4 Содержание и структура философии. Точность в философии

1. Специалисты в науках, именуемых точными, не находя нужной точности в философских домыслах, считают их спекулятивными: точное (и частное) знание заменяется-де здесь общими умствованиями. Правда, латинское speculatio просто перевод греческой theoria, а точность точных наук коренится в их теоретичности, (в том, чем геометрия, например, отличается от землемерия), но не в словах ведь дело. Дело в том, что философия вообще не наука, ни точная, ни гадательная. Хотя это вовсе не значит, что она не имеет отношения к проблеме точного знания. Напротив, − имеет и самое прямое: именно точность точного знания и есть ее проблема. На вратах в Академию философии по сей день различима надпись: «Негеометр да не войдет!», но войдя в эти врата, «геометр» будет заниматься не геометрией. Науки, которые мы, недолго думая, считаем точными, точны и успешны, пока о самой точности думают не долго. Стоит, однако, вдуматься, «спекулятивно» (нет точной науки о точности) всмотреться в то, что делает знание точным, как тут открываются апории, антиномии, парадоксы, т. е. невозможность точности именно там, где она должна находиться. Только в идеально точной геометрии открывается несоизмеримость, только предельно точное (квантовое) измерение делает неопределенным измеряемое. Парадокс, в частности, и такой: точные науки работают, пока приблизительны, озаботившись же своей точностью, работать перестают, а впадают в философские спекуляции.

Спекулятивная сосредоточенность мысли на внутренних, логических (онто-логических) проблемах точности, т. е. на том, что делает знание знанием, придает мысли ту форму строгости, которая делает ее философской.

2. Именно вопрос о точности знания образует границу между точными науками и философией. Для Платона, чем точнее ремесло, тем ближе оно к философии.

Архитектура, например, точнее музыки. Музыка строит «созвучие не на размере, но на упражнении слуха», строительное же искусство пользуется мерами и орудиями, вроде наугольников и отвеса. Впрочем, чистая гармония («гамма») также определяется мерами: отношениями чисел. Все определяется в своем собственном бытии вместе с пределами-мерами, выражаемыми в отношениях чисел (Филеб. 26d). Искусство арифметики, в свою очередь, делится на «прикладное» − тех, кто что-либо подсчитывает, и «теоретическое» − тех, кто занимается самими числами. Вот это «искусство» и есть «искусство философствующих (τῶν φιλοσοφούντων)» (Филеб. 55е-56b; ср. там же, 51e; RP. 522bc). Предмет «нашего» − философского − исследования «искусство, рассматривающее то, что ясно, точно и наиболее истинно (τὸ σαφὲς καὶ τἀκριβὲς καὶ τὸ ἀληθέστατον)» (Ibid. 58с). Философски «наиболее истинное» (τὸ ἀληθέστατον) усматривается так, как если бы оно было и «наиболее точным» (ὡς οἷόν τε ἀκριβέστατα) (RP. 484d). Внимание, сосредоточенное на «устойчивом, чистом, истинном», на «тождественном себе» − и в этом смысле точном, − есть «мысль о существенно сущем (περὶ τὸ ὂν ὄντως ἐννοίαις)», т. е. точное знание. Перед нами (1) строгое определение точности и (2) строгое определение точности как формы истинного знания.

Вот это определение и исследуется в философии: как такое возможно? Ведь точно, то есть не нарушая тождественности, даже единицу к единице не прибавишь, а начнешь точно измерять движение, тут же его навсегда и остановишь.

3. Границу, отделяющую философскую строгость от точности точных наук, Платон со всей определенностью проводит в конце VI и VII кн. «Государства» (510b-511b). Граница проходит в области умопостигаемого (τοῦ νοητοῦ). Точные науки занимают место промежуточное между житейским мнением и философским умом. Они основываются на принятых «гипотезах» (основоположных определениях своей науки, как у Евклида, Аристоксена или Архимеда), пользуются чертежами и движутся от этих начал к теоремам. Философия же, напротив, идет в обратном направлении, она восходит от «гипотез» к «негипотетическому» (не полагаемому, не принимаемому) началу. Мысль здесь не может опираться ни на пред-положенные понятия, ни на идеальные конструкции, ни на очевидности, ни на допущения здравого смысла. Она движется в логике «идей» с помощью «диалектической способности» (511b), то есть только в беседе, обсуждающей возможные основоположения точного знания, иначе говоря, в обсуждении вопроса: как возможно точное знание?

Евклид, например, определяет единицу так: «Единица есть то, согласно чему каждое из сущих считается одним (Μονάς ἐστιν, καθ' ἣν ἕκαστον τῶν ὄντων ἓν λέγεται)» (VII. 1). Философ спросит, как это возможно? Допустим, всякое сущее есть что-то одно, но единица не есть никакое сущее, как же она есть, ведь не ничто же, ибо если ничто, то и нет ни одного сущего? Апории, таящиеся в этом нехитром определении, детально развернуты в диалоге «Парменид», образце строго философского рассуждения.

Стало быть, наукам, считающимся точными, «всего лишь снится бытие, а наяву им невозможно его увидеть, пока они, пользуясь своими предположениями, будут сохранять их незыблемыми и не отдавать в них отчета» (RP. 533с).

4. Аристотель говорит: более точен (ἀκριβέστερον) в своем знании тот, кто знает общее раньше и лучше, чем частности, а поскольку «мудрость» (искомая философией) некоторым образом заключает в себе знание всего, она «точнее» других наук (Метаф. I, 2, 982а12, а26). Общее в смысле Аристотеля − не обобщение, а первоначало, субъект-подлежащее, «суть бытия», то, о чем сказывается вся наука, эпистема-знание. Точность знания не в измерениях, а в выявлении (определении) единственного неделимого «что», к которому знание относится. «Чем первее по определению и более просто то, о чем знание, тем в большей мере этому знанию присуща точность (τὸ ἀκριβές)» (XIII, 3, 1078а10). Арифметика точнее геометрии не потому, что считает, а потому, что у нее меньше первоначал (982а27; 1078а10-20). В искусствах, замечает Аристотель, мудрость (σοφίαν) признают за «самыми точными в своем ремесле (τοῖς ἀκριβεστάτοις τὰς τέχνας)», как Фидий или Поликлет (НЭ. VI, 6 1141а14). Это образцовое совершенство произведения, где ни убавить, ни прибавить. Так и точность наук заключена в определении неделимой первоединицы той «природы», что они изучают, неделимой меры, где ни убавить, ни прибавить (X, 1, 1052b36). Если такая единица «предмета» − такое начало − найдено, знание о нем может получить форму логически точной эпистемы − системы аподиктических умозаключений, доказательств, последнее основание которой в определении ее «предмета». Последний ответ на вопрос, «почему так?» − «по определению».

5. Граница между аподиктической точностью наук и строгостью философской мысли, по Аристотелю, проходит здесь, в сфере первоопределений. Каждая из наук «как-то схватывая “что такое” <ее предмет>, пытается в каждом роде более или менее строго (μαλακώτερον ἢ ἀκριβέστερον) доказать остальное» (XI, 7, 1064а5). Сила доказательств зависит от точности первоопределения (начала), но проблема в том, что первоопределения − по определению − не могут быть доказаны, «относительно сущности (τῆς ουσίας) и сути вещи (τοῦ τί ἐστιν) нет доказательств» (1064а9). Они либо принимаются, либо остаются эмпирическими, либо «наводятся» ненадежным обобщением, но это означает лишь, что вся аподиктическая «точность» эпистем стоит на столь неточном и бездоказательном основании.

Между тем, основание аподиктического знания должно быть более строгим (более доказанным), чем само это знание. В заключении «Вторых аналитик», посвященных именно этой проблеме, Аристотель говорит: «Так как из состояний мышления, которыми мы достигаем истины, одни всегда истинны, другие же допускают заблуждение, как мнение и расчет, а всегда истинны эпистема и ум (νοῦς), и нет другого рода точнее (ἀκριβέστερον) эпистемы, чем ум; начала же доказательств более знаемы [чем доказанное], а всякая эпистема есть [знание] вместе с “логосом” (доказательством), — то не может быть эпистемы о началах [начала, на которых базируется аподиктический логос (логика) сами не могут быть получены таким логосом. − А.А.]; поскольку же кроме ума не допускается ничего более истинного, чем эпистема, тогда ум есть <мышление? схватывание? выявление? − А. А.> начал (νοῦς ἂν εἴη τῶν ἀρχῶν);

это видно также и из того, что начало доказательств не есть [результат] доказательства, как и начало эпистемы не эпистема; если же помимо науки не имеем никакого другого истинного, ум будет началом эпистемы. И он есть начало начала, и вся наука в целом подобным образом относится ко всему делу» (2Анал., II, 19, 100b6-16).

«Ум», который не есть «эпистема» − ни точная, ни аподиктическая, − но от спекулятивной строгости которого зависит сама возможность точного знания, и есть сфера философских рассуждений.

6. Путь к началам доказательств это путь «уплотнения среднего термина», поиск последнего, неделимого (уже неопосредуемого никаким очередным средним) тезиса-определения. «В весе это будет мина, в пении − четверть тона, а в другом − другое; <...> в доказательстве же и в науке − ум» (2Анал., I, 23, 84b36-85а1). Курьезный ряд! Смысл, однако, прозрачен: речь идет о простейшей единице (разумеется, мина и четверть тона − единицы сугубо условные), о том, что может служить неделимой (атомарной) «мерой» (= «образцом») в каждом роде сущего: единица среди чисел отличена тем, что она не просто заурядное число, ею определено число как таковое, она есть начало чисел, всем числам число, потому вовсе не число. В этом и состоит важнейшая апория точности: она возможна, если идеальная мера какого-нибудь рода сущего сама не принадлежит этому роду. Точность измерения линии в точке (с точностью до точки). В комментарии к евклидовскому определению точки («то, что не имеет частей») Прокл пишет: «Но только ли точка не имеет частей? Или таковы и «теперь» для времени и единица для чисел? Философ, рассуждающий обо всём сущем, должен в своей теории так или иначе коснуться всего делимого, равно как и всего неделимого, служащего начальной основой для делимого <...> Отрицая наличие у неё <у точки> частей, Евклид показывает нам, что она служит началом всей природы, подлежащей нашему рассмотрению. Отрицательные суждения характерны для начал, как учит нас «Парменид», устанавливая первую и последнюю причину через одни только отрицания (Платон, Парменид 137c–142b). Всякое начало имеет иную сущность, нежели зависящее от него, и отрицание последнего проясняет для нас особенность первого. И через такой путь обучения познаётся сама причина, а не то, что этой причине подчинено» (93, 6-94, 7). Вот так мы и забираемся в область философской спекуляции.

Но дело − и строгость − философского ума вовсе не только в отыскании − или «выявлении» − такого рода первоопределений сущего, он вдумывается в ту логику, согласно которой разум определяет, что значит знать, иначе говоря, он думает о своем собственном основании. На спекулятивной кухне ума может быть изготовлена совсем иная идея точности знания.

7. В ту эпоху, когда, как говорят, точные науки отделились от философии, философия осознавала себя двояко: то ли как науку наук, то ли, напротив, как смиренную «служанку науки» (теорию познания, методологию…). Последние 300 лет, по меньшей мере, от «Рассуждения о методе» Декарта (1637) до «Философии как строгой науки» Гуссерля (1911) европейская философия понимала себя именно как наукоучение, как источник «Логических основоположений точных наук» (П. Наторп, 1910). Это важно заметить: речь идет о логической природе, логических основаниях точности научного знания. Точность точных наук не в измерениях и вычислениях, а в том, что позволяет сделать объект научного знания измеримым и вычислимым: представление его в идеальном виде. В отличие от античных «эпистем», теоретическое знание в науках Нового времени относится не к идеальному бытию, а к идеализации предмета, остающегося предметом познания «по ту сторону» идеализации, предметом опыта, эксперимента. Формулы точны, но говорят лишь о возможном (дифференциальные уравнения), измерительные приборы дают показания, но вместе с тем аккуратно выявляют принципиальную неточность научного знания. Знание научно, пока точно указывается его неточность: условия его применимости (условность), интервал погрешностей (статистика), пределы разрешимости…

Науки точны, поскольку теоретическое знание относится к идеальному объекту, иначе говоря, поскольку объект может быть математически сконструирован (смоделирован). Но каким образом эти идеальные конструкции способны затронуть «природу вещей», в чем причина «эффективности математики в естественных науках» (Е. Вигнер) для естественных наук остается непостижимым. «Физика», отделившись от «метафизики», забыла свою спекулятивную лабораторию, где изобреталась и логически обосновывалась идея теоретической идеализации, связь «природы» (бытия) и «идеальности» (мысли): каким образом, по какой схеме «порядок и связь <математически конструируемых> идей» может воспроизводить «порядок и связь <неведомых> вещей»? В результате точность знания расходится с пониманием, требующим философской строгости. Там, где теоретик создает (конструирует) понятие-идеализацию, нужно еще объяснить его «природный» смысл. «…Математические дефиниции создают само понятие, а философские − только объясняют его» (И. Кант. Критика чистого разума. [Соч. в 6-и тт. Т. 3, с. 611]). Когда физик говорит о механической картине мире, или квантовой реальности, или вселенной, он философствует, но не строго. Когда философ говорит «физика устанавливает точные законы природы», он одинаково далек как от науки, так и от философии.