3. Символ века

«О, высшая щедрость Бога-Отца! О высшее и восхи­тительное счастье человека, которому дано владеть тем, чем пожелает, и быть тем, кем хочет!» — восторженные слова талантливого двадцатитрехлет­него философа Джованни Пико делла Мирандолы (1463—1494) как нельзя лучше выражают пафос Возрождения на его подъеме.

Цитата взята из его сочинения, написанного на латинском языке, под названием «De hominis dignitate» — «О достоинстве человека».

В другом переводе выделенная часть представлена следующим образом: «дано достигнуть того, к чему он стремится», — и, на наш взгляд, лучше передает смысл сказанного автором.

Этот текст — вступительное слово к публичному диспуту, который намечен был на весну 1487 года в Риме, но не состоялся из-за запрещения его папой Иннокентием VШ. Однако заранее написанная речь вместе с недозволенными к дискуссии тезисами по­шла гулять по всем университетам Италии. Ее вос­приняли как манифест, заставивший трепетать юно­шеские сердца и задуматься зрелые умы. Пронизан­ная высокими идеалами и горячими чувствами, она призывала людей осознать свое действительное пред­назначенье и осуществлять себя в способности тво­рить свою судьбу и безгранично совершенствовать собственную природу:

— В рождающихся людей Отец вкладывает семе­на и зародыши разнородной жизни, и соответственно тому, как каждый их взрастит, они расцветут и дадут свои плоды!

Только так, по мысли автора, и можно прийти к должной оценке божественного творения и насла­диться величием мироздания!

Путь к полноте человеческой сущности, считал Пико, лежит через познание. Оно же ведет и к вечному блаженству. Достичь «естественного» счас­тья невозможно без философии; как и сверхъестест­венного» — без теологии.

Что касается последней, то она открывает челове­ческому разуму высшие тайны лишь при условии, что тот подготовлен философией, а этому предшествует подавление с помощью науки о морали порывов страстей и рассеяние полемикой «тьмы разума», а также — очищение души, «смывая грязь невежества и пороков, чтобы страсти не бушевали необдуманно и не безумствовал иногда бесстыдный разум». Вот, заключал Пико, «тогда мы наполним очищенную и приведенную в порядок душу светом естественной философии, чтобы затем совершенствовать ее позна­нием божественных вещей». Нужно, заявлял он, «напитать божественную часть нашей души познани­ем божественных дел как истинной пищей и небесной амброзией», а без философии, по его мнению, нет человека; занятия же ею должны быть не уделом горстки избранных, а всех людей.

Текст речи Пико делла Мирандолы привлек к себе внимание широких образованных кругов и вызвал отклик в философских умах не только современни­ков, но и последующих поколений.

* * *

О чем думалось Леонардо да Винчи (1452—1519), когда в его руки попал этот документ?..

Сам он был, по собственному признанию, «чело­веком без книжного образования» и далек от фило­софских ристалищ, хотя сильный ум его, наполнен­ный разнообразными знаниями, не чурался проблем самого широкого плана, но к так называемым «гума­нистам», всецело занятым культивированием «бла­городных» искусств, в том числе античной литерату­ры, высокоумными разговорами о «божественныx вещах» с цитированием платоников и перипатетиков, относился крайне настороженно и не включался в их споры («Скажут, что, не будучи словесников, я не смогу хорошо сказать то, о чем хочу трактовать, — так запишет он в своей тетради.— Не знают они, что мои предметы более, чем из чужих слов, почерпнуты из опыта, который был наставником тех, кто хорошо писал; так и я беру его себе в наставники, во всех случаях на него буду ссылаться».

В те дни, когда тезисы и речь Пико делла Миран-долы ходили по рукам и повсеместно обсуждался скандал с запрещением дискуссии и вероятным при­влечением автора к суду инквизиции, он работал над конной статуей отца правителя Милана, уточнял свой замысел, делал многочисленные рисунки, лепил мо­дели...

Одновременно по заказу герцога писал картину «Мадонна в скалах» — произведение, которое потря­сет потом весь мир своим совершенством, ясностью, уравновешенностью художественной композиции, выразительностью образов.

Одновременно что-то проектирует, конструирует, экспериментирует, изобретает. Выступает и как ар­хитектор, гидротехник, мелиоратор. Придуманные им механизмы приводят в восторг его близких. Рабо­тает в составе коллегии инженеров герцога — от него ждут предложений по усилению фортификационных сооружений. «Чтобы сохранить главный дар приро­ды, то есть свободу,— читаем мы в его тетради, — я изобрел наступательные и оборонительные средства для государств, осаждаемых тщеславными тиранами, и прежде всего скажу о расположении стен, а также посредством чего народы могут сохранить добрых и справедливых своих правителей».

Принимает участие в конкурсе на постройку ку­пола миланского собора.

Одновременно свою техническую изобретатель­ность применяет в устроении декоративных пышных празднеств и затей при дворе миланского герцога. И непрерывно его не покидают мысли тонкого, наблю­дательного ученого-естествоиспытателя. В его запис­ках находим меткие замечания по вопросам матема­тики, механики, геологии, географии, метеорологии, химии, оптики, астрономии, анатомии и физиоло­гии человека и животных, медицины, ботаники. Тут же — чертежи, наброски, эскизы, зарисовки с на­туры.

Леонардо да Винчи поражает нас своей разносто­ронностью. Мы способны вместе с философами па­тетически рассуждать о великом гуманистическом идеале эпохи Возрождения — о homo universalis (все­сторонне развитой личности), — но что тогда сказать, о реальном воплощении его в жизни?..

Он не был исключением — многосторонность раз­витых творческих сил в целостной личности была типична для его современников. Но он наиболее выразительно проявил это в опыте своей жизни. Это был гениальный ученый, обогативший все отрасли современного ему знания глубокими наблюдениями и проницательными догадками. Его могучий талант инженера и естествоиспытателя был соизмерим с его великой художественной одаренностью.

Неудивительно, что он стал символом своей эпохи, о которой один из выдающихся мыслителей сказал, что то была эпоха, нуждавшаяся в титанах и породившая титанов по силе мысли, страсти и характер по многосторонности и учености. Люди, способство­вавшие утверждению господства буржуазии и дававшие отставку теологии, были всем чем угодно, но только не людьми буржуазно ограниченными.

Смелый экспериментатор, Леонардо расчистил путь для строго научного, основанного на активном, сознательно поставленном, целеустремленном взаимодействии с природой исследовании, подготовив тем самым почву для Галилея (1564—1642), явившегося непосредственным продолжателем его.

Религиозному догматизму, натурфилософским спекуляциям Леонардо противопоставил трезвый, ясный, как и его художественные произведения, образ мышления, ориентированный на познание объ­ективной реальности. «Многие будут считать себя вправе упрекать меня, указывая, что мои доказатель­ства идут вразрез с авторитетом некоторых мужей, находящихся в великом почете, почти равном их незрелым суждениям; не замечают они, что мои предметы родились из простого и чистого опыта, который есть истинный учитель», — так писал он на заветных страницах.

И еще запись: «Истинная наука — та, которую опыт заставил пройти сквозь чувства и наложил молчание на языки спорщиков и которая не питает сновидениями своих исследователей, но всегда от первых истинных и ведомых начал продвигается постепенно и при помощи истинных заключений к цели, как явствует это из основных математических наук...»

Ему претили схоласты, занимавшиеся вещами, «восстающими против ощущений», вещами «недока­зуемыми», каковы сущность Бога и бессмертие души. Он негодовал против алхимиков, которые «хотят разбогатеть в один день», изобретателей perpetuum mobile, игнорирующих законы природы, против со­чинителей легенд о бесплотных духах, физиогномиков, хиромантов и прочих шарлатанов, подвизаю­щихся на ниве невежества и доверчивости толпы. Он враг тщеславия и себялюбия, за которыми, как пра­вило, следует бесчеловечность и жестокость: «Знаю, что существует бесконечно много таких людей, кото­рые ради удовлетворения одной своей прихоти унич­тожили бы Бога со всей Вселенной».

В его биографии, написанной итальянским архи­тектором Джорджо Вазари (1511—1574), есть такие строки: «Занимаясь философией явлений природы, он пытался распознать особые свойства растений и настойчиво наблюдал за круговращением неба, бегом Луны и движением Солнца». За этими строками в первом издании (1550) следовала фраза: «Вследствие всего этого он создал в уме своем еретический взгляд на вещи, не согласный ни с какой религией, предпо­читая, по-видимому, быть философом, а не христиа­нином»10. В последующем издании (1568) автор убрал сказанное, ссылаясь на то, что якобы был плохо осведомлен. Но, как гласит русская пословица, «Слово не воробей: вылетит — не поймаешь». А вот елейный рассказ Вазари о том, будто Леонардо каял­ся, что «много согрешил против Бога», и «принялся прилежно изучать установления католичества», ско­рее косвенно подтверждает оброненные биографом слова о том, кем предпочитал быть великий ученый и художник.

Леонардо вдохновляли мысли о геометрии, развиваемые Николаем Кузанским и направленные, в общем-то, на выяснение теологических вопросов, связанных с божественной сущностью, ее таинственными исхождениями и связями с ею сотворенной природой, но, делая выписки из работ философа, равно как и из сочинений неоплатоников, опускал все, что было связано с богословием, и игнорировал имя Бога.

Он с сомнением относился к умозрениям по повод бестелесного духа:

О математики, пролейте свет на это заблуждение!.. дух не может иметь ни голоса, ни формы, яз силы: а если он примет тело, то не сможет проникав или входить туда, где входы запертый. И если бы кто сказал, что дух принимает тела различных форм посредством скопления и сжатия воздуха и посредством такого орудия говорит и движется с силой, на это я отвечаю: там, где нет сухожилий и костей, не могут быть и силы, и она не может быть приводимой в действие ни в одном из движений этих воображаемых духов.

Беги от учений таких умозрителей, ибо их доводы не подкрепляются опытом!»

Невозможно переоценить философское значение того факта, что Леонардо да Винчи по существу явился пионером естественнонаучной методологи современном смысле этого слова. Строгий эксперимент во всеоружии его нелицеприятной математической оснащенности — вот что было поставлено во главу угла и что стало определяющим развитии естествознания.

В его черновиках сохранился отрывок программы для аллегорической картины или сценического преставления. Пламя истребляет ложь, то есть искусника по части словесных ухищрений, и являет достоверность, рассеивая мрак: «Огонь должен быть представлен как истребитель всякого софиста, как изъяснитель и толкователь истины, ибо он — свет, который рассеивает тьму, скрывающую сущность вещей.

Прекрасный образ, в котором запечатлены и принципиальная мысль, и неравнодушие сердца, и темпера­мент мыслителя.

В связи со своими занятиями механикой Леонардо да Винчи одним из первых при переходе к Новому времени сформулировал принцип детерминизма (философской концепции, признающей объективную за­кономерность взаимосвязи и причинную обусловлен­ность всех явлений), сознательно противопоставив его принципу телеологии (идеалистическому взгляду на ход процессов в природе и обществе, якобы за­ведомо постулируемых сверхсущей целью, — «телос» по-гречески означает результат», «заверше­ние», «цель»).

Телеология почти безраздельно господствовала не только в религиозной схоластике, но и в натурфило­софии средневековья. «Природа полна бесчисленных причин, которые никогда не были в опыте», — писал он и вновь и вновь призывал к диалогу с ней на языке эксперимента:

«Опыт никогда не ошибается, ошибаются только ваши суждения, ожидая от него такого действия, которое не является следствием ваших эксперимен­тов... Мудрость дочь опыта».

От детерминизма, трактуемого механистически (а иначе и быть не могло, ведь механика вышла тогда в авангард научного прогресса), Леонардо поднялся до осознания закономерности как объективного факта: «Необходимость — наставник и опекун природы. Не­обходимость — тема и изобретательница природы, и узда, и вечный закон».

Им заострен был вопрос о культуре теоретического мышления, о должном качестве осмысления и обоб­щения результатов изучения природы: «Никакой до­стоверности нет в науках там, где нельзя приложить ни одной из математических наук, и в том, что не имеет связи с математикой». По его убеждению, все предметы и все стороны действительности подчиня­ются численным отношениям, обнаруживают мате­матические пропорции. «Пусть не читает меня тот, кто не является математиком согласно моим принци­пам... Тот, кто порочит высшую достоверность мате­матики, тот питается сумбуром и никогда не заставит умолкнуть противоречия софистических наук, кото­рые учат вечному крику...»

Заразителен оптимизм Леонардо да Винчи с его верой в познавательную и практическую силу науки. Он считал, что заблуждается тот, кто пренебрегает ею. «Влюбленные в практику без науки — словно кормчий, ступающий на корабль без руля или ком­паса; он никогда не уверен, куда плывет... Наука — полководец, и практика — солдаты».

Важность науки он видел и для искусства. Прак­тическая живопись должна опираться на знание пер­спективы, влияния прозрачных и полупрозрачных сред на окраску предметов, пропорций человеческого тела и т. д.

Огромно было воздействие творческого примера Леонардо да Винчи как гениального художника на развитие европейской культуры, но неизгладимый след в эстетическом сознании человечества оставили и его теоретические изыскания в этой области куль­туры. Его «Трактат о живописи» и собранные воедино рукописи — одно из фундаментальных приобретений Ренессанса. Они существенно повлияли на восхожде­ние художественной практики к новым высотам и сохранят, очевидно, свое теоретическое значение на все времена.

Леонардо вырвал живопись из цепких лад цеха прикладных ремесел, защитил и утвердил ее куль­турную самоценность. Он открыл обществу глаза на ее великий социальный смысл в творчестве челове­ческих отношений и созидании самого человека по принципам высокого гуманизма. По его мнению, «живопись в состоянии сообщить свои конечные ре­зультаты всем поколениям Вселенной», поскольку она непосредственно открыта зрительному осязанию, а результаты ее — те же прояснения сущности, те же обобщения о познаваемом вещном мире, что и в дру­гих областях человеческого познания, только выраженные наглядной, доставляющей чувственное удов­летворение форме.

Удивляясь «мудрости» природы, художник вос­хищается ее красотой и считает, что изобразительное искусство порождено ею,— оно «внучка ее (поскольку дочь — непосредственно связанный с приро­дой вещный мир, а живопись порождение этого мира) и «родственница Бога»;

Любовь к природе и миру человеческих вещей воплощается в живописных произведениях, — ху­дожник, «обнимающий первую истину этих тел, так как глаз меньше ошибается, чем разум», восходя к всеобщности, несет эту свою любовь другим. И в этом смысле Леонардо заявляет, что «живопись является философией» («Что живопись является философией, доказывается тем, что она трактует о движении тел в быстроте их действий, а философия также распро­страняется на движение»). «...Живопись — удиви­тельное мастерство, — размышляет Леонардо, — вся она состоит из тончайших умозрений, которых скульптура лишена полностью...».

И здесь он — мыслитель, стремящийся подняться над явлениями, чтобы обозреть их во всеобщей связи и тем самым глубже проникнуть внутрь, в сущность их.