hrestom-filos
.pdfдство и снимая с других груз ответственности и свободы, они давали людям то, что те хотели.
Однако, если большинство людей — овцы, почему они ведут жизнь, которая этому полностью противоречит? История человечества написана кровью. Это история никогда не прекращающегося насилия, поскольку люди почти всегда подчиняли себе подобных с помощью силы. Разве Талаат-паша сам убил миллионы армян? Разве Гитлер один убил миллионы евреев? Разве Сталин один убил миллионы своих политических противников? Нет. Эти люди были не одиноки, они располагали тысячами, которые умерщвляли и пытали для них и которые делали это не просто с желанием, но даже с удовольствием. Разве мы не сталкиваемся повсюду с бесчеловечностью человека — в случае безжалостного ведения войны, в случае убийства и насилия, в случае беззастенчивой эксплуатации слабых более сильными? А как часто стоны истязаемого и страдающего создания встречают глухие уши и ожесточенные сердца! Такой мыслитель, как Гоббс, из всего этого сделал вывод: homo hornini lupus est (человек человеку — волк). И сегодня многие из нас приходят к заключению, что человек от природы является существом злым и деструктивным, что он напоминает убийцу, которого от любимого занятия может удержать только страх перед более сильным убийцей.
Может быть, есть другое, лучшее объяснение этого удивительного противоречия? Может быть, ответ прост и заключается в том, что меньшинство волков живет бок о бок с большинством овец? Волки хотят убивать, овцы хотят делать то, что им приказывают. Волки заставляют овец убивать и душить, а те поступают так не потому, что это доставляет им радость, а потому, что они хотят подчиняться. Кроме того, чтобы побудить большинство овец действовать, как волки, убийцы должны придумать истории о правоте своего дела, о защите свободы, которая находится в опасности, о мести за детей, заколотых штыками, об изнасилованных женщинах и поруганной чести. Этот ответ звучит убедительно, но и после него остается много сомнений. Не означает ли он, что существуют как бы две человеческие расы — волков и овец? Кроме того, возникает вопрос: если это не в их природе, то почему овцы с такой легкостью соблазняются поведением волков, когда насилие представляют им в качестве священной обязанности. Может быть, сказанное о волках и овцах не соответствует действительности? Может быть, все же правда, что важным свойством человека яв-
1
ляется нечто волчье и что большинство просто не проявляет этого открыто? А может, речь вообще не должна идти об альтернативе? Может быть, человек — это одновременно и волк и овца, или он — ни волк ни овца?
Сегодня, когда нации взвешивают возможность применения опаснейшего оружия разрушения против своих «врагов» и, очевидно, не страшатся даже собственной гибели в ходе массового уничтожения, ответ на эти вопросы имеет решающее значение. Если мы будем убеждены, что человек от природы склонен к разрушению, что потребность применять насилие коренится глубоко в его существе, то может ослабнуть наше сопротивление все возрастающей жестокости. Почему нужно сопротивляться волкам, если все мы в той или иной степени волки? Вопрос о том, является ли человек волком или овцой, — это лишь заостренная формулировка вопроса, который в самом широком и общем смысле принадлежит к основополагающим проблемам теологического и философского мышления западного мира, а именно: является ли человек по существу злым и порочным, или он добр по своей сути и способен к самосовершенствованию? Старый Завет не считает, что человек порочен в своей основе. Неповиновение богу со стороны Адама и Евы не рассматривается как грех. Мы нигде не находим указаний на то, что это неповиновение погубило человека. Напротив, это неповиновение является предпосылкой того, что человек осознал самого себя, что он стал способен решать свои дела. Таким образом, этот первый акт неповиновения в конечном счете является первым шагом человека по пути к свободе. Кажется, что это неповиновение было даже предусмотрено божьим планом. Согласно пророкам, именно благодаря тому, что человек был изгнан из рая, он оказался в состоянии сам формировать свою историю, развивать свои человеческие силы и в качестве полностью развитого индивида достигнуть гармонии с другими людьми и природой. Эта гармония заступила на место прежней, в которой человек еще не был индивидом. Мессианская мысль пророков явно исходит из того, что человек в своей основе непорочен и может быть спасен помимо особого акта божьей милости.
Конечно, этим еще не сказано, что способность к добру обязательно побеждает. Если человек творит зло, то он и сам становится более дурным. Так, например, сердце фараона «ожесточилось», поскольку он постоянно творил зло. Оно ожесточилось настолько, что в определенный момент для него стало совершенно невозможно начать
1
все заново и покаяться в содеянном. Примеров злодеяний содержится в Старом Завете не меньше, чем примеров праведных дел, но в нем ни разу не делается исключения для таких возвышенных образов, как царь Давид. С точки зрения Старого Завета человек способен и к хорошему и к дурному, он должен выбирать между добром и злом, между благословением и проклятьем, между жизнью и смертью. Бог никогда не вмешивается в это решение. Он помогает, посылая своих посланцев, пророков, чтобы наставлять людей, каким образом они могут распознавать зло и осуществлять добро, чтобы предупреждать их и возражать им. Но после того, как это уже свершилось, человек остается наедине со своими «двумя инстинктами» — стремлением к добру и стремлением к злу, теперь он сам должен решать эту проблему.
Христианское развитие шло иначе. По мере развития христианской церкви появилась точка зрения, что неповиновение Адама было грехом, причем настолько тяжким, что он погубил природу самого Адама и всех его потомков. Теперь человек не мог больше собственными силами освободиться от этой порочности. Только акт божьей милости, появление Христа, умершего за людей, может уничтожить эту порочность и спасти тех, кто уверует в Христа.
Главной опасностью для человечества является не изверг или садист, а нормальный человек, наделенный необычайной властью. Однако, для того чтобы миллионы поставили на карту свою жизнь и стали убийцами, им необходимо внушить такие чувства, как ненависть, возмущение, деструктивность и страх. Наряду с оружием эти чувства являются непременным условием для ведения войны, однако они не являются ее причиной, так же как пушки и бомбы сами по себе не являются причиной войн. Многие полагают, что атомная война в этом смысле отличается от войны традиционной. Тот, кто нажатием кнопки запускает атомные бомбы, каждая из которых способна унести сотни тысяч жизней, едва ли испытывает те же чувства, что и солдат, убивающий с помощью штыка или пулемета. Но даже если запуск атомной ракеты в сознании упомянутого лица переживается только как послушное исполнение приказа, все же остается вопрос: не должны ли содержаться в более глубоких слоях его личности деструктивные импульсы или, по меньшей мере, глубокое безразличие по отношению к жизни для того, чтобы подобное действие вообще стало возможным?
Я хотел бы остановиться на трех феноменах, которые, по моему мнению, лежат в основе наиболее вредной и опасной формы человече-
1
ского ориентирования: любовь к мертвому, закоренелый нарциссизм и симбиозно-инцестуальное фиксирование. Вместе взятые, эти три ориентации образуют «синдром распада», который побуждает человека разрушать ради разрушения и ненавидеть ради ненависти. Я хотел бы также обсудить «синдром роста», который состоит из любви к живому, любви к человеку и независимости. Лишь у немногих людей получил полное развитие один из этих двух синдромов. Однако нет сомнения в том, что каждый человек движется в определенном направлении: в направлении к живому или мертвому, добру или злу.
Фромм Э. Духовная сущность человека. Способность к добру и злу // Человек и его ценности. — М.: Прогресс, 1988. — С.56-62.
Х.П. Рикман
Философская антропология развилась в ответ на специфические нужды. Перечисление последних может помочь нам понять, почему возникла такая философская дисциплина и почему она приняла именно свои формы. Помимо внутреннего философского развития, о котором пойдет речь в следующем разделе, следует обратить внимание на практические нужды, которым прямо или косвенно обязана своим развитием философская антропология.
Практическая потребность в понимании и оценке себя самого и других, от кого мы зависим, по известным причинам является вечной. Сегодня эти обстоятельства столь знакомы нам, что можно упомянуть их мельком. Это только усиливает вышеуказанную потребность. Научные и технологические достижения, переплетаясь с общественными переменами, дали человеку новые силы, но при этом перед ним встали огромные новые проблемы. Когда наши чудодейственные энергетические системы останавливаются из-за поломок или когда нашим жизням угрожает ядерная опасность, то проблемы здесь заключаются не в машинах или атомах, а в человеке. Ясно, что наше знание природы нельзя сравнить с пониманием человека.
Ясное понимание, что такое человек, нужно нам не только для отражения опасности и катастрофы, но и для управления позитивным действием. Политическая деятельность, проекты благосостояния и образовательные программы могут стать действительно полезными, только если мы руководствуемся знаниями, что такое человек, что он может, каковы его потребности, что сделано им и каким ему следует
1
быть. Даже активное развитие общественных наук требует, чтобы сначала сложилось мнение о человеке как о субъекте исследования.
Философия прямо отвечает этим потребностям, освещая значение повседневного опыта и исследуя наши моральные убеждения. Ее косвенный ответ выражается в тех услугах, которые она делает общественным наукам.
Сами общественные науки направлены на то, чтобы справиться с многообразием человеческих и общественных проблем. За последние 150 лет большинство общественных наук переросло в независимые дисциплины со своей собственной методологией и своим местом в большинстве университетов. За несколько последних десятилетий их расширение стало резким. Социологи, например, размножились, как кролики (это сравнение имеет отношение к результату, а не к методу). Такой рост вызвал ряд вопросов. Во-первых, практические результаты, кажется, не оправдали надежд, возложенных на этот бурный рост, и даже одного этого достаточно для того, чтобы задуматься о предпосылках и методах этих дисциплин. Другая причина для критического отношения — явная атмосфера анархии, при которой дисциплины не согласуются в теории и не сотрудничают в практических схемах. Многие проблемы, такие, как преступность или умственная отсталость, не могут быть рассмотрены должным образом внутри одной дисциплины. Вместе с тем отсутствует полнозначная междисциплинарная кооперация. Одна из причин этого состоит в том, что отсутствует общее понятие человека. Этот последний пункт очень важен в нашей дискуссии, и поэтому его следует расширить.
<...> Философия всегда интересовалась человеческим познанием себя, и занятие этим вопросом считалось человеческой обязанностью и привилегией. Более того, как отмечает Л. Ландгреб в книге «Философия современности», «в каждом философском вопросе сам человек прямо или косвенно поставлен под вопрос». Когда Сократ спрашивал афинянина о добродетели или когда Аристотель рассказывал о душе, то каждый из них говорил о человеческой природе. В действительности они сыграли очень важную роль в «изобретении» (этот термин Шелер специально применяет в похожем случае) идеи человека как рационального животного. Христианство тоже размышляло о человеческой природе и развило особую концепцию человека, которой отцы церкви дали философскую формулировку. Последующая христианская философия и философские школы, такие, как стоики или неоплатоники
1
Ренессанса, — все они включили познание человеком себя в свои задачи.
Декарт предвосхитил развитие «современной» философии, сделав в вопросе о самопознании новый поворот. Превратив несомненность «Я», бесспорность существования сознательного мышления в краеугольный камень всего своего философского подхода, он сделал философию более точно антропоцентричной.
Большая часть последующей философии сосредоточила свое внимание на эпистемологии и таким образом исследовала познавательные возможности, т.е. силу перцепции, мышления и воображения, хотя эмпиристы, рационалисты и Кант проводили эту линию другими путями. Гегель дополнил и в некотором смысле вышел за рамки развития философской традиции, сосредоточившей внимание на чистом сознании и его содержании, и история философии XIX века — это подлинная философия реакции против этой традиции, особенно в ее гегелевской форме. Природа познавательного субъекта теперь была радикально исследована. Киркегор, Фейербах, Маркс, Ницше и Дильтей — эти некоторые из наиболее значительных критиков предыдущей традиции — настаивали на том, что сознание — это только часть унитарного целого, в котором на мысль воздействуют различные факторы, составляющие человеческую личность. Различные философы указывали на разные аспекты, которые на деле дополняли друг друга. Нет ничего нового в признании, что человек — это биологическое существо, животное с инстинктами и потребностями, производитель товаров, нужных для выживания, существо, социально оформленное и культурно смоделированное, управляемое скрытыми психологическими силами и движимое чувствами и побуждениями. Не ново заявлять, что человек определяет себя своим собственным выбором. Новым выступает предложение, что на наше сознание, на наше мышление и познавательные акты можно воздействовать, если не извращать их (это известный парадокс самоотнесенности: если теория правильна, она может быть неправильной). Философы по-разному отнеслись к этому положению; одни остались уклончиво тривиальными, говорили, что они специалисты только в таких невинных вопросах, как прояснение терминов; другие стали выражаться неопределенно и безответственно метафизично.
Однажды появившись, эта проблема не исчезнет. Как только мы задумались об автономности сознания, нам сразу придется решить,
1
как, пользуясь традиционным философским языком, нам поместить эпистемологию в онтологию, или, говоря другими словами, рассмотреть основные проблемы познания в рамках философской антропологии.
За это трудное дело взялись современные немецкие философы — Хайдеггер, Шелер, Кассирер и особенно Плеснер. Хайдеггер пришел к этому, когда глубоко занимался эпистемологической проблемой, на которую я уже ссылался. В основном он занимался онтологической проблемой, т.е. его интересовало «бытие», которое приблизительно можно перевести как «действительность», но он утверждал, что понять бытие можно только его раскрытия перед человеком не только в интеллектуальных проникновениях, но и через его настроение и общее представление о своем месте в мире. Обсуждая эти настроения и формы понимания при помощи таких хорошо теперь известных терминов, как «озабоченность», «ужас», «жизнь ради смерти», он выделил основные черты человеческой жизни и таким образом создал философскую антропологию. Э. Кассирер подчеркнул, что человеческий анализ самопознания дал центральную тему всей философии, но он говорил более об антропологической философии, чем о философской антропологии. Рассматривая различные концепции человека, он особенно остановился на научных понятиях, потому что он почувствовал необходимость, о которой уже упоминалось, — необходимость координирования открытий различных эмпирических наук, которое нельзя рассматривать как простое добавление. Он осветил способность человека пользоваться системой символов и развивать ее как самый удобный случай, позволяющий различные эмпирические открытия размещать по своим местам.
Однако Макс Шелер выковал название философской антропологии, наиболее ярко показал необходимость ее и выработал ее обширную программу. В 1926 г. в работе «Человек и история» он писал: «Если в наш век существует философская задача, решение которой требует уникальной спешности, то это философская антропология. Под ней я понимаю фундаментальную дисциплину о человеческой природе и ее структуре, о связи человека со сферами природы (неорганический, с миром растений и животных) и обоснованием всех вещей; о его метафизическом происхождении и о его физическом, психологическом и духовном начале в мире; о силах и энергиях, которые двигают его и которыми он движет, об основных тенденциях и законах его биологи-
1
ческого, психологического, культурного, духовно-исторического и социального развития; о его существенных возможностях и реальностях. В ней содержатся психологические проблемы души и тела, познавательные и жизненные вопросы. Только такая антропология может дать конечное философское обоснование и, вместе с этим, определить и уточнить цели исследования всех гуманитарных дисциплин, как научных, так и медицинских, или доисторических, этнологических, исторических и общественных дисциплин, нормализованной и развивающейся психологии и характеристикологии.
Рикман Х.П. Возможно ли философская антрополоия? // Это человек:
Антология. – М:. Высшая школа, 1995. – С.56-57, 60-62.
Р.М. Цанер
Вопрос о человеке — это не лингвистический вопрос. На него нельзя ответить, исследуя то, «как слово «человек» используется в некоторой языковой общности, будь то обиходный язык, язык частных наук или язык философских систем». Необходимо указать объект исследования. «Вопрос о правильном употреблении языка может быть, в конечном счете, решен только путем обращения к «самой вещи». Вопрос стоит не о термине, а о феномене.
Однако вопрос о феномене человека не является эмпирическим. Отбор эмпирических фактов предполагает некоторый принцип отбора, предполагает знание того, о чем ставится вопрос. Как говорит Морис Натансон, философский вопрос есть вовсе не эмпирический, а концептуальный вопрос. «Он должен обходиться убеждающей силой понятия. Обращение к результатам эксперимента означает снятие философского вопроса... Смысл философского вопроса нельзя постичь исходя из предрассудков экспериментальной науки».
Если отбор эмпирических фактов предполагает определенный принцип отбора, предполагает знание «существенных свойств» изучаемого феномена, то свойства предполагают носителя этих свойств. В данном случае вопрос о человеке оборачивается поиском некоей «человеческой природы», универсальной субстанции. Эта субстанция предполагается однородной, равной себе самой, простой.
Но как снова и снова напоминает нам Паскаль, в человеке отсутствует именно однородность.
Если мы начинаем с допущения некоторой субстанции, которая лежит в основе всех человеческих существ, то мы до всякого исследо-
1
вания уже определенным образом истолковали соотношение единого и многого. Я считаю, что не обязательно исходить из этого толкования.
Если мы отказываемся искать «сущность» в смысле платоновской идеи, то это не означает, что мы считаем невозможной саму постановку вопроса о человеке, напротив, вопрос обретает истинный смысл, когда мы отказываемся искать «сущность», это самое «что».
Акцент в вопросе «Что есть человек?» должен стоять не на слове «что», а на слове «есть». Вопрос относится не столько к «сущности», сколько к «бытию». Другими словами, «сущность» может быть раскрыта только после рассмотрения «бытия». Мы ищем не абстрактную умопостигаемую сущность, в которой человек якобы соучаствует, и не «лежащую в его основе» некую природу, а пытаемся найти в конкретном существовании человека то, в отношении чего можно произнести слово «есть», то, что конституирует конкретное бытие человека. Только фокусируя свое внимание на этом феномене, мы можем раскрыть «сущность». Не «сущность» включает в себя «существование», а, напротив, «существование» человека, или его бытие, определяют его «сущность».
Цанер Р.М. О подходе к философской антропологии // Это человек: Антология. – М.: Высшая школа, 1995. - С.162-163.
6.2 Человек в системе социальных связей. Личность, её свобода и ответственность. Смысл существования человека
Платон (427-347 до н.э.)
— Ты можещь уподобить нашу человеческую природу в отношении просвещенности и непросвещенности вот какому состоянию...
Представь, что люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная, представь, невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.
— Это я себе представляю, — сказал Главкон.
1
—Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.
—Странный ты рисуешь образ и странных узников!
—Подобных нам. Прежде всего разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?
—Как же им видеть что-то иное, раз всю свою жизнь они вынуждены держать голову неподвижно?
—А предметы, которые проносят там, за стеной? Не то же ли самое происходит и с ними?
—То есть?
—Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?
—Непременно так.
—Далее. Если бы в их темнице отдавалось эхом все, что бы ни произнес любой из проходящих мимо думаешь ты, они приписали бы эти звуки чему-нибудь иному, а не проходящей тени?
—Клянусь Зевсом, я этого не думаю.
—Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов.
—Это совершенно неизбежно.
—Понаблюдай же их освобождение от оков неразумия и исцеление от него, иначе говоря, как бы это все у них происходило, если бы
сними естественным путем случилось нечто подобное.
Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх — в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше. И как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к бытию и обратившись к более подлинному, он мог бы обрести правильный взгляд? Да еще если станут указывать на ту или иную проходящую перед ним вещь и заставят отвечать на вопрос, что это такое? Не считаешь ли ты, что это
1