Смена парадигм: причины и последствия
События 1991 и 1993 годов усилили дискуссию о методологическом кризисе и новых формах историописания. К тому же, эта дискуссия сопровождалась судорожным поиском своего идеологического «окна» при интерпретации исторических фактов. Некоторые историки даже призвали коллег строго следовать «тоталитаристскому» подходу, на том лишь основании, что он якобы «победил» на Западе так называемых «ревизионистов». Однако большинство исследователей стремилось воспринимать историографический процесс с позиций преемственности, а не в плоскости победы или поражения той или иной концепции, призывы к покаянию, преодолению комплекса ущербности представали лишь как идеологическая задача, не способная подчинить себе историка.
Платой за всеобщую увлеченность спорами о преимуществах того или иного подхода (цивилизационного или формационного, тотального или «социальная история), стал постмодернизм, поставивший под сомнение саму необходимость существования исторической науки. Раньше общественная мысль не отказывалась от поиска универсального исторического смысла, историки могли смело оперировать такими сущностями как «народ», «нация», «государство», выступающими в качестве носителей исторического смысла. На рубеже ХХ и XXI веков, в условиях кризиса современности, индустриального, урбанистического образа жизни, крушения многих политических и интеллектуальных абсолютизмов, все обстояло иначе. Даже современная философская мысль отказалась от установки на систематизацию исторического прошлого как необходимого «предуготовления настоящего или будущего». Настоящее уже не представляется как закономерный итог поступательного движения, реконструируемого аналитическим способом. Невозможной стала тематизация какого-либо будущего или тем более окончательного исторического состояния, которое необходимо должно наступить и поэтому объяснить прошлое и настоящее через их движение к этому состоянию.
Выход из кризиса для определенной части исследователей виделся в смене парадигм – замене модернизма, с его универсальными, все объясняющими теориями общественного развития, постмодернизмом (и главным течением в нем – постструктурализмом). Речь идет о моделях многонаправленности и неравномерности изменений, дистанцировании от политических зависимостей, метода, идеологии, стратегии, авторитарной парадигмы, ставке на самостоятельную роль слов и текстов, когда действительность произвольно структурируется в зависимости от слов и текстуальных «значений», произвольно выбираемых исследователями. Как заметил профессор Мичиганского университета П. Новик, «постмодернистская эра», сама являясь следствием истории, растворила историческое время в многообразии текстов и мнений. Способствует этому и ставка в осмыслении времени на «культурную матрицу», для которой не важны причины и следствия того или иного события.
Все это было продемонстрировано авторами нашумевшего четырехтомного издания «Иное. Хрестоматия нового российского самосознания» (1995). Сомнения в исторической истине здесь не прямолинейны, «преемники веховцев» как бы следуют завету Умберто Эко, рассуждавшему о постмодернизме как ответе модернизму, заявившему, что раз прошлое невозможно уничтожить, ибо его уничтожение ведет к немоте, его нужно переосмыслить – иронически, без наивности.
Попытка оценивать прошлое с позиций социоестественной истории, т.е. научной дисциплины на стыке гуманитарных и естественных наук, рассматривающей российскую цивилизацию как жизненный путь этносов России, прежде всего славян и тюрков, заканчивается весьма странным выводом о «разыгранной нами же трагедии несовместимости «чужой» технологии с собственными представлениями о мире и о себе» (Э.С. Кульпин). Если бы технология была своя, родная, то не происходили бы технологические катастрофы, поскольку наш человек еще не отличается «развитым чувством значимости Личности, а отсюда высокой индивидуальной ответственностью за свою работу, за свое рабочее место».
Тремя факторами обусловливает российскую деструкцию ХХ века В.Л. Махнач, все остальные, революционные партии, войны, иностранная помощь и др., являются незначительными. К первому фактору относится вступление русского и нескольких других видных этносов России в фазу надлома, согласно этнологической теории Льва Гумилева, ко второму – русское западничество и к третьему – наличие в русской культуре антисистемы.Последнее понятие, наименее употребляемое в литературе, также предложено Гумилевым. Антисистемами он называл призраки систем, стремящиеся разрушить мироздание, сменить мироощущение. Они рождаются в зонах контакта великих культур и, следовательно, большинство из них синкретично. В заданных параметрах, естественно, «ленинский нэп и сталинское псевдоимперское поведение» одного происхождения: антисистема меняет знак, но не прекращает деструкцию. То же самое произошло и в 1990-е годы, особенно в 1993 году. Питательная же среда у антисистемы – бюрократизация, западничество. Деструкторы – «политики, литераторы, журналисты, военнослужащие», стремящиеся, оказывается, последовательно осуществлять деструкцию общества и сокращать время жизни данного этноса.
Для А.В. Фадина новейшая история России предстает не иначе как модернизация через катастрофу. Опричнина, петровские реформы, сталинские индустриализация и коллективизации – все это цена обновления русской истории. Поиск исторического смысла советской системы и ответов на вопросы давно поставленных самими историками (была ли советская система специфическим путем модернизации отстающего «на эшелон» общества или цивилизационной альтернативой западному, «Марксовому» капитализму), однако, необходим автору лишь для обоснования движения к модернизации по вектору катастроф. В этом отношении не спасают оговорки о том, что кумулятивная тотальная катастрофа, подобная катастрофе 1914–1923 годов, в урбанизированном индустриальном обществе все же крайне маловероятна.
Кто внимательно следил за методологическими дискуссиями под занавес тысячелетия, не мог не заметить некоторой вторичности используемых авторами «Иного» категорий. Во всяком случае, все они являются своеобразной интерпретацией концепции российской самобытности, предложенной в трехтомнике А.С. Ахиезера «Россия: критика исторического опыта» (1991). В нем был показан заразительный пример конструирования жесткой матрицы определений и характеристик, которые могут произвольно накладываться на различные периоды отечественной истории. Излюбленным полигоном являются 1917 и 1993 годы, а незаменимыми категориями – раскол, инверсия, локализм. Однако многие профессиональные историки выразили скепсис по поводу того, что концепция Ахиезера открыта для любого фактического материала.
Западные исследователи, рассматривая постмодернизм как реакцию на падение объективной истории, увидели в нем инструмент не интеллектуального анализа, а «орудие контроля над мыслью». Благодаря постмодернизму произошла политизация гуманитарных наук, поскольку постмодернизм, не желающий оставаться в рамках метода и претендующий на абсолютность, стал не новым инструментом интеллектуального анализа, а орудием контроля над мыслью. Своим релятивизмом он внес путаницу и поднял на щит гендер, деконструкцию и другие суперсовременные темы. Постмодернистский способ мышления заявляет, что историческое мышление деструктивно, оно мешает настоящему, а поскольку в мире ничего не повторяется, то нет необходимости историзировать, вообще знать историю. От «бремени истории» надо освободиться. Итак, былая привлекательность постмодернизма (как искать в текстах скрытый смысл и противоречия) сменилась очередным экстремизмом, что дает основание еще раз повторить: интеллектуальные абсолютизмы приходят и уходят, а история остается.
Представители «новой исторической науки» обоснование поиска другого пути видят в новом определении исторической объективности – любое знание происходит из взаимодействия между квалифицированным исследователем и исследуемым предметом, интеллигибельная история, способная понимать и объяснять, все еще может быть написана и эта история имеет шансы на то, чтобы претендовать на справедливое отражение прошлого. С философской точки зрения эта позиция представляет собой прагматический подход (или «практический реализм»), т.е. в отличие от постструктуралистов практические реалисты делают упор на способность слов артикулировать разнообразные формы контактов познающего субъекта с объектами исторического исследования. Можно признать, что язык есть условность, что историки используют риторические стратегии, что все прошлое сконструировано, однако, связь между прошлым и взглядом историка на него, прошлое, можно провести. Готовность поучиться у деконструктивистов, как искать в текстах скрытый смысл и противоречия не означает, что язык является абсолютно нестабильным, что он не способен выражать смысл. Точки зрения могут быть разными, но документы и источники должны перепроверяться разными историками, заново прочитываться с выявлением ошибок. В этом случае будет не трудно определить (при многовариантной, разноликой истории) более правильный взгляд среди конкурирующих точек зрения на прошлое.
Ценность такого подхода прежде всего в размышлениях о способах и формах установления диалога с исследуемым внешним объектом. Каждое поколение историков ведет этот диалог по-своему, в терминах, которые значимы для этого именно поколения. Необходимость для каждого поколения историков переписывать историю заново, хотя и сводит на нет старый позитивизм, не делает ее менее объективной. При этом от историка – квалифицированного исследователя – не требуется быть имперсональным искателем истины, не принимающим в расчет себя, свой характер, свою национальность, пол и т.д. Осознание одного этого – уже революция. Стремление к научной нейтральности и объективности не должно приобретать форму религии, а значит, и нового абсолютизма. Путь к своей истории, безусловно, сложен. Освобождение от одних ограничений (внешних) сменяется другими, возможно, более сложными (внутренними). Историк и социолог Т. Шанин, исходя из собственного опыта изучения истории революционной России, к ограничениям профессии историка отнес соотношение между сознательным выбором и безличностными детерминантами человеческого поведения, принятую иерархию причинности, связывающую социальные институты и категории анализа, влияние различных понятий исторического времени, которые укоренились в обществоведении, наконец, вопросы ярлыков и терпимости. Все эти «шоры» обществоведения объясняются распространенным типом неправильной интерпретации – редукционизмом, своеобразным «идолом человеческого мышления».
Новый взгляд на прошлое невозможен без освобождения от прежних шор, без восстановления утраченных балансов. Пример реальности этого, к примеру, демонстрирует подход В.В. Радаева, который рассматривает прошлое сквозь призму не одной, как обычно было принято, а нескольких идеологических систем. Причем они понимаются не как «классовая доктрина», а как «совокупность идей», без разделения на прогрессивные или реакционные, радикальные или умеренные. Говоря о близком прошлом глазами социалистов, Радаев отмечает определенную последовательность и полноту социалистической парадигмы, однако, любые несоответствия схеме описывались данной идеологией как «нетипичные случаи», как отклонения от нормы, что было возможным до поры до времени. Основой оценки прошлого со стороны носителей демократической идеи стали негативные характеристики, но они опираются на понятийный аппарат марксистской и неомарксистской критики буржуазного строя (эксплуатация, принуждение, отчуждение от труда и т.д.). Не случайно в демократических описаниях «реального социализма» проступали явные изъяны.
Примером либерального дискурса являются работы В. Найшуля и их основные моменты: государственный центр утрачивает возможности эффективного подавления; укрепляется система торгов за ресурсы на всех уровнях властно-хозяйственной иерархии, или «экономика согласований»; система волевого перераспределения перерастает в систему «бюрократических рынков», где происходит обмен ресурсов и готовой продукции, множества хозяйственных и бюрократических услуг. С точки зрения консерваторов, Россия следует особому пути. Политика московских князей, Иоанна Грозного, Петра I и Сталина – звенья одной длинной исторической цепи.
Следовательно, учитывая особенности различных идеологических систем, важно обнаруживать в политике правящих режимов не одну систему, а идеологические гибриды. Даже если одна идеология все-таки явно доминирует, то в этом случае в ней самой надо искать различные балансы.