2. Концепция массового советского читателя: дрейф от «оттепели» к «застою»

Общественной системе социалистического типа, сложившейся в прошедшие десятилетия послеоктябрьского периода, было уготовано линейно-поступательное движение к коммунистической утопии. Однако, как отмечалось выше, перенапряжение центростремительных сил и уничтожение системы социальных «сдержек» и «противовесов», которые могли бы поддерживать стабильную социокультурную динамику, усилили энтропийные процессы. Ни одна система не может долго пребывать в гомеостатическом состоянии, в котором флуктуации постоянно подавляются, или бесконечно долго развиваться на основе принципа линейности. Социокультурный изоляционизм, противопоставление советской России Западу, жесткие запретительные меры в сфере общественной жизни, усиление цензурного гнета в 40-х годах обусловили неизбежность социальных изменений, «разрежения» идейно-политической напряженности.

Естественным требованием социокультурной динамики стала хрущевская «оттепель» середины 50-х годов, сообщившая общественному развитию негэнтропийный импульс.

«Оттепель» стала клапаном для сброса сверхнапряжения в общественной системе, испытывавшей сильнейшее давление изнутри. Это давление было ослаблено приоткрытием контактов с Западом и либерализацией духовной жизни общества, что не замедлило сказаться на представлениях о границах дозволенного в читательской деятельности.

Социокультурное пространство стало понемногу высвобождаться из ограничительных тисков: в период «оттепели» с 1953 г. количество выпускаемых названий за 10 лет увеличилось почти вдвое, с 41 по 79 тысяч, а общий тираж возрос на 300 млн.экземпляров, что как правило, сопутствует либерализации общественной жизни (512).

Читатели получили большую возможность знакомиться с зарубежной художественной литературой (стал выходить журнал «Иностранная литература» взамен ранее запрещенной «Интернациональной литературы»), достижениями зарубежной научной мысли и отечественными работами, которые по идеологическим причинам запрещались в период сталинского тоталитаризма (91).

Популярные темы литературы периода оттепели (пересмотр оценки Октябрьской революции, главной роли В.И. Ленина в руководстве партией и государством, осуждение культа личности И. В.Сталина) свидетельствуют о стремлении общественности отрефлектировать пройденный путь социалистического развития, заново осмыслить приоритеты общественной жизни, внести коррективы в устоявшиеся взгляды и представления, в том числе – в представления о функциях книги и институтов книжного дела, содержании чтения советских людей. «Оттепель» не изменила систему этих представлений радикально, но возврат к их прежней жесткости и однозначности стал невозможен.

Взаимодействие с читателем сохранило субъект-объектный характер. Главным руководителем, организатором, катализатором и культиватором читательской деятельности оставалась коммунистическая партия; от нее управленческую эстафету принимали системы идеологического контроля, образования, воспитания, культуры и органически связанные с ними подсистемы книжной культуры и книжного дела.

Книжное дело, понимаемое как важнейшая область идеологической работы, детерминировалось ранее сложившимися принципами партийности и народности (интересно, что если к этой диаде прибавить орган власти, получится почти уваровская охранительная идеология – В.А.), но коммунистическое воспитание уже начинает трактоваться как воспитание всесторонне развитой личности, а книга – как средство ее гармонизации. Это понимание определялось Программой КПСС с 1961 года, которая провозгласила одной из главных задач в духовно-идеологической области воспитание нового, всесторонне развитого человека.

Практика книгоиздания отразила постепенные изменения представлений о функциях, социальном предназначении книги; по количеству названий и тиражам лидировала общественно-политическая литература, но одновременно росло количество издаваемой художественной, естественнонаучной, технической литературы. Так осуществлялся дрейф представлений о книге как инструменте политического воспитания в направлении представлений о ней как мощном катализаторе общественных процессов и средстве удовлетворения разнообразных духовных потребностей. В книговедческой печати указывалось, что современный массовый читатель с его разносторонними интересами и запросами (в том числе профессиональными, возрастными, индивидуально-особенными) нуждается во всем многообразии книжной продукции. Безусловно положительной тенденцией тех лет было отлаженное централизованное распределение специальной, научной литературы.

С течением времени изменялись и представления о функциях институтов книжного дела. В учебной и методической литературе 50-х годов указывалось, что главная функция библиотеки – агитационно-пропагандистская, а библиотекарь – это, соответственно, пропагандист и агитатор. В 70-е годы в учебниках по общему библиотековедению, работе с читателями также отдавалось должное роли и месту библиотеки в идеологической работе, но вместе с тем она рассматривалась и как научно-информационное учреждение, способствующее гармоническому развитию личности и научно-техническому прогрессу. Библиотеки все активней обращались к проблеме информационных потребностей, а информационные учреждения наращивали выпуски технических реферативных журналов и серий экспресс-информации; постепенно отвоевывали социальное пространство зоны, фактически свободные от идеологического контроля.

Переосмысление основ сложившегося социального порядка, роли и места личности в общественном процессе, более широкое понимание функций книги и институтов книжного дела повлекли изменение представлений о читателе, взглядов на читательскую деятельность.

В силу социальной инерции советский читатель продолжал рассматриваться как руководимый, ведомый; библиотекари-практики осознавали себя руководителями чтения, а библиотековеды активно разрабатывали теоретические проблемы руководства чтением (111, 565). Вместе с тем начало разрушаться однообразие представлений о взаимодействии с читателями; стали разграничиваться понятия «руководство чтением», «индивидуальная помощь», «обслуживание читателей», «работа с читателями», «пропаганда книги», «помощь читателю» (114).

Однако в целом, несмотря на отдельные отклонения и счастливые случайности и исключения, можно утверждать, что продолжала существовать достаточно отлаженная практика селекции книжного потока в соответствии с представлениями об «усредненном», конформном читателе. Сложившуюся ситуацию точно прокомментировали Л.Д. Гудков и Б.В. Дубин: «Одна часть людей как бы обладает полнотой культуры и наделяет себя полномочиями руководить, править, награждать и лишать, другая будто бы пребывает в состоянии дикости и бескультурья. Это масса, состоящая из читателей, не обладающих никакими характеристиками кроме одной – воспитываться» (141, с. 176). Взаимоотношения государства и читателей того времени строились по схеме «начальник – подчиненный».

Постепенно изменялись и представления о главном объекте усилий институтов книжного дела.

Приоритетным по-прежнему назывался рабочий читатель; ему посвящались читателеведческие исследования, книжные серии, для его удобства открывались профсоюзные библиотеки. Активно переводились и публиковались материалы, посвященные чтению и обслуживанию этой категории читателей в странах социалистического содружества. Однако приоритетность рабочего читателя уже не была столь очевидной: новая советская интеллигенция (уже «наша», «трудовая») перестала восприниматься как враждебная социальная сила и получила возможность читательского самоопределения в границах идеологически дозволенного. В первом крупном централизованном исследовании «Советский читатель» объектом исследования наряду с рабочими стали инженеры, школьники, учителя, студенты; с течением времени социальный спектр изучаемых групп еще более расширился (223, 224).

Вместе с тем система представлений о приоритетных читательских группах испытывала давление двойной морали: объектом воспитания, формирования, руководства, исследовательской деятельности были одни группы читателей, а в плане книгоиспользования приоритетом пользовались совсем иные категории. Известно, что самыми благоприятными условиями приобретения книг в личное пользование в эпоху тотального дефицита обладали работники торговли, партийных и советских органов. Это было естественным следствием общественной иерархии, распределительной системы и внерыночной экономики книжного дела. Дополнительным органом перераспределения книжных ресурсов стало «Всесоюзное добровольное общество любителей книги», созданное в конце 1970-х годов; его активные члены могли изредка приобретать книги, книжную мебель.

Так большевистская концепция рабоче-крестьянского читателя-«массовика» постепенно «размывалась», теряла четкость очертаний. Сложенный веер однозначных и единообразных представлений постепенно раскрывался, обнажая скрыто существовавшее разноцветье иных взглядов, оценок, представлений, суждений, что разрушало стереотипы общественного сознания.

Большевистская концепция читателя сдавала свои позиции медленно, постепенно; это была едва уловимая динамика, которая незаметно выхолащивала смысл официальной концепции, вытесняя ее ядерную суть на внешнюю оболочку словесного обозначения. Дрейф от сути к риторике, от смысла к словесному камуфляжу эта концепция проделала с середины 50-х до середины 80-х годов. Изложенное не позволяет рассматривать концепцию руководимого советского читателя как нечто неподвижное; это было явление изменяющееся, вбирающее в себя различные противоречия социальной жизни, детерминирующееся их диалектическим взаимодействием, и в то же время саморазвивающееся, влияющее на процессы общественного развития.

Представления о социально полезном чтении определялись целями воспитания «нового советского человека», носителя коммунистического сознания. В соответствии с этим социально значимым объявлялось чтение общественно-политической литературы, особенно – произведений основоположников марксизма-ленинизма. По данным Н.М. Сикорского, за 50 лет советской власти «идейно-правильная» общественно-политическая литература составила 1/5 по количеству названий и 1/4 по тиражу от всей печатной продукции (512). Эта литература, представлявшая львиную долю в книгоиздании, реализовывалась по низким ценам, была непременным атрибутом книжных выставок и иных мероприятий в библиотеках и активно изучалась практически во всех учебных заведениях страны. Активнейшим образом издавались сочинения вождей партии; в 1969–70-х гг. тираж произведений В.И. Ленина и книг о нем превысил 76 млн. экземпляров. В 1978 и 1979 гг. тираж трилогии Л.И. Брежнева достиг 17 млн экземпляров (123). Художественная литература должна была формировать определенные вкусы и общественные настроения. Премии, ордена, звания и тиражи доставались Г. Маркову, А. Чаковскому, Ю. Семенову и другим официально одобряемым авторам; в народе появился термин «секретарская литература». Создавалась ситуация, при которой, по словам М. Геллера, «тираж советской литературы определялся не вкусами читателей, но вкусы определялись тиражом» (Там же, с. 250).

При отборе для издания произведений художественной литературы практиковалась «скидка на тему»; художественно слабое, но «правильное» в идеологическом отношении произведение имело значительно большие шансы появиться в печати. Идеологический критерий использовался и при принятии решений о переводе и издании зарубежной литературы.

Для исключения из обращения литературы, которая обозначалась как социально вредная, в дополнение ко всем известным типам цензуры добавился ее новый тип – предписывающая (91). Рекомендовалось создавать и издавать произведения, полезные заказчику – правящему партийно-государственному аппарату, стремившемуся к самосохранению. То, что противоречило этому стремлению и подвергало сомнению существующий порядок, вытеснялось, пресекалось, уничтожалось или отправлялось в спецхран, допуск к которому имели самые проверенные, «идейно выдержанные», приближенные к партийной номенклатуре лица. Исключалась из обращения и литература, созданная людьми, объявленными правящей верхушкой персонами «нон грата» (выехавшими за рубеж, участвовавшими в «клеветнических» антисоветских кампаниях), содержащая «идеологически чуждые» теории, суждения, противоречившие методу соцреализма, порочившие деятелей партии и т.п. (115, 254, 587). Все перечисленное называлось ёмким словом «антисоветчина». К таковой были отнесены произведения В.А. Аксенова, А.А. Галича, А.А. Зиновьева, В.П. Некрасова, А.И. Солженицина и мн. др. Причинами для запретов были изменения политического климата, разгромная статья в «Правде».

Во времена Л.И. Брежнева не было ни вспышек либерализма, ни волн массовых репрессий, но тотальный, всеохватный, многоступенчатый цензурный контроль осуществлялся систематически и повсеместно. В первой половине 80-х годов фонд спецхрана ГБЛ (РГБ) насчитывал более 1,5 млн. единиц хранения (254). Критерии «отбраковки» литературы не разглашались, им придавался статус гостайны, завеса над которой до сих пор в полной мере не открыта.

Литература, считавшаяся «несерьезной» и бесполезной в контексте задач социалистического строительства (детективная, приключенческая), была отнесена к криптословесности – не запрещалась, но и не издавалась в достаточном количестве (140).

Игнорирование реальных запросов читателя, главенство представлений о том, что он «должен читать» при сознательном игнорировании того, что человек «хочет читать», создавало книжный дефицит, книжный голод при обилии печатной продукции. Типичны названия статей, посвященных этой проблеме: «Благополучные цифры и обиженный читатель», «Библиотеки на голодном пайке» и т.п. (228).

Представления о читателе-ребенке определялись сложной диалектикой ранее обозначенных точек зрения. Ребенок продолжал восприниматься как «наследник», «продолжатель» дела революции, непримиримый борец с наследием прошлого и вражеским окружением. Со временем эти представления смягчались, дополнялись новыми красками, переосмыслялись в контексте «воспитания всесторонне развитой личности», но ребенок по-прежнему рассматривался как объект формирования, руководства, влияния; практиковался тип кофигуративных отношений, при которых взрослые исходили из того, что им нужно передавать детям свой социальный опыт, моделировать их будущее по образцу собственной жизни.

С другой стороны, набирали силу представления о необходимости бережного отношения к детству, индивидуальности ребенка, развития его самостоятельности и инициативы – это были идеи, близкие создателям «золотого века» детской литературы 30-х годов и воплощенные в трудах крупнейших специалистов в области детского чтения 60-80-х годов: Л.И. Беленькой, Д.А. Гольдштейна, Н.Ф. Новичковой, И.И. Тихомировой, О.Ф. Хузе. Изменилось и представление о руководстве детским чтением – оно стало рассматриваться как воспитание навыков сознательного, вдумчивого, целенаправленного чтения.

Политическая риторика, адресованная детскому читателю, постепенно сглаживалась, приобретала ритуальный характер и с естественным развитием социальных процессов превратилась в формальную оболочку, под которой могло скрываться самое различное содержание.

Концепция читателя применительно к женщине в этот период не дифференцировалась: «товарищ по борьбе» стала восприниматься как «товарищ по работе». Гендерный фактор не считался значимым для читательской деятельности (как, впрочем, и для многих других разновидностей жизненной активности).

Потребность общества в самопознании стимулировала исследовательскую деятельность. Читателеведческие исследования по-прежнему осуществлялись в контексте проблемы совершенствования руководства чтением; считалось правильным и политкорректным при формулировке темы исследования использовать словосочетание «руководство чтением», а при обосновании актуальности показывать значимость этого руководства в свете задач, решаемых партией и правительством.

Это отнюдь не означало, что все исследования действительно были проникнуты духом руководства чтением; важно то, что названия исследований и формулировка их целей, обозначение стержневых проблем читателеведческих публикаций отражали укоренившиеся в профессиональном сознании представления о читателе как объекте активного воздействия: руководства, формирования, влияния и т.д. Зачастую это было лишь риторикой, своеобразной данью господствующей идеологии и стреотипам профессионального сознания. Постепенно развивались явления, разрушавшие эту советскую традицию.

В 70-е годы был сделан мощный рывок в области изучения читателей: проводились централизованные исследования под руководством крупнейших национальных библиотек, ведущих вузов страны. Центростремительные тенденции в управлении жизнью общества проявились и в организации исследовательской деятельности; картина распространенности чтения выявлялась в ходе проведения централизованных исследований под руководством Государственной библиотеки им. В.И. Ленина (РГБ): «Советский читатель», «Книга и чтение в жизни небольших городов», «Книга и чтение в жизни советского села» (223, 224). Это были серьезные социологические работы, запечатлевшие характерные черты читательской деятельности в тот период, показывающие ее взаимосвязь с другими видами коммуникативной активности.

В ЛГИКе им. Н.К. Крупской (СпбГУКИ) в это же время начала складываться научная школа, которая ставила перед собой цель познания эволюции отечественного читателя, закономерностей его развития как важнейшего элемента системы «книга – книжное дело – читатель» (36). Достижению названной цели способствовали и исследования БАН по истории русской книги, в которых органично присутствовали и сведения об адресате книжной продукции (особо значимы в этом плане работы С.П. Луппова). Это была важнейшая и необходимая попытка профессиональной мысли восстановить прерванную связь времен, показать динамику читательской деятельности в контексте исторического процесса.

Впервые в стране было проведено под руководством ГПБ им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (РНБ) крупное исследование «Специалист-библиотека-библиография», выявляющее профессиональные потребности в информации. Материалы исследования убедительно демонстрируют отношение к читателю как активному субъекту деятельности; выяснялось, насколько он удовлетворен библиотечными фондами, каталогами и картотеками, организацией справочно-библиографической службы и т.д. Благодаря этим исследованиям дифференцировалась наука о чтении и читателях, определилась ее проблематика, апробировался исследовательский инструментарий, был собран интереснейший эмпирический материал о чтении различных читательских групп.

Однако присутствовавшая в большей или меньшей мере идеологическая заданность исследований способствовала развитию и такой функции науки о чтении как обслуживание социальных мифов о самом читающем народе, стирании граней между социальными слоями и др. (548). Обратим внимание и на такой значимый для фиксации определенных представлений о читателе факт как ориентация социологии чтения на усредненного, среднестатистического читателя, портрет которого воссоздавался посредством использования в основном количественных методов социологии.

Названные факты свидетельствуют о перемещении функции руководства чтением из разряда обязательных в разряд факультативных, ее постепенном вытеснении на периферию профессионального сознания. Имеет значение и то, что у институтов книжного дела не было объективных причин добиваться формирования научных представлений о читателях, получения истинной картины читательской деятельности; функционирование названных институтов определялось руководящими решениями, указаниями, постановлениями, рекомендациями методических центров и практически не зависело от показателей их истинной результативности по критериям социальной востребованности, экономической эффективности и др.

Важно отметить, что установки, ограничения, рекомендации, декларируемые предпочтения были лишь видимой частью айсберга читательской деятельности; за чтение запрещенной литературы можно было лишиться свободы, карьеры, жизненного благополучия, но основная масса читателей воспринимала все это как своеобразный информационный шум, который надо было преодолеть, чтобы пробиться к сути. В словесной игре участвовали обе стороны – и читатель, и власть. Высказывания не отражали истины, а часто маскировали ее и, соответственно, воспринимались обеими сторонами как ритуальная часть взаимодействия. Нормой жизни стало двоедушие, противоречие между словом и мыслью, словом и смыслом. Развивались различные формы скрытого противостояния власти: люди создавали «самопальные» книги (переплетенный машинописный текст), делали фотокопии произведений. Власть сопротивлялась саморегуляции деятельности «диссиденствующих» читателей; в переплетные мастерские не принимались книги, размноженные с помощью копировальной техники, фотоспособом, а также книги и журналы, выпущенные за рубежом и не поступившие в продажу в СССР, документы от посольств, дипломатических миссий. Запрещалось также переплетать книги и документы религиозного характера (254).

Однако читатели, оппозиционные власти, все же добывали по разным каналам литературу, выпущенную в «тамиздате» и «самиздате». В «самиздате» распространялись в обход цензуры ранее запрещенные произведения М.Булгакова, А. Платонова, М. Цветаевой, О. Мандельштама и др. Выходили «самиздатовские» журналы «Синтаксис», «Феникс» (125).

Формой бытования вытесненной властями литературы была также трансляция «радиокниг» западными радиостанциями «Голос Америки», «Свободная Европа» (в частности, активно транслировались запрещенные в СССР книги А.И. Солженицына).

В противовес государственному книгораспространению читатели проявляли сверхнормативную активность, занимаясь несанкционированным книгообменом, организацией мест стихийной книгопродажи. Здесь пользовалась повышенным спросом совсем не та литература, которая активно поддерживалась официальным книгоизданием; в начале 80-х годов товарное ядро «черного» книжного рынка составляли произведения А. Дюма, М. Дрюона, В. Пикуля, В. Яна, М. Булгакова, М. Зощенко, Ж. Сименона и др.

Так постепенно формировалось читательское «зазеркалье», отражавшее самопредставление читателей и дававшее им возможность его реализовать. Читательское поведение регулировалось двумя сферами; государственной институциональной и негосударственной неинституциональной (схема № 12).

Схема № 12