hrestom-filos

глубине своей вырывает нас из пучины житейских и научных частностей и мелочей и из скованности отдельными областями. Великое «удивление» обозначает пробуждения духа философа перед миром, это падение власти частностей и отвлеченности, когда человеческому духу впервые открывается перспектива бесконечности целого, возможность устремиться к пониманию его, а это значит не только познать его умом, но открыть многое и чувству и воле.

И вот именно потому философия не есть только учет действительности, как бы мы широко ни истолковывали это понятие; в противоположность науке она не только психологически — в жизни автора и читателя, — но и сама по себе является, как нечто конкретное, особой сферой жизни, культурного созидания. Она не исчерпывается и не удовлетворяется тем, что есть и что действительно: она сама стремится творить действительность и обогащать фактический мир. Было бы несправедливо и нежизненно изолировать одну сторону ее жизни от другой, как это нередко делается теперь некоторыми писателями. В горделиво самоуверенном заявлении метафизика в ответ на речи о противоречащих его теории фактах «тем хуже для фактов» не все анекдотично

икурьезно; в нем кроется глубокая черточка правды, голос сознания, что философия не исчерпывается одними фактами и не должна становиться их рабой. Об этом царственном положении философии и говорит то, что в ее ведении оказываются все сферы должного, все сферы абсолютных ценностей человеческой мысли.

Будь она только наукой, о ней никогда нельзя было бы сказать, что она дело совести. Система Менделеева, закон тяготения или квадратное уравнение и т.п. ни в каком отношении в своем значении не зависят ни от личности открывших их, ни от принявших эти открытия; они доказываются объективно, холодно. Философия вступает целиком на такой путь только в тяжкие эпохи своей жизни. По существу, самый вопрос о том, правильна или неправильна данная философская система, переносит ее уже на ложную почву: каждая система не только верна и доказательна, но о ней приходится главным образом спрашивать, последовательна и цельна ли она, убедительна ли она и какова ее самостоятельная ценность творения философского духа. В философии живут, не увядая, и Платон, и Аристотель, и Декарт, и Спиноза, и Гегель

ит.д. Неготовность и незавершенность философии на этом фоне превращается не в укор ей, а в ее достоинство.

Философия должна вспомнить о смысле своего многообязательного названия: она должна выявить мудрость, она не исчерпывается основоположениями наук, она должна быть конкретна, в то время как все науки в узком смысле отвлеченны; она есть учение о миросозерцании – не только о формальных основах его, но она есть одетое в плоть

икровь мысли и чувства миросозерцания само, созерцание мира во всей его полноте фактического, и творимого и должного-идеального. Этим и объясняется та роль, какую играло и играет понятие Бога и веры в философских учениях прошлого и настоящего и, без сомнения, будет всегда играть в построениях будущего; философская и религиозная мысль находятся в таком близком родстве, что порой приходится спрашивать не о том, в чем они сходны, а том, чем они отличаются друг от друга, потому что разница нередко заключается только в том, к какой сфере человека они обращаются или каким голосом они говорят об одном и том же. Так было на протяжении всей истории философии

ирелигиозных учений.

Рубинштейн М.М. Жизнепонимание – центральная задача философии // На перепутье. Философская дискуссия 20-х годов. М.: 1990. С.64-68.

Х. Ортега-и-Гассет (1883-1955)

Живой опыт нового греческого мышления, который обернулся философской деятельностью, был замечательно назван Парменидом и некоторыми группами его современников «aletheia». Действительно, когда, задумавшись о каких-то избитых, затасканных и заимствованных идеях, относящихся к некоторой реальности, обнаруживаешь, что все они фальшивы, и затем различаешь за ними саму эту реальность в ее истинном виде, то создается впечатление, будто спадает какая-то короста, вуаль, покров, а из-под них во всей своей наготе, обнаженности появляется сама реальность. То, что проделал в процессе мышления наш разум, в определенной степени как раз и направлено на то, чтобы обнажить, раскрыть, снять вуаль или покров, разгадать загадку или иероглиф. Дословно именно этот смысл имело в разговорном языке слово aletheia — раскрытие, исследование, обнажение, откровение. К тому времени, когда в I в. н. э. было совершено новое радикальное открытие, когда на человечество снизошло новое большое откровение, отличное от философии, слово aletheia уже израсходовало за семь веков существования философии свой метафорический смысл, и понадобилось найти другой термин для обозначения этого «нового» открове-

ния. Новый термин, что для тех уже азиатизированных времен совершенно естественно, оказался куда более причудливым: апокалипсис, что означало в точности то же самое, только в более завуалированном виде.

Слово же aletheia представляет нам философию в свете того, чем она является на самом деле: разгадыванием загадок, откровением, которое выводит нас непосредственно к реальности в ее первозданном виде. Aletheia — означает истина. Потому что истину следует понимать не как нечто мертвое, как мы по инерции привыкли понимать ее на протяжении двадцати шести веков, а как глагол. «Истина» должна пониматься как нечто живое, переживающее момент своего свершения, своего рождения; одним словом, как действие. Выраженное в терминах, употребляемых сегодня, aletheia — истина — это исследование, поиск истины, т. е. поиск обнаженной реальности под одеждами фальши, ее скрывающими. Благодаря забавной взаимосвязи между «раскрытое — реальность» и нашим действием, направленным на раскрытие, или обнажение реальности мы зачастую говорим о «голой истине», что является тавтологией. То, что обнажено,— это реальность, а обнажать ее — это истина, исследование, или aletheia.

Это первобытное название философии есть ее настоящее, или истинное, название, которое по этой же причине является и поэтическим. Поэтическое название — это то, которым мы называем вещи для себя, говоря сами с собой на нашем тайном, внутреннем языке. Однако мы, как правило, не умеем создавать эти тайные интимные названия, через которые мы могли бы понять самих себя и которые выразили бы нам то, чем они для нас являются. Мы немы в своем внутреннем монологе.

Роль поэта основывается как раз на его способности создавать этот внутренний язык, этот дивный жаргон, состоящий только из истинных названий. Читая произведения поэта, мы вдруг замечаем, что по большей части его внутренний мир, выраженный в его стихах или прозе, совпадает с нашим внутренним миром. Именно поэтому мы понимаем его: через него мы находим тот самый внутренний язык, которого нам недоставало, обретаем способность понимать самих себя. Это является причиной весьма примечательного явления: наслаждение, доставляемое нам поэзией, и восхищение, которое вызывает у нас поэт, происходят, как это ни парадоксально, от ощущения, что вед сказанное поэтом заимствовано у нас. Все, о чем он говорит, мы уже чув-

ствовали раньше, но не могли выразить. Поэт — это, переводчик Человека в его разговоре с самим собой.

«Истина», «исследование» — это название должно было бы сохраниться за философией. Тем не менее так ее называли только в первый момент, т. е. тогда, когда «сам предмет» (в данном случае философствование) был еще новым занятием, неизвестным людям, когда его существование еще не было общим достоянием и о нем еще не могли судить со стороны. Это было истинное, искреннее название, которым первобытный философ окрестил в своей душе то занятие, за которым он вдруг застал себя и о котором он раньше даже не подозревал. Один на один с реальностью — «своим философствованием» — и, подобно ребенку, этому «величайшему» поэту, совершенно невинно, без всяких социальных условностей он дает ей ее истинное имя.

Однако как только философствование становится повторяющимся явлением и превращается в обычное занятие, а люди начинают судить о нем со стороны (как они обычно обо всем и судят), ситуация меняется. Деятельность философа уже не протекает в уединении, один на один с предметом. Философ становится теперь общественной фигурой — такой же, как городской голова, священник, торговец, солдат, фокусник или палач. Безответственное и безликое существо, каковым является общество, чудовище о n+1 головах, каковым является толпа, начинает проявлять себя по отношению к этому новому явлению — «исследователю», т. е. философу. А поскольку его деятельность (его философствование) является занятием куда более интимным, нежели любое другое из только что перечисленных, то и противоречие между общественным характером его личности и интимным характером его деятельности оказывается гораздо сильнее. В результате со словом «aletheia», «исследование» — столь простодушным, столь точным, столь трепетным и юным — начинают «происходить всякие вещи». Слова, которые в конечном счете являются образом жизни человека, имеют и свой собственный «образ жизни». Но если кто-то живет, то с ним обязательно «что-то происходит». Так и всякое слово с момента своего рождения и до самой смерти постоянно участвует в самых рискованных приключениях, как благоприятных, так и не очень.

Поскольку имя «aletheia» было придумано для внутреннего пользования, то оно не было рассчитано на атаки ближнего, а потому было беззащитным. Как только люди узнали о существовании философов, «исследователей», начались нападки на них; их не понимали, путали с

представителями каких-то других занятий. В результате философам пришлось отказаться от столь замечательного, искреннего названия и взять другое, созданное наспех, несравнимо худшее, но... более «практичное», т. е. более глупое, более низменное и более осторожное. Речь уже не шла о том, чтобы дать реальности («философствованию») имя, находясь с ней один на один. Между мыслителем и реальностью уже стояли его близкие и другие люди — персонажи совершенно ужасные. Теперь название должно было работать на два фронта, быть обращенным сразу в две стороны: к реальности и к другим людям. Теперь оно должно было служить не только для самого мыслителя, но и для других. Однако, если смотреть одновременно в разные стороны, то неизбежно начинаешь косить.

Ортега-и-Гассет Х. Возникновение философии // Ортега-и-Гассет Х. Что такое философия? – М.: Наука, 1991. – С.244-247

1.2 Основные направления, школы и исторические типы философии

Ф. Шлегель (1772-1829)

Если философ хочет распространить свой взгляд на предшествующие философские учения и дать интересные характеристики других систем, то помимо его собственной философии у него должен быть неистраченный запас гения, избыток духа, выходящего за пределы своей собственной системы, — все то, что встречается крайне редко. Поэтому-то подобные вводные обзоры предшествующих философий недостаточны и неудовлетворительны. Они придерживаются лишь ближайшего — либо стремятся абстрагироваться от всего предшествующего, причем вследствие невозможности подобной абстракции, как о том уже говорилось, неизбежно всплывают реминисценции или опровержения других систем, либо пытаются опровергнуть или уничтожить непосредственно предшествующую систему, очистить и подвергнуть ее критике, примыкая к ней полностью или частично. Этот метод совершенно недостаточен и неудовлетворителен, ибо одна философская система опирается на другую, для понимания одной неизменно требуется знание другой, предшествующей ей, и все философии образуют одну связную цепь, значение одного звена которой неизменно требует знания другого...

Все, что мы знаем о философии или что выдается за таковую, можно разделить на пять основных видов: эмпиризм, материализм,

скептицизм, пантеизм и идеализм.

Эмпиризм знает только опыт чувственных впечатлений и отсюда все выводит из опыта.

Материализм все объясняет из материи, принимает материю как нечто первое, изначальное, как источник всех вещей.

Скептицизм отрицает всякое знание, всякую философию. Пантеизм объявляет все вещи одним и тем же, бесконечным

единством без всякого различия. У него только одно познание — высшего тождества а=а, то есть негативное познание бесконечного.

Идеализм все выводит из одного духа, объясняет возникновение материи из духа или же подчиняет ему материю.

Из характеристики первых четырех видов следует, что последний вид — единственный, который находится на верном пути, то есть является подлинно философским. Поэтому изучение первых должно необходимо предшествовать исследованию последнего.

Все эти виды — эмпиризм, материализм, скептицизм и чистый пантеизм — тесно связаны между собой и переходят друг в друга; их нельзя назвать философией в собственном смысле, ибо они заключают в себе большое несовершенство.

Шлегель Ф. Развитие философии в двенадцати книгах // Эстетика. Философия. Критика. — М.: Мысль, 1983. — Т.2. — С.103 - 105.

Ф. Энгельс (1820-1895)

Великий основной вопрос всей философии, в особенности новейшей философии, есть вопрос об отношении мышления к бытию.

<...> Высший вопрос всей философии, вопрос об отношении мышления к бытию, духа к природе, имеет свои корни, стало быть не в лишней степени, чем всякая религия, в ограниченных и невежественных представлениях людей... Но он мог быть поставлен со всей резкостью, мог приобрести все свое значение лишь после того, как население Европы пробудилось от долгой спячки христианского средневековья. Вопрос об отношении мышления к бытию, о том, что является первичным: дух или природа — этот вопрос, игравший, впрочем, большую роль и в средневековой схоластике, вопреки церкви принял более острую форму: создан ли мир Богом или существует от века?

Философы разделились на два больших лагеря сообразно тому, как отвечали они на этот вопрос. Те, которые утверждали, что дух существовал прежде природы, и которые, следовательно, в конечном счете, так или иначе признавали сотворение мира — нередко еще более запутанный и нелепый вид, чем в христианстве, — составили идеалистический лагерь. Те же, которые основным началом считали природу, примкнули к различным школам материализма.

Ничего другого первоначально и не означают выражения: идеализм и материализм, и только в этом смысле они здесь и употребляют-

ся...

Но вопрос об отношении мышления к бытию имеет еще и другую сторону: как относятся наши мысли об окружающем нас мире к самому этому миру. В состоянии ли наше мышление познавать действительный мир, можем ли мы в наших представлениях и понятиях о действительном мире составлять верное отражение действительности? На философском языке этот вопрос называется вопросом о тождестве мышления и бытия.

Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии // Собрание сочинений. Т. 21.- С. 282, 283.

Л.М. Лопатин (1855-1910)

Кажущееся неограниченное разнообразие философских идей в истории сведется к весьма немногим повторяющимся общим типам умозрительного миропонимания. Форма этих типических воззрений может очень меняться по приемам и методам их логического обоснования, по степени полноты, последовательности и законченности их развития, наконец, в зависимости от дополнительных предположений, заимствованных из религиозного или научного источника, которые в общем миросозерцании отдельных мыслителей часто сливаются в одно нераздельное целое с их онтологическими и метафизическими концепциями, — но типическое содержание этих основных философских воззрений в том, что оно имеет существенного, остается неизменным. Существование таких общих типов философского понимания давно замечено философами и историками, им дана более или менее определенная характеристика и классификация, для них неоднократно пытались установить обозначающие их термины...

В высшей степени характерно, что философская мысль и в древней Греции, и в новой Европе, несмотря на резкое несходство истори-

ческих условий ее возникновения, первоначально принимает форму гилозоизма, т.е. безразличного смешения определений духовных и вещественных в представлении о существующем, с признания за первую основу вещей начала столько же духовного, сколько и материального (напр., воздуха или эфира, который одновременно есть и вещественная стихия, из которой выделились все другие стихии, и верховный божественный разум, все направляющий соответственно высшим законам нравственной правды). Эта точка зрения, сначала общая у всех философов, в дальнейшем развитии мысли в своем чистом виде почти не повторяется — разве за исключением периодов явного упадка умозрительных интересов — и обыкновенно заменяется господством или дуалистических (основанных на признании абсолютно противоположной природы у материи и духа), или материалистических воззрений. Далее, в связи с сознанием внутренних логических противоречий в дуалистических и материалистических теориях обыкновенно приобретают силу скептические учения, в последней инстанции всегда опирающиеся на предположение об абсолютной непостижимости настоящей сущности вещей (точка зрения феноменизма или иллюзионизма).И наконец, в эпохи наибольшего расцвета умозрительного творчества и наибольшей широты философских запросов, в напряженной борьбе с раньше пережитыми формами философской мысли, односторонность и недостаточность которых вполне понятна и сознана, начинают возникать попытки дать законченное идеалистическое или духовное толкование существующего.

Однако самый идеализм в своем последовательном развитии получает важные видоизменения и оттенки при постановке своих основных воззрений и задач: здесь прежде всего приходится иметь в виду противоположность абстрактного идеализма, и идеализма конкретно-

го, или спиритуализма. Панлогический идеализм полагает сущность бытия в формальном логическом принципе или идее, т.е. универсальном умопостигаемом законе, который есть внутренний разум вещей и который, несмотря на свою совершенно отвлеченную природу, есть единственный источник и двигатель развития и разнообразия мировой и человеческой жизни. Спиритуализм, напротив, если можно так выразиться, признает реальную духовность существующего, независимую от наших отвлечений и логических обобщений: для него начало и основа вещей есть сила духовная в себе, внутренне живая и действенная до всякого воплощения в жизни природы и человечества. А через это

для него и все вещи внутри себя духовны, потому что в окончательном итоге ничего нет, кроме духа. В новой философии так впервые учил Лейбниц, и к этому основному его воззрению так или иначе примыкали и примыкают все позднейшие представители идеализма не панлогического. Впрочем, спиритуализм главного предположения панлогической философии о внутреннем разуме и смысле бытия и о внутренней идеальной законности вещей вовсе не отрицает: он отказывается только признать в отвлеченном законе вещей творческий источник самого их бытия; он усматривает в каких бы то ни было законах вселенной только способы действия и проявления ее внутренней духовной осно-

вы...

Итак, исторически существовавшие философские учения распадаются на немногие основные типы философского понимания... Следующие типические формы философии: 1) гилозоизм, 2) дуализм, 3) материализм (учение о том, что истинно сущее есть протяженнонепроницаемая подвижная субстанция, имеющая только внешние — механические и физические определения, но не обладающая никакими внутренними, духовными свойствами, 4) феноменизм или агностицизм; иначе его можно охарактеризовать как ноуменизм, от кантовского термина ноумен, 5) идеализм или спиритуализм.

Лопатин Л.М. Типические системы философии // Лопатин Л.М. Аксиомы философии. — М.: РОССПЭН, 1996. — С.336-340.

Н.А. Бердяев (1874-1948)

Возможны разнообразные классификации типов философии. Но через всю историю философской мысли проходит различие двух типов философии. Двойственность начал проникает всю философию и эта двойственность видна в решении основных проблем философии. И нет видимого объективного принуждения в выборе этих разных типов. Выбор между двумя этими типами философских решений свидетельствует о личном характере философии. Два типа философии я бы предложил расположить по следующим проблемам: 1) примат свободы над бытием и примат бытия над свободой, это первое и самое главное; 2) примат экзистенциального субъекта над объективированным миром или примат объективированного мира над экзистенциальным субъектом; 3) дуализм или монизм; 4) волюнтаризм или интеллектуализм; 5) динамизм или статизм; 6) творческий активизм или пассивная созерцательность; 7) персонализм или имперсонализм; 8) антропологизм или

космизм; 9) философия духа или натурализм. Эти начала могут быть по-разному комбинированы в разных философских системах. Я решительно избираю философию, в которой утверждается примат свободы над бытием, примат экзистенциального субъекта над объективированным миром, дуализм, волюнтаризм, динамизм, творческий активизм, персонализм, антропологизм, философия духа. Дуализм свободы и необходимости, духа и природы, субъекта и объективации, личности и общества, индивидуального и общего для меня является основным и определяющим. Но это есть философия трагического. Трагическое вытекает из примата свободы над бытием. Только утверждение примата бытия над свободой бестрагично. Источник трагического для философского познания лежит в невозможности достигнуть бытия через объективацию и общения через социализацию, в вечном конфликте между «я» и «объектом»; в возникающей отсюда проблеме одиночества, как проблемы познания, в одиночестве философа и в философии одиночества. Это связано также с различием между философией многопланности человеческого существования и философией однопланности.

Бердяев Н.А. И мир объектов. Опыт философии одиночества и обще-

ния. — Париж, 1931. — С.25.

А.Ф. Лосев (1893-1988)

Материализм, однако, не дал одну единую мифологодогматическую систему. Хотя материалисты и любят ругнуть идеалистов за разнообразие и противоречие взглядов, тем не менее эта ругань рассчитана на невежество: настоящего идеализма мало кто у нас пробовал, а верить в единство материализма можно заставить физически. Тем не менее партий в материализме столько же, сколько в идеализме. Материализм дал целый ряд друг другу противоречащих систем; и они вполне сопоставимы с соответствующими системами христианского богословия. Я не буду загромождать свое изложение сопоставлениями, но одно такое сопоставление я нахожу уместным провести и здесь.

Именно, борьба в материализме «диалектиков» с «механистами» есть не что иное, как борьба православия с католичеством в христианстве по вопросу об исхождении Св. Духа. Тот, кто хочет моему тру-

ду, где вопрос о Filioque я разрабатываю с необходимыми тут диалектическими подробностями. Здесь я могу быть только очень и очень кратким.