3305

теллектуальная элита поддерживала по каналам вербальной коммуникации в массовом сознании уважительное отношение к языковым нормам, манифестирующим ментальные установки на иерархизированное восприятие ценностного статуса реалий социального мира (различение профанного и сакрального, безусловного и условного, высокого и низкого, достойного и пошлого и др.). В постсоветстком культурном пространстве происходит резкое обеднение и выхолащивание не только разговорного, но и письменного языка. Падение интереса к чтению литературной классики и заполнение рынка книжной продукции попсовой литературой, написанной примитивным шаблонным языком, ведет к насаждению упрощенной лексики, к узакониванию безграмотности, к распространению регистров сленговой речи, к торжеству языкового бескультурья и вместе с ним к падению общей культуры.

Социокультурная традиция закрепляется всеми регистрами и уровнями естественного языка, но наиболее глубокое и универсальное выражение фундаментальных принципов, жизненных смыслов, ценностей русского народа, как уже отмечалось, мы находим в текстовых материалах философов, ученых, писателей.

В русской классической литературе и философски помечены бинарность, двухполюстность ценностного поля русской культуры, амбивалентность и антиномичность национального характера. Так, в русском народном сознании издавна сосуществовали взаимоисключающие ценности — идеал воли как ничем не регламентированной жизни для себя, находящей выражение в казачестве, бродяжничестве, разгуле, разбойничестве, бунтарстве, тиранстве; с другой стороны, идеал служения сильному государству, воплощенному в самодержце («царе-батюшке», «отце народов», «помазаннике Божъем», «заступнике», который заботиться о благе народа, гарантирует подданым приблизительно одинаковы условия существования в, как правило, перманентно трудной социально-экономической обстановке. В русском языке слова «воля», «вольница», «вольнодумство», «жить на воле», «вольный человек» воспринимаются в качестве народного

221

идеала счастливой жизни, но практическое достижение его возможно лишь в девиантной форме. Русский человек мечтал о воле и примирялся с тиранией. В лингво-культурной сфере дуальность менталитета раскрывается в противостоянии патриархальности и европоцентричности (неприязнь высшего дворянства к родному «мужицкому» языку и мода на французский язык как знак принадлежности к социальной элите).

На антиномичность русской души обратил внимание Н.А. Бердяев: «Русский человек не очень ищет истины, - писал Н.А. Бердяев, - он ищет правды, которую мыслит то религиозно, то морально, то социально, ищет спасения… Мысль, жизнь идей всегда подчинялась русской душевности, смешивающей правду – истину с правдой-справедливостью». 143 «Душа русского народа никогда не поклонялась золотому тельцу и, верю, - говорит русский философ, - никогда ему не поклонится в последней глубине своей. Но русская душа склонна опускаться в низшие состояния, там распускать себя, допускать бесчеловечность и грязь. Русский человек будет грабить и наживаться нечистыми путями, но при этом он никогда не будет почитать материальные богатства высшей ценностью…, в глубине души он благоговеет перед святостью и ищет спасения у святых, у их посредничества. Это даже нельзя назвать лицемерием. Это – веками воспитанный дуализм, вошедший в плоть и кровь, особый душевный уклад, особый путь. Это – прививка душевно-плотской, недостаточно духовной религиозности… Русский буржуа, наживаясь и обогащаясь, всегда чувствует себя немного грешником и немного презирает буржуазные добродетели». 144 Ослабление религиозно-морального воспитания приводит к активизации хищнических инстинктов в русских людях. «Жажда наживы охватила слишком широкие слои русского народа. Обнаруживается вековой недостаток честности и чести в русском человеке, недостаток нравственного воспитания личности, самодисциплины личности и свободного ее самоограничения. И в этом есть что-то рабье, какое-то не гражданское, дограж-

143Бердяев Н.А. Судьба России. М., 1990. С. 77

144Там же. С. 70-71

222

данское состояние… Я верю, что ядро русского народа нравственно здоровое».145

Русская православная культура породила великое достояние – святость в лице монашества, духовный смысл которого заключается в неприятии зла этого мира и в уходе от него ради его же молитвенного спасения без попыток преобразовать бытие падшего человека социальными средствами. В святости праведников русский человек находил источник смирения, терпения, но сам он не привык к духовной работе над собой, поэтому рядом со святостью может существовать «зверино-земное» начало. «Приходится с грустью сказать, что святая Русь имеет свой коррелятив в Руси мошеннической…».146 Н.А. Бердяев высказывал опасения по поводу больших соблазнов, стоящих перед русским буржуазно-обывательским слоем, для которого характерно слабое развитие нравственного гражданского сознания. К таким соблазнам относится искушение быстро и легко разбогатеть.

Раньше Н.А. Бердяева загадочную парадоксальность русской души глубоко обнажил выдающийся художник - мыслитель Ф.М. Достоевский, исследовавший в русском человеке «подполье», с которым связана духовная ущербность как типическое свойство многих персонажей романов и рассказов писателя. В произведениях проводится спорная мысль великого писателя о том, что «подпольный человек есть главный человек в русском мире», что он есть «настоящий человек русского большинства». «Подпольными» людьми являются не только отдельные личности или группы лиц, но практически все люди, так как в каждом человеке сокрыты низменные структуры бессознательного и подсознательного, которые при определенных обстоятельствах становятся чертами характера. Из этой философской посылки следует обобщенная характеристика «подпольного» человека: желание делать пакости, стремление возвыситься через принижение другого, высокое самомнение о себе, отсутствие самокритичности

145Там же. С. 73

146Там же. С. 74

223

и ответственности за содеянное зло, претензии на роль властелина мира при неспособности к серьезным нравственным испытаниям, склонность к праздности, имитации показной деятельности, авантюрности и т.п. В трактовке Ф.М. Достоевского «подпольность» - «это пребывание человека в первобытном язычестве, глухота к христианству, неумение или нежелание проявлять милость к ближним и дальним, прощать, изживать в себе грязное и низменное. Это, наконец, кураж и смакование собственных подлостей , психологическая игра с ними, любование своими пороками».147 Цен- ностно-смысловым своеобразием речи «подпольных» людей является ложная пафосность, фарисейство, демагогия, показная фальшивая сентиментальность, мелкая тщеславность и т. д. Лексикон современных представителей этого типа изменился, но суть их мировоззрения осталась прежней. Приписанная Ф.М. Достоевским русской душе «подпольность» в действительности не является всепоглощающей характеристикой нравственного этоса русского народа, но зараженность «подпольностью» в постсоветском обществе нарастает.

Тема «подпольности» созвучна с проблематикой российского нигилизма, рассмотренной в философско - художественной форме в романной прозе И.С. Тургенева. «Новые люди» и одновременно «лишние люди» - нигилисты являли собой опасный для будущего России тип людей — ниспровергателей традиций и устоев общества во имя плохо осознаваемого утопического будущего. Они без колебаний и сомнений, без жалости и сострадания готовы разрушать, не считаясь с судьбами конкретных людей. «Этот субъективизм, в дальнейшей истории последовательно превращающийся в авторитаризм, диктатуру, деспотизм — важнейший элемент феномена «революционности», на основе которого каждый большой и маленький «вождь - нигилист» получает возможность определять, что считать благом, а что злом, и кого назначать другом, а кого врагом, равно как

и какую меру возмездия для каждого врага определить».148 С наступлением советской эпохи «нигилисты» пришли во власть и создали политический «новояз» - бездушный редуцированный язык команд, приказов, приговоров, лозунгов, призывов, идеологем и мифологем, которые обретали собственную жизнь, творили реальный мир, подчиняли своим смыслам мысли, чувства и действия миллионов людей.

Рост стандартов материального потребления и появление символов престижного благополучия под влиянием идеологии буржуазности породило так называемого «массового человека» с усредненными ценностными предпочтениями, навязываемыми всему обществу по правилам товарнорыночных отношений. Этим предпочтениям соответствует речевая практика и весь строй языка «рыночного человека», в котором кодируются ценностно-оправданные (в глазах самого слоя) смыслы и оценки. На лингвистическом рынке востребованным становится «сниженный» язык, который в значительной мере определяет форму ментальных структур агентов данной лингвистической компетенции. Как господствующая социальная группа, частные собственники в ходе анонимного повседневного употребления и распространения в средствах массовой информации редуцированного языка начинают превращать «свой» язык в легитимный язык, т.е. язык элиты. Вместе с утилитарным (деловым, прагматическим) языком, с каждым днем наполняющимся англоязычными лексическими формами, наблюдается легитимизация брутальной, инвективной лексики связанной со знаками материального низа, культом грубой физической силы, романтизацией черт субкультурного уголовно-криминального мира и т.д. Сниженный язык опасен тем, что может незаметно, но довольно быстро (несколько десятилетий) трансформировать духовно-нравственный облик значительной части русского народа.149

148 Никольский С.А «Лишние» и «новые» люди русской классической литературы:анализ морального сознания//Человек.2010.№6.с.41 149 См. Белоусов П.А. Инвективная семантика в коммуникативном пространстве рус-

ской лингвокультуры: философский аспект//Основные тенденции развития русского языка: лингвофилософский аспект. Владимир. 2010. С. 267-281

225

Таким образом, лингвофилософская реконструкция некоторых линий взаимосвязи лексико-семантических особенностей русского языка с народной ментальностью указывает на серьезные проблемы сохранения богатства нашего языка от снижающих его коммуникативный и познавательный уровень внешних влияний и от внутренних деструктивных процессов, связанных с наступлением торжествующего бескультурья и самодовольной безграмотности.

Очень важно сохранить потребность в нашем народе к литературному чтению, к образцам высокохудожественного слова как выразителя подлинного легитимного языка. Барьер между «высоким» и «низким» языком должен обязательно поддерживаться политическими и культурными средствами. Легитимный («высокий») язык в качестве престижного культурного кода способен быть положительным фактором социальной мобильности и, тем самым, сдерживать процесс ценностно-смысловой энтропии (культурной деградации) под воздействием сниженного языка.

По этой причине возрастает роль гуманитарной интеллигенции, способной воздействовать на языковое планирование и реформирование, и, в конечном счете, на ценностные предпочтения. «Если лингвист остается в стороне, то инициатива перейдет в руки тех, кто в любом случае не станет ждать его благословения, чтобы изо дня в день воздействовать на судьбу языков с помощью прессы, системы образования, аудиовизуальных средств и законодательства… Речь идет не просто о технике языкового выражения. Если верно, что языки в значительной мере определяют форму мыслительных процессов, тогда, воздействуя на первые, мы опосредованно воздействуем и на вторые, а значит, и на соответствующую картину».150

Будущее русского языка и будущее говорящего на нем народа нельзя разделить. Многомерность и открытость нашего языка к саморазвитию тождественны глубине и широте духовного потенциала русской нации. Вызовы, с которыми сталкивается наш язык в процессе глобализации,

150 Ажеж Клод Человек говорящий. Вклад лингвистики в гуманитарные науки. М., 2008. С. 193

226

нельзя не замечать. Повсеместное снижение качества речи и коммуникативной компетентности, падение авторитета носителей образцового литературного языка, вытеснение книжной линейно-текстовой культуры чтения электронным контентом, отучающим «компьютерного человека» от осмысленного восприятия длинных развернутых текстов, без чего люди не приобретают способность к сложной мыслительной и духовной работе - эти и другие симптомы ослабления русского языка требуют сосредоточения здоровых сил общества на создание условий, необходимых для его сохранения и развития.

Бендин А.Ю.

Обратная сторона российской веротерпимости

При изучении истории сложных государственно-конфессиональных отношений в XIX - начале XX в., имеющих общероссийское содержание и региональную специфику, следует обратить внимание на особый институт права и управления, исторически именуемый как «веротерпимость». Известный в дореволюционной России правовед и публицист К. К. Арсеньев утверждал, что: «Веротерпимость, по самому смыслу этого слова, предполагает отсутствие преследований за веру, отсутствие ограничений и стеснений, обуславливаемых вероисповедными различиями» [1, с. 271]. Правовед был прав, и партикулярная веротерпимость в Российской империи действительно существовала. Но была и обратная сторона российской веротерпимости, которая не позволяла придавать деятельности этого института универсальный характер. Существовавший в Российской империи институт веротерпимости представлял собой многоуровневую структуру, включавшую нормы светского права, государственно-религиозные механизмы управления и сферу духовной дисциплины, обладавшей религиозноэтической автономией. В качестве непосредственного субъекта веротер-

227

пимости выступало российское государство. «Господствующая» Православная церковь являлась ее опосредованным субъектом. Объектами веротерпимости являлись неправославные конфессии и религиозные группы, официально именуемые «иностранными».

Попытка определить историческую специфику и содержание российской веротерпимости не сможет получить должное эвристическое измерение, если не будет рассмотрено отношение к религиозным общинам, которые находились в конфликте с государством и «господствующей» церковью. Как отмечал Г. Марсель «терпимость не может проявить себя, если отсутствует нетерпимость. … Терпимость, как и нетерпимость, «проявляется во имя … неких высших интересов… (и здесь на первый план выходит религия)» [21,

с. 26].

Иными словами, для выяснения сущности российской веротерпимости следует рассмотреть явления, представлявшие собой оппозицию той «свободе веры», которой пользовались «иностранные» исповедания. Речь идет о феномене нетерпимости, которая была характерна для практики государственной регламентации религиозной жизни в Российской империи. Для понимания этого феномена, обладавшего, как и его антипод, своей исторической индивидуальностью следует обратиться к определению нетерпимости, данной в свое время В. Далем [14, с. 539].

Отмеченные В. Далем «свойства и действия нетерпящего» в современном понимании соотносятся как нетерпимость и дискриминация. Однако при этом следует признать важное концептуальное различие, существующее между этими терминами. Дискриминация имеет точный правовой смысл, а термин нетерпимость весьма расплывчат и лишен точного правового содержания. В современной литературе он используется для описания конфессиональных, психологических и эмоциональных отношений, которые могут побуждать к актам дискриминации или другим нарушениям религиозных свобод, равно как и проявлениям ненависти или преследования по отношению к отдельным лицам или группам, исповедующим иную религию. Нетерпимость понимается, как отказ в разрешении

228

другим людям придерживаться их собственных мнений, способов богослужения и тому подобное, и как эквивалент ограниченности и фанатизма. Проявления нетерпимости иногда заходят дальше дискриминации и включают в себя разжигание ненависти или даже акты преследования в отношении отдельных лиц или групп, исповедующих другую религию. За исключением тех случаев, когда обязательно требуется различать эти термины, в понятие нетерпимость обычно включают дискриминацию и пресле-

дование[12, с.173].

Для того, чтобы определить правовое пространство, занимаемое институтом российской веротерпимости, следует рассмотреть феномен нетерпимости, под которой понимается дискриминация, осуществляемая государством для защиты интересов «господствующей» Православной церкви [1, с. 280–284]. Методическая необходимость предпринимаемого исследования заключается также в том, чтобы определить нижнюю правовую границу понятия веротерпимости.

Следует отметить, что статьи 44–45 “Основных законов Российской империи” о «свободе веры» не распространялись на религиозные сообщества старообрядцев и сектантов, отколовшихся от Православной церкви в течение двух последних столетий (конец XVII–XIX вв.). В официальной терминологии указанные сообщества объединялись под общим названием «раскола» [20, с. 522]. Под этим термином понималось: «как старообрядчество, отделившееся от законной иерархической власти, при полном сохранении всех существенных обрядов, а тем более догматов веры, так и разные направления, выродившиеся от него около половины XVII века и образовавшие, кроме двух главных ветвей раскола поповщины и беспоповщины, множество толков и сект обрядового раскола, а в связи с ними, под иностранным воздействием, не малое также количество еретических сект мистического (скопцы, хлысты и др.) и рационалистического характера (молокане, духоборцы, штундисты и др.)» [4, с. 3].

Негативное отношение законодательства к «расколу» явилось результатом созданного Петром I института государственной церковности, воспри-

229

нявшим правовое наследие Византии. По словам В. Н. Ширяева, черты византинизма и государственной церковности нашли свое выражение в российском положительном праве. Ими определялись как преимущества, которыми пользовалась Православная церковь в России, так и объем веротерпимости в отношении лиц, принадлежавших к иностранным христианским вероисповеданиям, и положение выделившихся из Православной церкви религиозных обществ [22, с. 327–328].

В Российской империи эти «раскольники», «выделившиеся» из господствующей Церкви, стали объектом религиозных преследований и дискриминационного законодательства, представленного в форме «особых административных постановлений». «Раскольники», включая и сектантов, которые согласно православному вероучению подпадали под категорию «еретиков», рассматривались правительством в качестве «церковных мятежников», вышедших из повиновения архиереям Православной церкви [4, с. 89–90]. Следует отметить, что в дореформенный период правительство видело в «расколе» не только «элемент «противоцерковный, … но и элемент противогосударственный, противообщественный, «тайных мятежников вообще» [5, с. 72].

Поэтому в юридическом отношении «раскол» находился в принципиально ином положении, нежели «иностранные» вероисповедания. Правительственная нетерпимость по отношению к «расколу» в форме дискриминационных административных постановлений, целенаправленно действующих против многочисленной группы коренного русского населения, была продиктована причинами религиозного и политического характера. В основе этой нетерпимости к «своим», лежал традиционный союз Православной церкви и монархического государства [11, c.102-122]. По отношению к лицам, отпавшим от православия, светское законодательство империи придерживалось норм канонического права «господствующей» Церкви. По словам Н. Суворова, Церковь «смотрит на всякое отделение от неё как на преступное нарушение её порядка». В свою очередь, и «государство не допускает образования раскольнических и еретических сект в смысле

230