11. Театральные статьи пушкина

Мои замечания о русском театре.

Публика образует драматические таланты. О публике пушикн отзывается неблагосклонно, говоря, что на таких судей суждения полагаться не очень-то можно, дескать ветрены и глуповаты, франты и в конечном счете трахеры.

«Часто певец или певица, заслужившие любовь нашей публики, фальшиво дотягивают арию Боэльдье или della Maria <см. перевод>. Знатоки примечают, любители чувствуют, они молчат из уважения к таланту. Прочие хлопают из доверенности и кричат форо из приличия. Трагический актер заревет громче, сильнее обыкновенного; оглушенный раёк приходит в исступление, театр трещит от рукоплесканий». В общем, эти трахеры на подобную только безыскусность и клюют, а актеры и рады стараться, лишь бы хлопали и были довольны. И пушкин делает вывод, что невозможно ценить таланты наших актеров по шумным одобрениям нашей публики.

Далее он говорит, что для зрителей партера, которые чиновники и проч., прийти в театр и занять забронированное место не более чем этикет. . Ни в каком случае невозможно требовать от холодной их рассеянности здравых понятий и суждений, и того менее — движения какого-нибудь чувства. И они являются лишь украшениям зала, не более.

Переходя к людям вечно скучающим и недовольным, пушкин решает разобрать актеров по жанру трагедия комедия опера болеет, и понять, достойны ли актеры такого равнодушия!

Говоря об русской трагедии, говоришь о Семеновой и, может быть, только об ней. Одаренная талантом, красотою, чувством живым и верным, она образовалась сама собою. Семенова никогда не имела подлинника. Он расхваливает как только можно семенову, она великолепна, одна такая и тд.

«В скромной одежде Антигоны, при плесках полного театра, молодая, милая, робкая Колосова явилась недавно на поприще Мельпомены. Семнадцать лет, прекрасные глаза, прекрасные зубы (следовательно, частая приятная улыбка), нежный недостаток в выговоре обворожили судей трагических талантов. Приговор почти единогласный назвал Сашеньку Колосову надежной наследницей Семеновой. Во всё продолжение игры ее рукоплесканья не прерывались. По окончанию трагедии она была вызвана криками исступления». В общем, сашенька колосова тоже актриса хоть куда, достойна семеновой, но она играла превосходно. А через некоторое время интерес к ней публики охладел, перестали сравнивать с великой семеновой, рукоплескания уж не такие страстные, «вскоре стала она являться пред опустелым театром».

«Если Колосова будет менее заниматься флигель-адъютантами е. и. в., а более своими ролями; если она исправит свой однообразный напев, резкие вскрикиванья и парижский выговор буквы Р, очень приятный в комнате, по неприличный на трагической сцене, если жесты ее будут естественнее и не столь жеманными, если будет подражать не только одному выражению лица Семеновой, но постарается себе присвоить и глубокое ее понятие о своих ролях, то мы можем надеяться иметь со временем истинно хорошую актрису». Всем ясно, что она блядует, пытается угодить своим любовникам, отсюда и жеманство и гиперболизация образов, она не думает о роли, а думает о мужиках.

Дикого и пламенного алкоголика Яковлева после смерти заменил Брянский, который тверже знал свои роли, был благопристойнее и уважительнее к публике, не останавливает представлений «своими «болезнями»(милый пушкин намекает на пьяные выходи яковлева на сцену, его запои), но был холодным и однообразным. А яковлев огонь. «Яковлев имел часто восхитительные порывы гения, иногда порывы лубочного Тальма. Брянский всегда, везде одинаков». И пушкин предпочитает Борецкого Брянскгому, несмотря на то, что говорит, что борецкий еще скучнее брянского, еще унылей и приятной наружности у него такой нет и играет хуже, тем не менее в нем есть чувство. Например, его порыв души в Эдипе и старого Горация.

О НАРОДНОЙ ДРАМЕ И ДРАМЕ «МАРФА ПОСАДНИЦА»

Ратует, что для большинства правдоподобие – основа искусства, главный критерий оценки и качества. Он говорит, что величайшие писатели этому правдоподобию не повиновались, приводит в пример шекспира.

И чтобы говорит, какое правдоподобие можно требовать от автора, он решает рассмотреть, что есть драма в принципе.

«Драма родилась на площади и составляла увеселение народное». И вся эта драма была ради услады народа, который хотел зрелища, занимательности. Она все это ему давала. Смех, слезы. Но смех ослабевает, говорит пушкин, а за ним-то ничего и не стоит, на нем одном невозможно основать полного драматического действия. Высокая комедия не основана единственно на смехе, но на развитии характеров, и что нередко близко подходит к трагедии. Трагедия преимущественно выводила тяжкие злодеяния, страдания сверхъестественные, даже физические (напр., Филоктет, Эдип, Лир). Но привычка притупляет ощущения — воображение привыкает к убийствам и казням, смотрит на них уже равнодушно, изображение же страстей и излияний души человеческой для него всегда ново, всегда занимательно, велико и поучительно. Драма стала заведовать страстями и душою человеческою. И он делает вывод, что все что нужно – это правдоподобие чувств и страданий человеческих, а не костюмов, сценографий и тд.

И драма для образованного, избранного общества перебралась с площади на сцену.

Тут и разница между трагедий народной, шекспировой, и драмой придворной, рассиновой. В первом случае – автор образованнее зрителя, следовательно, он кормит ее своим произведением и знает, что он выше, а при дворе поэт чувствует себя ниже, зрители были образованнее его, (пушкин делает прекрасное отступление – по крайне мере, они так думали) и автор не делала волностей, а угадывал потребности публики, ее утонченного вкуса. «Он боялся унизить такое-то высокое звание, оскорбить таких-то спесивых своих зрителей — отселе робкая чопорность, смешная надутость»

Тут он, не смея делать выводов, переходит к россии. И в этом отрывке поносит как только можно всех:

«Драма никогда не была у нас потребностию народною. Мистерии Ростовского, трагедии царевны Софьи Алексеевны были представлены при царском дворе и в палатах ближних бояр и были необыкновенным празднеством, а не постоянным увеселением. Первые труппы, появившиеся в России, не привлекали народа, не понимающего драматического искусства и не привыкшего к его условиям. Явился Сумароков, несчастнейший из подражателей. Трагедии его, исполненные противусмыслия, писанные варварским изнеженным языком, нравились двору Елисаветы как новость, как подражание парижским увеселениям. Сии вялые, холодные произведения не могли иметь никакого влияния на народное пристрастие. Озеров это чувствовал. Он попытался дать нам трагедию народную и вообразил, что для сего довольно будет, если выберет предмет из народной истории, забыв, что поэт Франции брал все предметы для своих трагедий из римской, греческой и еврейской истории и что самые народные трагедии Шекспира заимствованы им из итальянских новелей».

Озерова он не любит, считает слабым, называет приозведениями незрелого таланта его пьесы. Хвалит катенина и его «андромаху».

Вопрошает почему у нас нет народной трагедии. У нас все наоброт, театр спустился с верхов, его навязали, а как можно научиться, когда тебя заставляют.-вот ответ. И тут он переходит к народной трагедии «марфа посадница».

Автор, говорит пушикн, не преследовал меркантильных целей, не хотел публику услащать, а был движим вдохновением. «Без сего самоотвержения(напсиание этой драмы) в нынешнем состоянии нашей литературы ничего нельзя произвести истинно достойного внимания.»

Автор «Марфы Посадницы» имел целию развитие важного исторического происшествия: падения Новагорода, решившего вопрос о единодержавии России. Два великих лица представлены ему были историею. Первое — Иоанн, уже начертанный Карамзиным, во всем его грозном и хладном величии, второе — Новгород, коего черты надлежало угадать.

Все он изобразил глубоко, искренно, беспристрастно, но кое-где «изменила ему природа человеческая» и он свалился в оценку, но это простительно, это было очень редко.

Иоанн наполняет трагедию. Мысль его приводит в движение всю махину, все страсти, все пружины. Дальше он описывает фактически содержание этой драмы, до которой мне дела нет, уж простите.

<НАБРОСКИ ПРЕДИСЛОВИЯ К „БОРИСУ ГОДУНОВУ“.>

Предсказывает неудачу своей трагедии, говорит, что она ему будет крайне чувствительной. Что он с отвращением ее в свет выпускает. Говорит, что эта трагедия доставила ему все самое лучшее, что может доставить произведение своему автору + одобрения некоторых посвященных.

Основой избрал он изучение шекспира, карамзина и летописей древних:

Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении

характеров, в небрежном и простом составлении типов, Карамзину

следовал я в светлом развитии происшедствий, в летописях старался

угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени. Источники

богатые! умел ли ими воспользоваться — не знаю — по крайней мере,

труды мои были ревностны и добросовестны.

Он долго не мог решиться напечатать свою драму, пытался предугадать реакцию критиков. Но неудача «БГ» огорчила бы его, тк он считает, что нашему театру приличны законы народный драмы шекспира, а не придворная эстетика расина.

«Стих, употребленный мною (пятистопный ямб), принят обыкновенно англичанами и немцами.» далее абзац про всякие стихотворные размеры.

Говорит, что хорошо, если поэт может избежать грубых шуток, скабрезлых сцен, т.к. ему не пристало быть площадным , но если в них необходимость замысла, то незачем их убирать!

Дух века требует важных перемен и на сцене драматической.

И кончаю, как и пушкин:

Поэт живущий на высотах создания яснее видит, может быть,

и недостатки справедливых требований и то, что скрывается от взоров

волнуемой толпы, но напрасно было бы ему бороться. Таким образом

Lopez de Vega, Шекспир, Расин уступали потоку; но гений, какое

направление ни изберет, останется всегда гений — суд потомства

отделит золото ему принадлежащее от примеси.