Новые проблемы представления исторической реальности
Последнее десятилетие впервые, похоже, опровергает тезис о том, что в любом обществе власть задает набор схем, создающих дискурс эпохи, определяет, что именно, по Мишелю Фуко, будет считаться нормой, истиной и знанием. История пока не используется как политический рычаг. Правда, разговоров о возрождении «охранительных» тенденций, имперских или монархических всплесков общественной мысли все еще предостаточно. Под воздействием исторических юбилейных дат время от времени обостряется проблема ресурса патриотизма, на что тут же следуют заявления об исчерпанности этого ресурса в условиях индивидуализма и пропаганды партикулярных интересов (А. Солженицын). Не прошли незамеченными история с гимном, пожелание «навести порядок» в преподавании истории России ХХ столетия (М. М. Касьянов, август 2001 года), обсуждение проблем Древней Руси (встреча президента В. В. Путина с историками, январь 2002 года). Этого было достаточно, чтобы некоторые историки увидели за обмолвками-оговорками стремление к «управляемой истории».
Новые условия общественной и научной жизни, иные коммуникационные связи делают невозможным любое «присвоение прошлого», хотя сам синдром борьбы за это не исчез. Усилившаяся конкуренция между профессиональным и популярным историческим знанием делает эту борьбу бессмысленной. В писательской, к примеру, среде былой интерес к антиутопиям сменился противлением новой мифологизации истории, подобной «Красному колесу», катастрофичность описаний прошлого тут же получает в ответ иронические описания тех же событий, отрицание случайности — фантастические допущения (Е. Попов, В. Аксенов, В. Пьецух, В. Сорокин и др.). В среде журналистов и публицистов, уловившей абсурдность попыток формирования у граждан комплекса неполноценности, возникла дискуссия о пагубности тезиса о «неудачности российской истории», ведущего к тому, что если, перефразируя Достоевского, истории в позитивном смысле не существует, то все позволено в настоящем. Симптоматично поэтому появление книги «Россия: удачи минувшего века» (2004) – своеобразного протеста группы историков против «присвоения» прошлому страны знака исторического проигрыша.
Неизбежное расставание с иллюзией о закрытом характере исторической науки, о том, что история основана на универсальном методе, конечно, заметно усилило позиции не историков, которые отстаивают право говорить и писать об истории. Не случайно многие гуманитарии обратились к «новому историзму» с его требованием «более симметричного обмена между двумя половинками калейдоскопа, обращенного в прошлое», — между историей и литературой (А. Эткинд). Преодоление барьеров между комплексами гуманитарных дисциплин, стремление выйти из «дисциплинарного гетто», новые коммуникационные возможности стимулировали дискуссию по поводу языка описания прошлого, установления параметрических связей между разными дисциплинами, его анализирующих. Методологических возможностей здесь много: мультидисциплинарность, получающая обоснование в идеологии эпистемологического анархизма П. Фейерабенда; монодисциплинарность; трансдисциплинарность, когда одна дисциплина находится по отношению к другим на метауровне; плюридисциплинарность, в ситуации которой одна дисциплина образует по отношению к другим дисциплинарность в смысле Е. Куна; интердисциплинарность; дедисциплинарность как сознательный эклектизм методов (структура предложена П. Тороп). В то же время надо признать, что «натиск» других дисциплин, их логика по-прежнему всерьез не воспринимается большей частью профессионального исторического сообщества, считающего, что не теоретичность исторического знания — полезна, а занятия методологией и философией — вредно (Д. Тош, А. Про).
Однако без занятия методологией и философией сегодня невозможно осмысление крупных проблем, к которым подошли историки. К примеру, вопрос об определении места России в глобальном пространстве, с учетом прошлого и будущих перспектив, заставляет вновь внимательно вдуматься в предложенное школой «Анналов» понятие Большого времени, в котором исследовательская оптика направляется не на актуальную динамику, а на социальные, демографические, культурные и ментальные процессы. Но проблематика времени постепенно перестает противопоставляться проблематике пространств, хотя совсем недавно считалось, что делать «упор на пространстве сверхреакционно, что время, намерение – вот где жизнь и прогресс» (М. Фуко). Одновременно начинает реализовываться поставленная французским интеллектуалом важная задача, связанная с написанием истории различных пространств, которая в то же время была бы историей различных видов власти, начиная с больших геополитических стратегий и заканчивая мельчайшими тактиками по условиям расселения, архитектуры учреждений, классной комнаты или больницы, проходя через способы хозяйственно-политической дифференциации.
В опубликованных в 2004–2005 годах двух работах «Пространство власти от Владимира Святого до Владимира Путина» и «Пространство памяти: Великая Победа и власть» власть и память рассматриваются как феномены пространственные, нуждающиеся для своего описания в соотнесении с характеристиками протяженности, местоположения, локальности, ландшафтных измерений. Определения обоих пространств исполнены образностью и аналогиями, обеспечивающими адекватность понимания их смыслового наполнения. Пространство власти – своеобразная сфера, где принимаются управленческие решения и осуществляется непосредственное руководство страной. Это специфическая область взаимодействия как отдельных личностей, так и целых корпоративных групп или системных институтов; некий ареал, в пределах которого справедливо утверждение «Власть вершится здесь». Однако чтобы наполнить конкретным содержанием такие понятия, как «носитель власти», «элита» и «домен», необходимо знание контекста той специфической модели, по которой развивалась Россия в течение всего своего многовекового существования. Для Запада оптимальной моделью развития стала модернизация – эволюционное обустройство бытия как отдельной личности, так и в целом всего общества в системе ценностей либерализма и поступательного прогресса. История России связана с принципиально иным –мобилизационным – развитием. Подобное движение – нелинейное, а значит, и неспособное осуществляться по модели эволюционной модернизации. Здесь работает совершенно иная схема. Вызванная потребностью разрешения системных кризисов предельная концентрация национально-государственных ресурсов, выполнив свое целевое назначение, ослабевает, и начинают «проедаться» накопленные «запасы». Когда «проедать» уже больше нечего, опять наступает кризис, для преодоления которого снова требуется мобилизация. Модернизация неизбежно предполагает соучастие в управлении всего гражданского общества, которое, таким образом, совпадает с пространством власти. То есть народ не только не выведен за границы этого пространства, но и является его важнейшим субъектом. Поэтому власть, функционирующая в режиме модернизации, всегда пребывает в рассредоточенном состоянии. В России не было гражданского общества, и свойственная ей мобилизационная модель развития неизбежно требовала максимальной концентрации власти.
Производное от пространства власти пространство памяти представляет собой адресную, фокусированную актуализацию прошлого для нужд настоящего. Словно луч прожектора, память выхватывает из тьмы минувшего сокрытые там объекты, которые часто смотрятся искаженно. Трехмерность становится условной, а отбрасываемая тень кажется как бы составной частью их самих. Властвует тот, кто направляет свет. Память же о прошлом так же отлична от самого прошлого, как и естественный вид освещаемых объектов – от тех очертаний, какие видятся находящемуся позади прожектора. Способ, каким властвующий субъект преподносит прошлое, локализуя или, напротив, увеличивая зону освещения, регулируя яркость «прожектора», а также направленность и интенсивность его лучей, - проект памяти. Любая власть проектирует не только настоящее и будущее, но и прошлое. Точнее, конечно, не само по себе прошлое, но и его интерпретации и восприятие. Проект памяти расчленяет прошлое на две части – актуализируемую (т.е. «освещаемую») и игнорируемую (как правило, преднамеренно). В свою очередь, актуализированная часть также неоднородна. В ней можно выделить два отличающихся друг от друга начала, которые можно обозначить культурным героем памяти и субъектом памяти. Анализ взаимодействия пространств власти и памяти позволяет представить динамическую картину политического процесса. Интерпретации минувшего – существенные компоненты легитимации режимов.
Весьма продуктивным представляется также обсуждение историками и философами трудного вопроса – можно ли вписать в логику исторического процесса период коммунистической диктатуры? Часть ученых осознает, что она не была случайностью, объясняющейся личностью Сталина (раньше – Ленина), а каким-то образом связана с логикой и общими линиями русской истории. Но как объяснить эту не случайность? Радикальные исследователи хотели бы напрямую, «логически» вывести русский коммунизм из прошлого (сильная централизованная власть, отсутствие гражданского общества, архаические структуры, политическая неразвитость населения) и склонны видеть в нем гигантский рецидив феодализма. Коммунизм они определяют как решение исторического спора в пользу архаики и антимодернизма, как реакцию традиционного общества на техногенную цивилизацию, с использованием всех приобретений этой цивилизации для воскрешения прошлого (В. Красильщиков). Другая, более консервативная часть историков рассматривает коммунистический режим как незрелое выражение зрелой (по всемирным меркам) исторической тенденции перехода к социализму. В рамках линейно понимаемого формационного развития русский коммунизм представляется им необходимым следствием обострения социальных противоречий российского капитализма, закономерным выходом из ситуации, созданной империалистической войной и кризисом старого способа производства.
Некоторые философы видят главный недостаток этих подходов историков к русскому коммунизму в том, что они суживают видение проблемы до императивов и архетипов «национальной» российской истории, не могут встроить проблему во всемирно-исторический контекст. Между тем, только взгляд на коммунистический тоталитаризм как на одну из тенденций мировой истории стал отправным пунктом наиболее плодотворного объяснения победы большевиков в 1917 году и последующей эволюции режима (И. Пантин). Коммунизм высвободил творческую энергию социальной утопии, порожденную вызовами современности, в разной мере решил на свой лад некоторые из назревших проблем исторического развития России и при всем своем варварстве и бесчеловечности продолжил тенденцию «догоняющего» исторического развития (М. Гефтер, В. Цымбурский, Б. Капустин). Характер перемен и логику функционирования коммунистического (в духе раннего Маркса) общества обусловливает и определяет, по мнению А. Фурсова, предмет отрицания, т.е. специфика периферийного капитализма. В результате социального переворота 1917 года «вторичное», догоняющее развитие России к капитализму сменяется коммунистическим «паракапитализмом». Соответственно, коммунизм – это форма власти, не только устраняющая капиталистическую эксплуатацию, но и стирающую грань между государством и гражданским обществом, государственность (властью) и классовостью (собственностью). В итоге власть становится «системной судьбой», специфическим качеством общества. Новый тип социальной организации («властесобственность») обусловливает превращение экономической, социальной и духовной сфер общества в разновидности однородной, недифференцированной власти. Данные рассуждения свидетельствуют о сохранении влияния научной парадигмы – от «государственной школы» русской историографии Б.Н. Чичерина до ее современных последователей, которые обнаруживают движущую силу и специфику российской истории в уникальной отечественной модели государственности, организации власти как моносубъектной.
Приведенные в данной работе примеры свидетельствуют о том, что историки вновь возвращаются к созданию обобщающих теоретических схем, концептуальному осмыслению исторического процесса в целом, попыткам представить сквозной взгляд на историю России в протяженной перспективе, раскрыть ее логику и объяснить специфику.