Интервенция и международные параметры

В этой связи мы обратимся к следующему сюжету. Итак, признание за государством-носителем «территориальной целостности и суверенитета» над де факто отделившейся территорией есть признание права претендовать и осуществлять меры по распространению/утверждению здесь своей юрисдикции. Скажем, сегодня признание территориальной целостности Грузии означает признание ее претензий на восстановление юрисдикции центральных властей Грузии в границах бывшей Грузинской ССР обоснованными с точки зрения международного права. Строго говоря, у Грузии сегодня нет искомой целостности/суверенитета, но есть право на них.

Главный вопрос в том, какие меры будут трактоваться легитимными для реализации такого права. К каким механизмам реализации «территориальной целостности» может прибегнуть государство? Т.е. перед международным правом/политикой стоит не только проблема, как определять исключения из правила запрета на сецессию, но как регулировать право «на восстановление суверенитета/территориальной целостности» и фактические действия государств-носителей. Выше мы говорили о том, что «массовые этнически-избирательные нарушения прав человека» могут стать основанием для признания сецессии. Здесь же речь идет не столько об угрозе санкции на сецессию — как меру, ограничивающую произвол в выборе «средств» государством-носителем, сколько о санкции на фактическое вмешательство.

Существует ли универсальные международно-признанные критерии для таких санкций?

В операции «Шторм» 4–7 августа 1995 года хорватские вооруженные силы уничтожили непризнанное государство Республика Сербская Крайна. Около полумиллиона сербов вынуждены были покинуть Хорватию к исходу 1995 года. Почему вытеснение сербов и уничтожение Сербской Крайны не сопровождалось ударами по Хорватии (как сопровождалось вытеснение косоваров и разгром их формирований югославской армией авиаударами НАТО по Югославии)? Значит ли это, что военная операция по восстановлению суверенитета/юрисдикции Хорватии над Крайной легитимная мера?

Вероятно, существует набор критериев легитимации, большинство из них носит не просто конвенциональный характер, но есть предмет некоего дескриптивного компромисса между ключевыми субъектами, наделенными правом вырабатывать определения (определения, которые имеют свойство становиться основаниями для интервенций или неинтервенций). Более того, международное сообщество может демонстрировать удивительную гибкость в применении принципов: скажем, фактическое ограничение суверенитета государства может сопровождаться утверждениями об уважении его суверенитета и территориальной целостности. Летом 1999 года, когда НАТО бомбило Югославию, Совет Безопасности ООН принимает Резолюцию 1244, в которой «подтверждается приверженность стран-членов суверенитету и территориальной целостности Федеративной республики Югославия и других государств региона, как это определено Итоговым Хельсинкским Актом и приложением 2».¹⁵ Таким образом, «уважение/признание территориальной целостности» может выступать, скажем так, контекстуально-связанным принципом, ограниченным в своих фактических следствиях.

Наличные случаи интервенции и практика установления международной администрации над частью национальной территории, а также вероятность того, что случаи могут иметь повторяющийся характер, заставляет юристов и политиков обращаться к необходимости разработки соответствующего правового инструментария.¹⁶

Мы перейдем сейчас к следующему вопросу: есть ли примеры успешного, мирного преодоления сепаратистских движений, которые (движения) в различной степени вышли бы на «орбиту» непризнанных государств, но в итоге оказались реинтегрированы в политико-правовое пространство своих государств-носителей?