6.1 Концепция рабоче-крестьянского читателя, строителя коммунистической утопии в Советской России

20 – 50-х годов

Октябрьский переворот, совершенный большевиками во главе с В.И. Лениным, стал очередным в российской истории социальным «взрывом», предопределившим «взрыв» в культуре. Множественность культурных процессов постепенно ликвидировалась, социокультурная многоукладность рассматривалась как пережиток прошлого и решительно преодолевалась. Имманентные законы культурного развития, основанные на принципе разнообразия, были нарушены; большевистская культура – это культура тоталитарного типа, склонная к нормативности и замкнутости. Саморазвитие было прервано; эпохе разных революционных общественных перемен обычно сопутствует жесткая внешняя детерминация культуры, накладывающая жесткие ограничения на реализацию собственных закономерностей (175).

Связь времен, преемственность культурного развития нарушились; на смену «цветущей сложности» (К. Леонтьев) пришла тоталитарная большевистская монокультура, в условиях которой реализовывалась единая система представлений о читателе и его деятельности. Как отмечал руководитель большевистского государства В.И. Ленин, эта культура утверждалась в условиях единоличной диктаторской власти, требовавшей беспрекословного подчинения (296).

Для развития названной системы представлений наиболее значимыми факторами были крушение социальной и культурной систем старой России и создание новой общественной системы, стремящейся к осуществлению коммунистической утопии. Как заметил П. Сорокин, при подобной замене одной системы на другую, установившая господство система стремится изгнать все элементы вытесненной системы и этот процесс сопровождается отменой всех законов, которые ее не устраивают, запретом верований, теорий, взглядов, которые ее расшатывают, и созданием новой идеологии, провозглашением нового курса, что означает замену всех вытесненных ценностей (541).

В процессе разработки концепции читателя осуществлялась не только отмена, но и ревизия культурного наследия, в ходе которой определялись жизнеспособные фрагменты культуры предыдущего периода и параллельно обозначался пласт духовных ценностей, подлежавших бескомпромиссному уничтожению (86). Селекцию, фильтрацию и культивацию культурных ценностей осуществляли большевистские идеологи, именовавшие себя в традициях русского самодержавия «мы». Реализуя манихейскую логику, основанную на черно-белой картине мира, «мы», руководствуясь соображениями идеологической целесообразности и политическими целями, разделили все сущее на «наше» и «чуждое», «старое» и «новое», «правильное» и «неправильное», «полезное» и «вредное», «идеологически верное» и «идеологически неверное». Эти представления выковывались в процессе сложного взаимодействия носителей дореволюционной культуры, основанной на традиционных ценностях интеллигенции (Н.И. Бухарин, А.В. Луначарский, В.В. Воровский, Л.Д. Троцкий, Н.К. Крупская), и культурных неофитов, которых революционной волной вынесло на вершину власти; спектр сил, стремившихся к установлению нового социального порядка, в первое послеоктябрьское десятилетие был пестрым. Соответственно новые представления о читателе и его деятельности оформлялись постепенно, как бы с отставанием по фазе от политической динамики. Если в политике акценты были расставлены четко и определенно, то в культуре радикализм рапповцев, пролеткультовцев и прочих новаторов культурной «стройки» тормозился умеренными, культурническими настроениями руководителей партийно-государственных структур, среди которых было немало высокообразованных, склонных к рефлексии людей. В этой связи представляется уместным обратиться к размышлениям французского исследователя Ф. Фюре о «первом» и «втором» большевизме (584).

При ленинском, «первом большевизме», который осуществлялся по законам хаоса, были допустимы дискуссии, обращение к дореволюционному культурному и экономическому опыту, ориентация на интернационализм, а при сталинском, «втором большевизме», дискуссии были прекращены политической волей партийного лидера. Акцент с интернационального был смещен на национальное. Сталин довел до логического завершения и полного осуществления антирыночную, антидемократическую сущность октябрьского переворота (249). Соответственно ленинско-большевистские представления о читателе и его деятельности были менее жесткими, предполагали диалог культур, допускали существование «иного» в ограниченных пределах. В рамках сталинского-большевистской идеологии читательская деятельность более последовательно и безоговорочно подчинялась идеологическому диктату. Поэтому в первое десятилетие послеоктябрьского периода концепция читателя рождалась в ходе диалога и полемики разных культур. Спрямление этих представлений осуществлялось постепенно; их единообразие было достигнуто лишь к 30-м годам, торжеству сталинского тоталитаризма.

В понимании задач литературы как средства пропаганды и обслуживания определенной идеологии и оценки ее по критериям «актуальности», «злободневности», «массовости», «общественной пользы», «практической результативности», «политической заостренности», идеологи нового строя продолжили линию культуры, намеченную В.Г. Белинским, революционными демократами-шестидесятниками и марксистами конца XIX столетия. Большевики были близки радикалам предыдущего века и в понимании роли и места читателя в общественной жизни; читательская деятельность должна была подчиняться целям создания социалистического общества, воспитывать классовое сознание, побуждать к борьбе с классовым врагом и уничтожению чужеродных идеологических и художественных ценностей. Большевики унаследовали от революционных демократов и пренебрежение к «чистому», свободному от классово-политических интересов искусству, недоверие к ценностям либеральной интеллигенции.

Из наследия прошлого были удержаны также элементы народнической идеологии; во взаимодействии с читателями практиковались отношения по схеме «сверху вниз». Народный читатель воспринимался как главный ресурс общественного переустройства (с переносом приоритетности с крестьянского читателя на рабочего), продолжалась практика преодоления неграмотности, которая понималась большевиками как одна из разновидностей «борьбы». Народническая идея руководства чтением была модернизирована; если для либеральных народников руководство чтением – средство преодоления культурного разрыва между интеллигенцией и народом (для чего создавалась «переходная», «специально-народная» литература), то у большевистских идеологов оно подчинялось политической задаче формирования нового человека, ресурса для осуществления коммунистической утопии. Народническая идея «переходов», «лестниц», «мостиков», имевшая в виду постепенное приобщение народного читателя к «высокой» культуре, в большевистском понимании подразумевала необходимость переключения внимания читателя с «вредной», «малополезной», «пустой», «легкой» литературы – на литературу «правильную», «полезную», «серьезную». Влияние народнических идей (а также демократических традиций отечественного книгоиздания, воплощенных в деятельности Н.И. Новикова, А.Ф. Смирдина, И.Д. Сытина) проявилось и в стремлении издать для массового читателя дешевые книги русских классиков по принципу «дешевле и наряднее». Однако в противовес народническим изданиям, допускавшим пересказы, сокращенные и упрощенные варианты классических произведений, ставилась задача издания произведений для народа на основе подлинных, оригинальных текстов. За период с 1923 по 1927 гг. Госиздатом было выпущено 1150 изданий с произведениями 124-х отечественных и зарубежных классиков (286).

Поддерживая диалог с народническими представлениями о читателе и его деятельности, большевики в то же время демонстрировали разрыв с ценностями дореволюционной интеллигенции. При формировании книжной стратегии, определении приоритетов исследовательской деятельности, они решительно размежевывались с «алчевщиной» и «рубакинщиной»; в библиотековедческой литературе тех лет постоянно встречаются выражения «старые наши народники», «старый наш Рубакин», «наши либералы» и т.д.

Культура, которая отождествлялась с поверженным царизмом, ценностями православия, решительно отвергалась и уничтожалась; в литературе не допускались «монархические настроения», «буржуазная мораль», «религиозный опиум» – все то, что питало консервативно-охранительную концепцию читателя предыдущего столетия и являлось ее сутью. Вместе с тем большевики заявили о необходимости борьбы с легкомысленным и пренебрежительным отношением к старому культурному наследию и считали возможным использовать его полезные для нового строя образцы классической художественной литературы, предварительно их «осоветив», снабдив «нужными» предисловиями и примечаниями (198, 199, 286).

Практичные большевики считали возможным также использование дореволюционной научной и технической мысли, достижений зарубежной науки. Объективная логика общественного развития потребовала сохранения и воспроизводства ресурсов, обеспечивающих технический процесс. В Гостехиздате активно издавались классические труды по технике, различные руководства для инженеров и рабочих; с 1918 по 1922гг. было издано 2900 книг по технике. Создавались ретроспективные библиографические пособия, посвященные деятельности западных ученых, было открыто Бюро иностранной науки и технике (563).

Однако в целом российский дореволюционный и западный «капиталистический дух» в книжном деле отрицался; детерминантой деятельности его институтов стала идеология большевизма и соответствующее ей понимание государственных интересов. Экономический фактор в условиях внерыночной экономики перестал быть значащим в развитии книгоиздания и книгораспространения; изучение покупательской деятельности, которое широко практиковалось Торгсектором при Госиздате, литературно-издательским отделом Наркомпроса и другими госучреждениями, определялось в первую очередь не коммерческими целями, а должно было способствовать корректировке издательской и писательской деятельности в «правильном» направлении (286). Даже в период НЭПа, когда советская печать переживала кризис, большевиками осуждалось приспособление издательств¹ к «нэповским» вкусам; отвергались «безыдейность» и «вульгаризм» в литературе. Ставилась задача взять под контроль и «упорядочить» книготорговую рекламу, снизить цены для экономически слабого покупателя книги. Идеациональная культура большевизма, утверждавшая господство идейных ценностей и игнорировавшая экономические реалии, уничтожала предпосылки для формирования коммерческой концепции читателя, в рамках которой читатель рассматривался бы прежде всего как источник финансовой выгоды.

Лица, пытавшиеся в частном порядке использовать книгу «для прибытка», дискриминировались и порицались общественным мнением; их называли «книжными кулаками», «книжными мародерами» и т.д. Для борьбы с ними практиковались различные «суды», в том числе – общественные.

Для построения коммунистической утопии историческим моментом был востребован новый человеческий материал – отредактированный применительно к сложившимся социокультурным условиям «новый человек» П. Ткачева и С. Нечаева (124).

На роль нового человека был определен рабочий, который, в соответствии с ленинским положением о гегемонии, диктатуре пролетариата, строит новое общество в союзе с крестьянством. Интеллигенция воспринималась как крайне ненадежный и потенциально опасный социальный партнер. Читающая интеллигенция, увлекавшаяся произведениями А. Ахматовой, А. Блока, Н. Гумилева, А. Белого, С. Есенина и другими образцами «меньшевистской культуры», дискриминировалась; создавались искусственные трудности и преграды, мешавшие пользоваться книгами, не одобрявшимися или запрещенными новой властью (123). Ставилась задача жесткого перевоспитания «старой» интеллигенции и создания «новой», которая должна была «штамповаться как на фабрике» (124, с. 193). Ей предлагалось «идти под знамена» рабочей диктатуры и марксистской идеологии, как самостоятельная группа она в расчет не принималась. Соответственно приоритетным в это время считался рабоче-крестьянский читатель. Ранее угнетенные и дискриминированные в культурном отношении слои рабоче-крестьянского населения получили возможность исторического «выравнивания». Как заметила комиссар по внешкольному образованию Н.К. Крупская, советская власть «подправляла дело веков» и лихорадочно спешила с повышением уровня знаний граждан, которые раньше считались «низовыми» (258). Реализовывалась формула «Кто был никем, тот станет всем»; «верх» и «низ» в российской социальной жизни в очередной раз поменялись местами.

Произошло перераспределение книжных фондов в пользу нового приоритетного читателя; от помещиков и фабрикантов – к рабочим и крестьянам. Из частного пользования – в общественное. Как подчеркивала Н.К. Крупская, до революции книга адресовалась богатому человеку – «главному» покупателю. Теперь же значимый читатель иной – пользователь преимущественно общественной библиотеки. Руководитель партии большевиков В.И. Ленин добивался бесплатного распределения книг по библиотекам, обслуживающим массу рабочих, солдат, крестьян. Он же определял, как надо писать для «массы»: ясно, точно, сжато, кратко, просто, оформлять книги предельно экономично. Среди профессионалов книжного дела сложилось представление о том, что новому читателю нужны «здоровый реализм», «сильная грубоватая правда», «отрывистая простая речь».

В соответствии с указаниями находящихся у власти идеологов нового строя, книга должна была «сама лезть в руки» каждому рабочему, работнице, домашней хозяйке, словом – «каждому трудящемуся». «Каждому» предъявлялся стандартный набор требований, обязательных к исполнению: он должен был «принять активное участие в борьбе с классовым врагом», «проявлять себя в стройке», «деятельно поддерживать свою партию и государство, их политику», «агитировать и пропагандировать», «тормозить в себе вредные и несоответствующие проявления активности» и т.д. (258,269).

Совокупность «каждых» должна была составлять однородную массу; для ее обозначения использовались как синонимы термины «рабоче-крестьянская масса», «массовый читатель», «читатель-массовик», «читательская лавина», «масса рабочих и сознательных крестьян». Эта масса была основным адресатом издававшейся литературы, для нее по всей стране создавалась сеть массовых библиотек, демократизировались научные библиотеки. Массовому читателю посвящались статьи и книги, связанные с гигиеной и эффективностью чтения, для него предусматривались льготы при приобретении литературы (бесплатно, в кредит, по низким ценам), ему посвящались библиотечные мероприятия, серийные издания и он же был основным объектом читателеведческих исследований.

Массовый рабоче-крестьянский читатель считался важнейшим ресурсом создания нового общества. Взяв на себя функции руководителя культуры, партия старалась направить ее в русло государственной политики и подчинить цели выработки «коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи» (Н.И. Бухарин).

Как отметил М. Геллер, партия большевиков, взявшая на себя заботу о воспитании граждан, выполняла как бы отеческие функции; знающие направление движения «отцы» руководили невежественными «детьми» – народом (124, с.116).Любопытно, что эту же схему взаимодействия с народом практиковало и царское самодержавие предыдущего столетия; идея инфантилизации населения в России оказалась живучей. Однако и в послереволюционный период отношение к «детям» было небескорыстным; реализовывалась философия взаимодействия «рычагов» и «винтиков». «Рычаги» управляли, «винтики» должны были организованно приходить в движение в заданном направлении.

Соответственно рабоче-крестьянский читатель воспринимался как ведомый, руководимый. Субъект-объектное отношение проявлялось, в частности, в наборе слов, обозначающих взаимодействие с ним: «влиять», «руководить», «воспитывать», «помогать», «натолкнуть», «привлекать», «удержать», «обучать», «вербовать», «пробуждать», «заинтересовывать», «вовлекать», «завоевывать». Ставилась задача активного влияния на чтение на основе принципов партийности и активности. Это достигалось жесткой политикой в области книгоиздания (в первые четыре года по числу названий и тиражам примерно половину печатной продукции составляла общественно-политическая литература), распространением литературы под контролем и руководством ВЦИК, вовлечением библиотек в агитационно-пропагандистскую деятельность, приданием библиотекарю статуса организатора и руководителя чтения. Библиотеке рекомендовалось интенсивно проводить различные агит-кампании, в результате которых, как откровенно писал В.А. Невский, «читатель попадает в их водоворот и начинает читать не то, что диктуется его «интересами» и «запросами», а то что диктует ему библиотека» (114, с.26). Считалось правильным «активно вмешиваться» в читательскую деятельность «массы», «регулировать» ее чтение, «разъяснять» ей содержание текста, «искать пути» преодоления затруднений при чтении, «применять различные приемы» улучшения понимания прочитанного в «правильном» направлении. Совокупность этих усилий А.В. Мезьер точно назвала «оформлением читателя в желательном духе» (358). На любое уклонение от этого «духа» идеолого-воспитательная система реагировала агрессивно.

Практиковались и приемы библиотечного воздействия, повышающие податливость читателей воспитательной работе. Так, А.А. Покровский рекомендовал обязательно иметь в библиотеке «пустяковые» книги для «разводки» и «приманки» читателей; эти книги должны были выполнять функцию «переходной литературы». Библиотекарям настоятельно рекомендовалось изучать и использовать в своей работе «модную», «бульварную» литературу, чтобы понять, в чем ее сила, привлекательность для читателя. «Угодить читателю, привлечь и удержать, а потом – воспитывать»; такой путь предлагалось использовать в библиотеках (413, 414).

Подвергнувшаяся идеологической обработке «масса» должна была стать источником активности, проявлять особым образом сформированные субъектные свойства; от ее имени и со ссылкой на ее интересы предъявлялись определенные требования писателям, издателям, книжному делу в целом. Читающая рабоче-крестьянская масса как бы вовлекалась в руководящее «мы», разъясняющее «наши ценности». Это были ценности закрытого общества, осознающего себя во враждебных отношениях со всем миром; отсюда стремление создать «наше», самоопределиться и искусственно взрастить особую, не имеющую аналогов культуру, обслуживающую партийную идеологию.

Вобравшая в себя энергию общественного переустройства «масса» направляла вектор своей активности в сторону создателей книжной культуры. Ее активная позиция выражалась словами «требует», «интересуется», «напирает», «использует», «спрашивает», «дает наказ», «держит на осадном положении» и т.д. От имени и по поручению «массы» от литературы требовались «злободневность», «понятность», «доступность», «жизненная правда», соответствие тематики интересам рабоче-крестьянского читателя.

Популярной формой выражения данных требований были широко распространенные в 20-е годы «Вечера рабочей критики» (363). Это был своеобразный альянс писателя и читателя, который давал возможность установить консенсус (или его видимость) между пишущим и воспринимающим, привести печатную продукцию в соответствие с настроениями и запросами массы. Этот тип взаимодействия был обозначен как «смычка». Качество читающей массы, когда она была одновременно и объектом, и субъектом активности («садовником» и «цветком» одновременно) Е. Добренко остроумно назвал «масса /власть» (158, с.33).

При формировании представлений о социально полезном чтении профессионалы книжного дела исходили в основном из идеологически окрашенных представлений о функциях книги. Распространенной была точка зрения о том, что книга – это организатор и воспитатель классово-коллективистского поведения, направленного на достижение классовых целей (107, 108, 283). Книга воспринималась как ценность, принадлежащая классу рабочих и крестьян, который воспринимался как «свой». По отношению к «чуждому» классу она должна была проявлять себя как орудие борьбы. Иными словами, книга должна была ориентировать читателя в направлении, которое маркировалось как «нужное нам» и противодействовать «элементам», которые воспринимались как «чуждые» и «враждебные».

Чтобы использовать книгу в этой функции эффективнее, предлагалось все социальные действия «покрыть книгой, в любое начинание вмешаться, подсунуть печатную страницу» (520, с.9). Книга как средство борьбы и формирования общественного мнения особенно интенсивно использовалась в библиотечной работе: проводились громкие чтения, общие беседы о прочитанном, разнообразные «суды». Последние были радикальнейшим инструментом противодействия «чуждому» и «враждебному»: практиковались «суды» над Врангелем, Антантой, дезертирами, самогонщиками. Для воспитания у читателя почтительного, рачительного отношения к книге как инструменту создания нового строя, в библиотеках над читателями, небрежно обращавшимися с книгами, также вершились «суды»: «Показательный суд над задержавшими книги», «Суд над книгоубийцей», «Агитсуд над небрежным читателем». Провинившиеся читатели обвинялись как «враги и вредители книг», «библиотечные преступники» (281, 358, 520). Так оттачивалось практика публичного критического анализа и общественного осуждения явлений, которые оценивались как «негативные». Е. Добренко подметил, что эти «суды» практически воспроизводили модель общественных отношений за пределами библиотеки; это была массовая коллективная операция с допросом, осуждением, обвинительным актом под флером «духа беспристрастия» и «классовой справедливости» (159, с.37).

Формировалось сакральное отношение к книге, которая «ориентировала в правильном направлении»; это объединяло ее со средневековой «учительной» книгой. Перечень требований, который предъявлял к книге рабоче-крестьянский читатель, указывает на то, что она воспринималась как своеобразный «учебник жизни», источник «воспитательного» и «поучительного» (607, 609).

В качестве социально полезного чтения особенно высоко ценились книги, связанные с политической и экономической жизнью страны: агитационно-пропагандистская литература, справочники, практически полезные книги, литература антирелигиозного содержания и книги, формирующие марксистское мировоззрение. Как постоянно подчеркивала Н.К. Крупская, «нужная для нас» книга – это книга, реалистически воспроизводящая жизнь, учащая мыслить, организовывать, бороться, строить социализм; это не только слуга серпа и молота, но и средство выработки материалистического мировоззрения (258). Книги оценивались также по степени доступности, соответствия содержания интересам рабоче-крестьянского читателя. В помощь библиотекам ежемесячно выходили рекомендательные тематические бюллетени, в которых указывалось, какие книги настоятельно рекомендуются для закупки в первую очередь, какие – во вторую, а какие имеют ограниченное значение или являются «определенно вредными» (100).

Среди художественной литературы высоко оценивались «актуальные по теме» и «политически заостренные» произведения, которые «четко» и «правильно» ставили вопросы социалистического строительства и классовой борьбы. Так, к весеннему севу рекомендовалось готовиться с томиком «Поднятой целины» М.А. Шолохова, для развития большевистской закалки наиболее пригодной считалась книга «Как закалялась сталь» Н.А. Островского и т.п. (246).

Одним из главных критериев оценки художественного произведения была его способность активизации «необходимых для борьбы чувств и переживаний читателя», причем это должны были быть одинаковые чувства и переживания, которые бы привлекали рабоче-крестьянского читателя к новой жизни, помогали освободиться от «пут прошлого». При анализе книги обязательно учитывалось, какие массовые настроения она вызывает: «нужные» или «ненужные».

Художественная литература воспринималась в основном как инструмент, более или менее пригодный для решения конкретных задач социалистического строительства. Наиболее пригодными для такого использования и, соответственно, издания колоссальными тиражами, считались «здоровые книги» М. Горького, А.С. Серафимовича, Ф.И. Панферова, Вс.В. Иванова, А.А. Фадеева, Ф.В. Гладкова, Б.А. Лавренева и др. пролетарских писателей и близких к ним «попутчиков» (557).

Культуре тоталитарного типа свойственно не только распространение произведений печати, пригодных для выполнения ее инструментальных функций, но и вытеснение, уничтожение всего того, что мешает выполнению этих функций. Здесь срабатывает подмеченная Ю.М. Лотманом закономерность, в соответствии с которой данная культура испытывает потребность в постоянном очищении от «неправильных» текстов, противоречащих ее нормативам (326, 328). Это позволяет забыть определенные аспекты человеческого опыта, вытеснить их из ненаследственной памяти общества. В данном случае вытеснению и уничтожению подлежали тексты, обращенные к позитивным аспектам дореволюционного опыта, подвергающие сомнению господствующую идеологию, нарушающие ее монополию на общественное сознание, вызывающие недоверие к институтам власти и ее действиям.

Предельно политизированная работа с книгой, подчинение читательской деятельности идеологическим целям, предопределили формирование представлений о социально вредном чтении. Это было прежде всего чтение книг, написанных «с точки зрения монархиста», антиреволюционных книг и литературы религиозного характера. Добиваясь монопольного господства большевистской концепции читателя, партийно-советская правящая верхушка «отфильтровывала» литературу, которая шла вразрез с идеологическими установками. Используя Наркомпрос, Главлит, ГУС, Госиздат в качестве «тоталитарно-запретительной плотины» (А.В. Блюм), партийно-советская власть очертила круг социально вредной литературы: это религиозная, промонархическая литература (или казавшаяся таковой), которая воспринималась как «чуждая рабоче-крестьянскому читателю» и не выдерживающая идеологических запретительных барьеров. В частности, Главлит был против «порнографии», «нездорового эротизма», «матерщины», «халтуры и бульварщины», «изображения ОГПУ как застенка». (86, 124, 286). То, что выходило за рамки «нужного нам направления», маркировалось как «старорежимное», «эстетически несостоятельное», «неправдоподобное», «буржуазное», «идеологически вредное», «космополитичное», «плаксивое», «враждебное марксизму», «контрреволюционное», «враждебное пролетариату», «аполитичное», «обывательское». Критическое отношение вызывала также литература, которая воспринималась как оторванная от жизни, не способствующая революционизированию ума.

Особенно жестким был подход к организации чтения в библиотеках; постоянно публиковались списки книг, не рекомендуемых для закупки в библиотеки (такие списки публиковались почти в каждом номере журнала «Красный библиотекарь за 20-е годы)². В библиографических пособиях и разнообразных списках использовались условные обозначения, указывающие на границы возможного использования книг; были разработаны критерии для изъятия находящейся в библиотеках «вредной» литературы. В числе критериев назывались идеологическая невыдержанность, ненаучность содержания, неверная трактовка событий, защита отмененных постановлений и законов, идеализм содержания, а также «упадочничество», «порнография», и «чистый эстетизм» (348).Особенно жесткой была фильтрация книг после 1929 года. По данным А.В. Блюма, партийными органами периодически издавался «Сводный список книг, подлежащих исключению из библиотек и книготорговой сети». «Путем разрывания на мелкие части» или сожжения предписывалось уничтожение книг «врагов народа», «сионистской» литературы. В 30-е годы изъятию подлежали белогвардейская литература, произведения троцкистов и других оппортунистических авторов, издания клерикальных и церковных организаций. Изымались книги по истории России, а также некоторые сочинения К. Маркса, Ф. Энгельса, В.И. Ленина. В спецхран отправлялись книги о «провинившихся» республиках – Чечено-Ингушской, Карачаево-Черкесской. (91). В годы репрессий активнейшим образом уничтожалась и военная литература (390).

Таким образом, литературный поток очень жестко фильтровался, дозировался, экспертировался, распределялся; все это способствовало реализации единого политико-эстетического проекта, который Е. Добренко назвал «формовкой» читателя (159).

Органической частью этого проекта была и исследовательская работа. О государственной значимости этого дела свидетельствует обилие соответствующих организаций: при Главполитпросвете в 20-е годы работала комиссия по изучению читателей; при Отделе печати функционировал Институт по изучению читательских интересов, при Госиздате исследовательской деятельностью занимался Торгсектор. Осознавалась необходимость развития «читателеведения» (А. Бек) – науки о читателях и их деятельности (286). Исследование запросов и интересов читателей позволяло корректировать книгоиздание, приводить его в соответствие с потребностями прежде всего «читателя-массовика», а также учитывать покупательские возможности обедневшего «прежнего интеллигента», нэпманов и нуворишей (286, 577).

Борясь за «нового читателя и нового покупателя книги», издатели, книготорговые работники и библиотекари считали себя отрядами пропагандистов. Однако библиотечная деятельность была более идеологизированной и, соответственно, изучение читателей в большей степени определялось целями руководства чтением. Эти цели были предельно точно сформулированы библиотековедами Г.А. Брыловым и С.Г. Осьмаковым: практика руководства чтением дает богатый материал для изучения читателей, а изучение читателей позволяет лучше осуществлять руководство чтением (97). Идеологической целью библиотечного изучения читателей было приобщение рабоче-крестьянской массы к «революционному мировоззрению и революционному действию». Всестороннее изучение читательской деятельности преследовало задачу более успешного распространения книг, которые должны были влиять на сознание читающей массы.

Исследовательская деятельность осуществлялась с позиций «марксистского подхода», который обозначал партийность и классовость изучения читателей. Названные принципы определяли методологию, цели, задачи, объект и предмет исследования. В частности, отвергались исследования, нацеленные на анализ индивидуальности читателя; они определялись как «алчевщина» и «рубакинщина». Это было типичное проявление коллективистского сингуляризма, провозглашающего приоритет ценностей коллектива над ценностями индивида, превращение последнего в представителя определенной социальной общности. Библиотековед П. Гуров писал: «Вместо того, чтобы вместе с А. Покровским и Н. Рубакиным заниматься изучением индивидуальной психики, мы хотим изучать общественного человека…» (146, с. 11 - 12). Возможность изучать личность читателя обставлялась рядом условий: «Нужно брать не биологическую особь, а социальную, не просто личность, а личность, живущую в обществе и являющуюся ее продуктом» (Там же, с. 75). Для познания личности считалось необходимым изучать окружающую среду, результаты ее воздействия на психику. Изучение личности представлялось невозможным в отрыве от изучения коллектива; личность и коллектив должны были рассматриваться во взаимосвязи, взаимозависимости и взаимообусловленности. Особенности личности следовало выявлять через призму коллектива, который, в свою очередь, представлял собой совокупность составляющих его личностей. Более того, считалось важным изучать не то, что является единичным, уникальным, а то, что делает общество однородным, гомогенным. Б.О. Борович утверждал: «Одинаковые вкусы, одинаковые привычки, интересы, являющиеся групповыми признаками – их-то и нужно знать в первую голову» (470, с. 79).

Опора на марксистскую социологию определяла социальную заданность исследовательской деятельности; выбор проблем, их постановка и разработка должны были быть детерминированы потребностями строительства нового общества, учитывать социальную природу книжного процесса и обслуживать нужды педагогики книжного дела, преследующей цели активного влияния на рабоче-крестьянского читателя (34). Марксистский подход предполагал изучение читателей в зависимости от их классовой принадлежности, с учетом демографических различий и особенностей окружающей среды.

Социальная миссия пролетариата, отводимое ему приоритетное читательское положение предопределили главный объект исследовательской деятельности. Изучалось, как рабочие реагируют на общественно-политическую книгу, что предпочитают из произведений «беллетристики». В частности, выявлялось, как читаются произведения «пролетарских», «крестьянских» писателей, т.н. «попутчиков», какие произведения русской и зарубежной классики входят в круг чтения рабочего читателя (33, 399, 600).

В сферу внимания исследователей попадали и другие группы читателей, которые воспринимались как социально значимые. «Что хочет читать пожилой рабочий? Интересуется ли беллетристикой партиец? Что читают фабричные рабочие? Как относятся к Лондону красноармейцы? Интересуются ли классикой рабфаковцы?» – вопрошал известный библиотековед Б.О. Борович (470, с.8). Изучалось и чтение крестьянства; Б.В. Банк и А. Виленкин исследовали, что читает «бедняцкая», «середняцкая» молодежь, из каких критериев исходит при оценке художественной литературы. Выяснилось, что наиболее высокую оценку получают произведения, содержащие «правильные», с точки зрения крестьян, социальные оценки, насыщенные практически полезным материалом и интересные по теме. Не отвечающие этим требованиям книги характеризовались как «ерундистика» и «пустозвон» (32).

Изложенное еще отчетливее показывает субъект-объектную природу взаимодействия с читателем в этот период: даже изучать его следовало прежде всего как «материал», с которым нужно «научиться лучше и продуктивнее работать».

Все, что противоречило этой установке, категорически отвергалось, осуждалось и изгонялось. Идеи Н.А. Рубакина об огромной роли субъективного фактора в восприятии книг, необходимости исследования индивидуальных особенностей читателя, изложенные в его трудах по библиопсихологии, монографии «Психология читателя и книги», подверглись публичному остракизму (487). С.Л. Вальгард, например, писал: «Совершенно неприемлемо его индивидуалистическое понимание чтения, его недооценка социальной природы книжного процесса» (108, с. 6).

Аналогичной была и судьба научных представлений М.Н. Куфаева о читателе. У М.Н. Куфаева автора и читателя связывают равноправные, партнерские отношения; они оба ищут общения, сопереживания, ответных чувств, действий, стремятся найти отзвук своим мыслям и чувствам (278,279). Книговед подчеркивал значимость читателя для судьбы книги, зависимость ее от степени умственного и нравственного развития общества и личности. Сам подбор слов, используемых книговедом для характеристики читательской деятельности, свидетельствует об активной, субъектной позиции куфаевского читателя; он «хочет», «ищет», «желает», «жаждет», «находит», «получает», «заряжается», «познает себя», «сравнивает» и т.д. Соответственно и изучение читателей им воспринималось как беспристрастное, подлинно научное исследование общественной жизни.

Высказывания М.Н. Куфаева о божественной природе слова и книги поставили на его наследии клеймо «поповской схоластики», что надолго вывело труды учёного из научного оборота.

С подозрением воспринималась и исследовательская деятельность А.М. Топорова в сибирской коммуне «Майское утро», где крестьянам читалась мировая классическая литература и допускались самые свободные высказывания о прочитанном, которые не поправлялись, не корректировались, а фиксировались и истолковывались как материал для объективного изучения народного читателя, его истинных переживаний, чувств и настроений (571). Выдающийся просветитель был объявлен диверсантом, нарушившим государственную монополию на изучение читательской деятельности; появился термин «топоровщина». Метод Топорова объявлялся неправильным, а «установка» – ошибочной, неверной, политически реакционной; беспристрастие следовало заменить пристрастием в духе пролетарской идеологии (577).

Система представлений о читателе и его деятельности в этот период не дифференцировалась применительно к женщине, которая воспринималась преимущественно как «товарищ по борьбе». «Стриженая большевичка» в кожаной куртке с «Капиталом» К. Маркса и ленинскими брошюрами в руках – ближайшая родственница «стриженой нигилистки» 60-х годов предшествующего столетия.

Иное дело – концепция детского читателя. Поскольку в общественной истории в очередной раз встала задача формирования «нового человека», социальные надежды были обращены к детству, что обычно сочетается со своеобразным «детоцентризмом».

Страна Советов поставила задачу воспитания поколений, способных к развитию и закреплению нового социального порядка. Идея народного образования была вытеснена идеей социального воспитания. Вобрав в себя радикализм революционных воззрений предыдущего столетия и удерживая народнические идеи руководства чтением, эта концепция, как и концепция взрослого читателя, потребовала решительного разрыва с ценностями «старого» общества. Читающий ребенок рассматривался прежде всего как потенциальный ресурс социального переустройства.

Стране нужны были люди, способные разбивать, крушить, переделывать прошлое и создавать принципиально новый мир. Для построения этого мира нужна была и новая детская книга, которая рождалась в оппозиции к старой, уводившей ребенка, по мнению идеологов революционных перемен, в розовые романтические «дали-миражи», призывала к жалости и благотворительности. Акварельные тона уступили место резким краскам. Как отмечала сотрудник Института методов внешкольной работы С.И. Рагозина, детской литературе были нужны новые темы, новые герои и новые формы: «Новая книжка учит ребенка не только понимать жизнь, критически оценивать все явления нравственного порядка – что являлось главной задачей старой книжки – она ставит себе целью подвести своего читателя к действительному решению вопроса, как жить, учит его бороться до конца. Смирение и непротивление не в современном духе. Ими не отстоять своих прав. Вот почему герой новой детской книги – активист и реалист» (456, с. 121).

Постепенно выкристаллизовывались представления о том, какая книга нужна ребенку для его социального созревания; это понятная и доступная книга, помогающая разобраться в реальной жизни, классовой борьбе, способная создавать научную картину мира, основанную на атеизме, а также формировать коммунистическое мировоззрение и коммунистическую мораль. Требовалась литература, воспитывающая трезвый подход к явлениям природы, воспевающая романтику труда, отвергающая «мещанскую» мораль и дающая классовый подход к оценке людей и человеческих отношений.

Определилась преимущественная тематика новой детской книги: о революционной борьбе, Октябре, гражданской войне, классовом противостоянии, технике, производстве, природе и истории. Дух такой литературы должен был быть бодрым, деловым; стиль – «бурливым, точным, отрывистым, резким», с преобладанием диалогов.

Как пример захватывающего и исключительно полезного чтения Н.К. Крупская привела биографическое повествование о Софье Перовской: «Детство в барской обстановке, ушла, порвала с семьей <…> стала революционеркой, себя не пожалела, царя помогла убить, сама на смерть пошла» (244, с. 125-128). Лексика, используемая для обозначения функций новой детской книги, была соответствующей: она должна была «вооружать ребят для борьбы и строительства», «бороться с чуждой идеологией», «закладывать основы материалистического мировоззрения».

В рамках большевистской концепции детского читателя этого периода сложились и достаточно отчетливые представления о том, какие книги вредны ребенку. Эти представления были генетически связаны со взглядами радикалов XIX столетия, начиная с В.Г. Белинского и кончая марксистами; смягчающие элементы этих представлений были близки народническим.

Н.К. Крупская призывала беречь ребенка от травмирующих образов (волка, чертей, ведьм, людоедов), не давать детям в руки книжки, в которых действуют «феи, русалки и прочая дребедень». Волшебные сказки идеологи нового строя считали вредными, развивающими суеверия и искажающими реальный мир³. Резко отвергалась литература, проникнутая мистикой, монархизмом, шовинизмом, верой в бога и чудеса; советские писатели, допускавшие в детской и юношеской литературе отклонения от реализма, одергивались; в журнале «Красный библиотекарь» в 20-е годы постоянно публиковались критические обзоры, дававшие идеологические «установки». В. Бианки, например, критиковали за «неправильное» освещение фактов из жизни животных, птиц и насекомых («маловероятна поимка взрослой цапли руками ребенка», «муравьишка думать не умеет»), А. Грина – за книги, «лишенные какого бы и то ни было социального содержания» («Кто такая бегущая по волнам? Куда она бежит? От чего бежит?») и т.д.

Чтобы максимально использовать имеющиеся книжные ресурсы для формирования человека, создающего новую жизнь, была поставлена задача «старые» (т.е. дореволюционные) детские книги «осоветить», зарубежные – «переделать», советские – «выдержать в правильном направлении».

Поскольку дети воспринимались как потенциальный ресурс общественного переустройства, их социализация усиливалась членством в пионерской организации, где поведение пионера – читательское, в частности, не воспринималось как личное дело. Юному читателю диктовались определенные нормы читательского поведения: «не любящий книгу, не читающий пионер – это нечто несуразное». В приказном порядке пионеру вменялось в обязанность развивать собственную читательскую деятельность («делайся красным чтецом», «будь книгочеем»), привлекать к «общественному использованию» книги других («веди побольше народу в библиотеку», «вербуй подписчиков библиотеки»), укреплять главный очаг руководства чтением – библиотеку («агитируй за библиотеку», «помогай библиотекарю», «записывайся в друзья библиотеки», «помогай библиотеке раздобывать полезные, нужные, хорошие книги») (257).

Параллельно государственно-партийным, социологизаторским представлениям о детском чтении развивались и иные, менее социально заданные, гуманистически окрашенные представления. Эти параллели зачастую скрещивались, вступали в яростное противоборство с официальными, а порой компромиссно сосуществовали.

Основой согласия было общее мнение о необходимости «ревизии» «старой» и создания «новой» литературы. Энергично отказываясь от либерального наследия – «псевдогероики кадетского корпуса», «исторического сентиментализма благородных девиц», «благотворительно-приютной моралистики», коммерчески ориентированных изданий «умных, энергичных и бессовестных издателей» и других произведений «вольфо-девриеновской моды», крупнейшие деятели культуры того времени – А. В. Луначарский, М. Горький, К. И. Чуковский, С. Я. Маршак – выдвинули новую систему требований к детской литературе. Она должна была быть природосообразной, т. е. соответствовать возрастным особенностям ребенка, приближать его к жизни, будить творческое воображение, формировать научное мировоззрение (353).

В этом же духе действовал и Институт детского чтения, восприемник культурнических традиций народного университета им. А.Л. Шанявского, который с 1913 года готовил кадры для детских библиотек. В Институте детского чтения, возникшего на базе этого университета, осуществлялось всестороннее изучение ребенка: психологическое, педагогическое, социологическое. Определялась специфика детской литературы, исследовалась непосредственная реакция детей на конкретные произведения и используемые библиотекарями и педагогами формы воздействия на юных читателей (402). Это была чужеродная для марксистско-ленинской идеологии линия, которая нарушала однообразие представлений о ребенке и его читательской деятельности, добавляла в монохромную картину фрагменты, окрашенные тонами палитры либеральных представлений.

Однако, в целом, концепция рабоче-крестьянского читателя, распространенная на взрослых и детей, в этот период носила идеологически императивный, жесткий, запретительный характер; она отсекала все, что «размывало» определенность представлений о читателе и его деятельности. Система взаимодополняющих регулятивных воздействий направляла его активность в строго определенное русло, определяя читателю роль «винтика» в партийно-государственном механизме и бойца за его идейно-политические интересы. Концепция рабоче-крестьянского читателя, основанная на большевистской идеологии, претерпела определенную динамику: реализовавшись как радикально-революционная, она тут же перешла на консервативно-охранительные позиции. Защищая самое себя и расширяя социальную базу самореализации, эта концепция отсекала все «иное», что могло нарушить ее монополию: закрывались кадетские и эсеровские издательства, прекращались либеральные периодические издания. Сразу после октябрьского переворота большевиками были запрещены «черносотенные» издания: «Дело народа», «Воля народа», «Рабочая газета», «Народное слово», «Солдатский крик». Были закрыты и газеты, называвшиеся большевиками соглашательскими – это были органы печати социал-меньшевиков, правых социал-революционеров – «Живое слово», «Новая Русь». За «контрреволюционную направленность» были закрыты так называемые «корниловские тряпки» – газеты «Речь» и «Современное слово». Аналогичная судьба постигла и либеральные «Русские Ведомости» (123,124). Удушающие меры последовательно уничтожали все, нарушавшее тоталитарную большевистскую монокультуру: к 30-м годам были закрыты народнический «Колос», меньшевистская «Книга» и анархистский «Голос труда».

В книжном деле вытеснение центробежных тенденций центростремительными большевики объясняли следующим образом: «Если до захвата власти пролетарская партия разжигала классовую борьбу и вела линию на взрыв всего общества, то в период пролетарской диктатуры перед партией пролетариата встал вопрос о том, как ужиться с крестьянством и немедленно переработать его; вопрос о том, как допустить известное сотрудничество с буржуазией и медленно вытеснить ее, вопрос о том, как поставить на службу революции техническую и всякую иную интеллигенцию и идеологически отвоевать ее у буржуазии» (557, с. 17-18).

Отработав роль «могильщиков прошлого» и приступив к «мирно-организованной работе», большевики предпринимали усилия, направленные на сохранение сложившейся в 20-30е годы концепции рабоче-крестьянского читателя. Со временем она превратилась в жесткую, однозначную систему представлений о читателе и его деятельности. Набравшая силу регулятивная партийно-государственная система, направлявшая и контролировавшая духовную жизнь общества, последовательно отсекала всё, не укладывавшееся в прокрустово ложе господствующей идеологии. В регуляции читательской деятельности установилась монополия государственной институциональной сферы (см. схему № 11).

Схема № 11