковым явлениям в эпоху господства субстанциональной лингвистической парадигмы. Парадоксально и вместе с тем типично для языкознания то обстоятельство, что в качестве первых «официальных» лингвистических функционалистов выступают не представители МФШ, а пражцы.

Как известно, МФШ — одна из двух фонологических школ, сложившихся в СССР в 30-е годы прошлого века. Основными представителями МФШ являются Р.И. Аванесов, В.Н. Сидоров, П.С. Кузнецов, А.А. Реформатский, М.В. Панов. Как представляется, фонологическая теория московской школы осталась, с нашей точки зрения, невостребованной субстанциональной лингвистикой прошлого века.

Мысль о том, что лингвистика такова, каково привнесенное в нее понятие языка, справедлива и для фонологии, которая такова, каково привнесенное в нее понятие звукового строя. Очевидно,однако,этапоследняя«привнесенность»имеетподчиненный характер: она обусловлена представлениями о языке вообще.

Для того чтобы подойти к звуковому строю языка как к целому,каккподсистемеязыка,определеннымобразомучаствующей в осуществлении его главной — системообразующей — функции, мы должны ответить на «простой» вопрос, продолжающий ряд простых вопросов из первой главы нашей книги: «Для чего языку звуковой строй?».

Сформулировав обусловленное системой языка предназначение звукового строя, мы поймем, что именно должна объяснять фонология.

Итак, что должно «делать» множество звуков семиотической системы?

Звуковой строй языка должен «сделать» смыслы, кодируемые этой семиотической системой:

а) воспринимаемыми органами чувств человека, б) воспроизводимыми, в) узнаваемыми.

Очевидно, что множество смыслов языковой «картины мира», отражающей безграничный Универсум, есть именно множество с точки зрения количественной, поэтому невозможно каждому смыслу приписать один звук в качестве уникального означающего. Языковые коллективы пошли по другому пути, создавая те или иные комбинации звуков для формирования своих означающих.

Узнаваемость и воспроизводимость этих комбинаций может быть обеспечена в том случае, если набор звуков, предназначенных для«знакостроения»,будетограничен,конеченистрогоопределен как в качественном, так и в количественном отношении.

Семиотически предназначенные наборы семиотически рафинированных звуков — фонем — того или иного языка и есть те звуки, которые язык «допускает» к формированию означающих. Именно фонемы есть те феномены звукового строя, которые реально существуют для носителей языка, которые носители языка воспроизводят и воспринимают в процессе речевого (= социального) взаимодействия.

Для достижения воздействия обязательным условием которого является понимание (а именно эта цель является системообразующим для языка фактором), все многообразие звуков человеческой речи должно быть сведено именно к ним как в произношении, так и в восприятии.

Иначе говоря, носитель конкретного языка слышит и произносит только эти звуки, даже если в реальности он воспринимает и произносит субстанционально отличные от осознаваемых звуки. Фонетическая система должна обеспечить воспринимае-

мость и узнаваемость этих эталонных, этих идеальных звуков в любых условиях, при любых изменениях. Причем распознавание собственно звуков не является самоцелью: суть в опознании морфемы, потому что средой — более широкой системой по отношению к фонологии — является морфологический строй языка.

Итак,главнымвопросом,накоторыйдолжнаответитьдисциплина, ставящая задачу изучения звукового строя естественного языка, должен стать вопрос о том, каким образом обеспечивается понимание звучащей речи, т.е. переход от воспринимаемого звука к эталонному звуку, а от него — к смыслу, равно как и то, каким образом смысл облекается в звуковую оболочку (эталонную и звучащую) в процессе творения речи.

Именующиесредствасуществуютвсознанииносителейязыка в виде знаковых единиц, означающие которых фиксируются в своем идеальном, эталонном, фонемном виде.

Проблема заключается в том, что идеальное, эталонное, фонемное означающее знака, существующее в языковом сознании, не совпадает с его реальной речевой (произнесенной и услышанной) формой.

Покажем это на простом примере: носитель русского языка знает (имеет в своем распоряжении) слово <молоко> (мы приводим здесь фонемный состав слова в угловых скобках); он уверен, что именно так [молоко2] он его произносит и именно так он его слышит. Эта убежденность подкрепляется письменной формой, которая, конечно же, неслучайна и отражает реальный фонемный состав этого слова.

На самом деле на пути от говорящего к слушающему идеальная фонемная форма слова претерпевает серьезные изменения.

Итак,

Перед нами «круговорот речи» — именно этот термин был использован в переводе «Курса общей лингвистики» Фердинанда де Соссюра: «Отправная точка круговорота находится в мозгу одного из разговаривающих, скажем А, где явления сознания, нами называемые понятиями, ассоциируются с представлениями языковых знаков или акустических образов, служащих для их выражения…» (Цит. по: Общее языкознание, 10).

Главная проблема фонологии как лингвистической дисциплины как раз и заключается в том, чтобы объяснить, каким образом из абсолютно нерусского слова [мъл@ко22] декодируется уже «языковое», понятное <молоко>.

Прекрасной иллюстрацией серьезности данной проблемы является пример из учебника М.В. Панова, который приводит различные варианты сочетаний «предлог «с» + существительное» (Панов, 106—107). Все множество приведенных в данной работе сочетаний можно разделить на две группы, в первую из которых входят следующие:

сМашей [с^ма22шьǐ];

сАней [c^а22н’ьǐ];

сОлей [сº^о22л’ьǐ];

сУлей [сº^ул’ьǐ];

сКолей [с^ко22л’ьǐ].

Предлог «с» во всех случаях субстанционально — артикуляторно и акустически — тождественен (или, в крайнем случае, подобен (речь о лабиализованном согласном [сº]в сочетаниях «с Олей, с Улей») самому себе. В этих случаях проблема отождествления, уподобления, сведения речевого звука к идеальному решается просто.

Наверное, субстанциональным подобием в качестве механизма понимания можно было бы объяснить и следующее употребление:

с Тимошей [с’^т’имо22шьǐ].

Но как быть со следующими сочетаниями, которые заставляют нас усомниться в том, что субстанциональные (произносительные и воспринимаемые слухом) тождества и подобия могут помочь нам что-либо понять в этой «какофонии»:

с Димой [з’^д’имъǐ];

сШурой [шшуръǐ];

сЖеней [жже22ньǐ];

сЧуком [ш’ч’укъм];

сЧбановым [ж’д’ж’банъвъм];

сЩукарем [ш’ук@р’о22м].

(В этом последнем случае, по словам М.В. Панова, фонема <с> реализована нолем звука.)

Подобное положение вещей не исключение, а правило. Как пишет М.В. Панов, «еще более разителен ряд звуков, представляющих фонему <j>» (Панов, 108—109). Не перечисляя здесь все варианты этой фонемы, отмеченные Пановым, приведем парадоксальные случаи, когда согласная фонема <j> реализуется гласным вариантом: «После широких гласных [а], [о], не перед гласным, фонема <j> бывает выражена неслоговым гласным [э]» (Панов,108). Примеры: Айвазовский, стайка, играй. «…Фонема <j> представлена таким рядом показателей: звуками [j], [и], [ы], [у], [э], [с], [и]; звуковым признаком: сдвигом артикуляции спереди; движением интонации, нулем. В этом ряду объединяются как реализаторы <j> звуки, признаки звуков и звуковой ноль. Среди звуков отождествлены слоговые и неслоговые; гласные, сонорные и глухие шумные. Среди гласных — звуки разных подъемов, разных рядов, лабиализованные и нелабиализованные <…>. Нет признака, которым можно было бы объединить весь этот ряд. Единство создается только тем, что все эти единицы позиционно чередуются, поэтому все они реализуют одну фонему <j>. Понятие фонемы трудное понятие. Что в нем трудно? Надо признать звуки, друг на друга непохожие, функциональным тождеством» (Панов, 110).

Иначе говоря, механизм понимания звучащей речи, механизм отождествления «просто звука» с семиотически предназначенным звуком основан не на субстанциональных, а на функциональных тождествах и различиях.

Это не тождество артикуляции, это тождество назначения: смысл существования звукотипов [j], [и], [ы], [у], [э], [с], [и] в системе русского языка заключается в том, чтобы выражать фонему <j> в различных позициях.

Обратим внимание на чрезвычайно важное обстоятельство: лингвистическая сущность звукотипа заключается в том, что он есть позиционный вариант фонемы.

Покажем это на примере фонемы <о>, которая может быть представлена в виде схемы:

<о>

_____________________ ↓ _____________________

(мол, вода, молоко, чернеть, шоссе, тёща, Тёма, толь, сна (сон).

Все звукотипы в квадратных скобках тождественны функционально.Ихфункция,смыслихсуществованиявсистемеязыказаключается в том, чтобы реализовывать фонему <о> в конкретной позиции. Поэтому абсурдное с точки зрения дофункционального видения мира функциональное тождество [о22]=[@]=[ъ]=[Ø], где [Ø] обозначает ноль звука, абсолютно справедливо для реально работающей фонологической системы русского языка.

Таким образом, звук речи отождествляется с инвариантным по отношению к нему звукотипом на основе субстанциональной (артикуляторной, акустической) общности; затем — с использованием «механизма семантемы» — определяется, вариантом какой фонемы данный звукотип является: на этом этапе «работают» не субстанциональные, а функциональные тождества и подобия звукотипов.

Именно механизм фонемы обеспечивает возможность понимания.

М.В. Панов определяет фонему следующим образом: это

функциональная фонетическая единица, представленная рядом позиционно чередующихся звуков (Панов, 106).

Если рассмотреть это определение с точки зрения уровневой модели языка, то оно справедливо для уровня нормы, или уровня типов. В то же время его хотелось бы дополнить более отчетливым указанием на инвариант, который, собственно говоря, и эксплицируется позиционно чередующимися вариантами.

Что представляет собой фонема на уровне языковой абстракции?

Человеческий речевой аппарат способен порождать большое количество звуков. Каждый язык (точнее, каждая социалема — коллектив говорящих на данном языке) избирает для себя ограниченное количество звуков в качестве эталонных. Именно из этих звуков данный язык «позволяет» строить свои означающие, свои формы. Именно эти звуки слышат носители этого языка, именно эти звуки, с точки зрения носителей этого языка, они произносят. Это и есть фонемы.

Фонема — это семиотически рафинированный звук. Это звук, ставший компонентом (не элементом) определенной семиотической системы и в этом качестве противопоставленный другим строительным компонентам этой семиотической системы.

Фонема на уровне языковой абстракции — это идеальный звук, описываемый набором дифференциальных признаков, — звук, отобранный языком для творения означающих; звук, который носителем языка осознается как единственно правильный и единственно существующий, который мы слышим, несмотря на всевозможные фонетические искажения и который мы приказываем своим органам речи произнести. Как правило, фонема является значением буквы.

3.4. Фонема как функциональная фонетическая единица

Фонема — это семиотически рафинированный звук. Звуковой строй естественного языка есть система фонем. Фонема — единица, т.е. составная часть фонетической системы. Фонема не должна отождествляться с элементом фонетической системы.

Основная единица фонетического строя естественного языка — фонема — существует в трех различных формах:

• инвариантный семиотически рафинированный звук, который может быть описан как набор дифференциальных и интегральных признаков;

•как ряд позиционно чередующихся звукотипов;

•как множество звуков речи (фонов), реализующих эти звукотипы и эту фонему в индивидуальной речи.

Все формы существования фонемы как единицы звукового строя равноправны.

Именно первая форма существования единицы звукового строя языка представляет для нас наибольший интерес. Именно на уровне языковой абстракции, на уровне конструктов заключена тайна фонемы, тайна функционализма и тайна языка.

На уровне языковой абстракции фонема выступает в виде «идеального языкового задания», того «общего», которое под влиянием актуальных фонетических факторов реализуется в различных звуковых комбинаторных вариантах в «отдельном» (Аванесов, Сидоров, 150). По своей структуре данная форма существования фонемы есть организованная совокупность дифференциальных и интегральных признаков, для именования которых Э. Бенвенист предложил термин «фема». Фонема на этом уровне — эталон, идеал семиотически предназначенного звука, представляющий собой — и это принципиально важно — иерархию фем.

Обратимся к уровню нормы. Фонема на данном уровне представляет собой множество (ряд) позиционно чередующихся звукотипов. Именно звукотипы, выполняющие функцию позиционно обусловленных манифестаторов, вариантов фонем являются элементарными составляющими на этом языковом уровне. Их позиционная вариантность по отношению к инварианту уровня языковой абстракции и есть их лингвистическая сущность, и есть причина их системного бытия. Конечно же, каждый из этих вариантов, будучи звукотипом по своей природе, может быть описан как набор артикуляций, но это описание не исчерпывает их лингвистическую сущность. Звукотип распознается не столько на основе подобия звучания, сколько на основе бытия составной части конкретной морфемы, на основе включенности в семиотические отношения.

Наконец, собственно звук является элементом фонетической системы на уровне индивидуальной речи. На этом самом наглядном уровне — уровне наблюдения в терминах Ю.С. Сте-

панова — фонема выступает в виде совокупности нечетких множеств, формируемых звуками, индивидуально и ситуативно варьирующими природную сторону вариантов фонемы.

Звук речи — это фонетическое единичное — уникальное сочетание коммуникативно значимых и ситуативно обусловленных характеристик.

Языковая компетенция слушающего позволяет ему в речевом континууме выделить звукотипы: инвариантные звучания, являющиеся результатом абстрагирования от коммуникативно незначимых качеств и принадлежащие уровню типов.

Все бесконечное множество произнесенных и произносимых [а], [о], [ъ], [и] с «е-образным оттенком», «шалашиков» и промежуточных между ними звуков речи подобно множеству горошин неправильной формы будет распределено по тем «отверстиям сита» языковой компетенции носителя языка, которые соответствуют «природной» — акустико-артикуляторной — конфигурации немногих разрешенных в данном языке звукотипов.

Переход от фона к звукотипу происходит так, как это описывает У.В.О. Куайн: «Нормы являются средством согласования непрерывностиидискретности.Когдамыслушаемплохоепение,мы улавливаем подразумеваемую мелодию, соотнеся каждую фальшивую ноту с одной из двенадцати норм диатонической шкалы <...>. Произнесение, попадающее между нормами, воспринимается как относящееся к ближайшей норме...» (Куайн, 51—55).

Лингвистическая сущность звукотипа заключается не в наборе определенных типических артикуляций или акустических характеристик. Лингвистическая сущность звукотипа заключается в его бытии вариантом фонемы.

Та сущность, которая по отношению к звуку речи должна быть определена как результат абстрагирования от обладающих минимальной коммуникативной ценностью «природных» качеств, по своей системной сути есть форма существования, проявления, репрезентации фонемы на уровне нормы.

Обращает на себя внимание то важное обстоятельство, что открытие «новых» функциональных единиц изменяет представления о функциях «старых» единиц и элементов: функция звукотипа — представить в конкретной позиции фонему.