Современное российское историознание: основные черты и тенденции
Последние два десятилетия стали временем глубокого обновления исторического знания и постановки перед исследователями целого комплекса трудных вопросов. Этот процесс сопровождался «борьбой за прошлое» и заполнением так называемых «белых пятен», изменениями в тематических и ценностных ориентациях российских исследователей, разрушением прежних иерархических моделей в исторической среде, началом бытования истории с интернетом, проникновением в научное пространство рынка, а с ним конкуренции за лучшую «упаковку» исторического знания.
Осмысление основных черт и тенденций этих трансформаций как раз и предлагаются в данной публикации. Ее основная задача состоит в том, чтобы ответить на вопрос, почему и в новых условиях история сохраняет большую притягательную силу в обществе, почему история по-прежнему востребована не только как знание, но и как инструмент осмысления происходящего.
Методологический кризис советской историографии и поиски путей его преодоления
Начиная с середины 1980-х годов, интересы и приоритеты перестроечного сознания стали диктовать ученым те модели советской истории (разумеется, только в сравнении с «Кратким курсом» истории ВКП (б)), которые были приемлемы для политики. Пока политический процесс шел по пути разрушения старого, эти модели соответствовали задачам и потребностям самого исторического знания. Шла расчистка исследовательского пространства от старых догм и стереотипов. Никто не осознавал в полной мере возможные подводные камни этого интеллектуального переворота. Несущей опорой переосмысления прошлого была не историческая наука как таковая, не ее внутренние потребности, а внешние по отношению к науке факторы. Эмпиризм профессиональной историографии опирался на концептуальные подпорки публицистики, которая стремительно заполняла образовавшийся мировоззренческий вакуум. Однако подходы и объяснения публицистов выполняли скорее политическую, чем аналитическую функцию – интеллектуальное «отторжение» и дискредитация тех сторон прошлой действительности, которые в первую очередь подлежали пересмотру, реформированию или полной ликвидации. Сама же советская историография со всеми познавательными структурами, психологией кадров, представлениями и ориентирами, объективно говоря, была готова только к тому, что вынуть отработанный блок концепций, почерпнутых из «Краткого курса» истории ВКП(б), и заменить его другим, созданным уже в условиях новой политической конъюнктуры.
В первых острых дискуссиях борьба как раз и шла не за углубление собственно исторического знания как такового, а за «схему», за то, чтобы предложить и обществу, и историкам новые объяснения прошлого. Одни стремились сохранить и отстоять старые «схемы», другие – разрушить их порой путем простого перевертывания с ног на голову, замены политических знаний. И первые, и вторые не выходили за рамки старого типа мышления, устойчивых традиций историографического «абсолютизма» и монополии на истину. В результате политизированные дискуссии, чем дальше, тем больше вырождались в вульгарную перебранку о том, «туда» или «не совсем туда» шла страна на протяжении почти семидесяти пяти лет. «Подгонка» прошлого к злобе дня (не только «правая», но и «левая») очень быстро перестала быть фактором, благоприятным для развития исторической науки. Появление множества «схем» и объяснительных концепций создавало возможность выбора, и не только исходя из политических симпатий и антипатий историков.
В то же время ряд историков предложил искать в концепциях, которые «самозародились» или проникли в советскую историческую науку из западной социологии, своего рода «большие алгоритмы» советской истории, претендующие на фундаментальное объяснение самого исторического феномена – России ХХ века. Профессиональная историография нуждается в синтезе взглядов, идей и подходов, в «снятии» знаний о цикличности, повторяемости, «предопределенности» и взаимозависимости исторических явлений и процессов, в интеграции методов историографического отражения дискретности и инерционности исторических событий.
К «большим алгоритмам» можно отнести: алгоритм «догоняющего развития» или индустриальной модернизации, алгоритм «большой революции», имперский алгоритм и «доктринальный» алгоритм. За каждым из них стоит концепция (концепции), более или менее разработанная в западной и российской социологии и историософии. Каждый имеет свою сферу описания, набор понятий, категорий, догм и шаблонов. Каждый схватывает определенные смыслы, тенденции и объясняет более или менее значительную совокупность фактов.
В конце 1980-х – начале 90-х годов первым по популярности, но отнюдь не по объяснительной силе и эвристическому потенциалу был «доктринальный» алгоритм. Этот подход изображает недавнее прошлое как реализацию исходной политической доктрины большевистской партии, сориентирован на анализ тех идеологических форм, в которых правящий режим осмысливал сам и преподносил народу разнообразные факты социально-экономической, политической и духовной жизни. «Доктринальный» подход пытается объяснить прежде всего «теоретический» компонент политического механизма, способы адаптации марксистских понятий к потребностям сталинской системы, состав того идеологического «цемента», от которого зависела стабильность сталинского и послесталинского общества. Сегодня весь этот комплекс идей остается специфической отечественной модификацией «тоталитаристского» подхода западной советологии эпохи «холодной войны». В ситуации методологического вакуума историку-эмпирику легче всего было усвоить те модели, которые являются вывернутым наизнанку советским догматизмом. Все то же самое, но только наоборот.
Значительное количество фактов и явлений истории ХХ века способны объяснитьалгоритм «догоняющего развития», связанный с моделью модернизации, и алгоритм «большой революции». Что касается первого алгоритма, то еще с конца 60-х годов ХХ века разрабатывались концепции, объясняющие особенности развития стран «второго эшелона» развития капитализма, к числу которых принадлежала и Россия. Второй алгоритм использовали оппоненты большевиков – меньшевики, сменовеховцы, троцкисты. Этот алгоритм привлекает даже тех исследователей, которые считают Октябрьскую революцию 1917 года сомнительной и отказывают ей в праве быть отнесенной к «великим революциям». Однако при любом отношении к российской революции этот подход способен дать научную интерпретацию проблем политического экстремизма, пролетарского якобинизма, насилия и террора, проследить восходящую линию революции, ее регресс и упадок, «термидор» и «бонапартизм». То же самое можно сказать и в отношении «имперского» алгоритма, объясняющего рождение, развитие, развал российской и советской империй.
Помимо названных алгоритмов исторической концептуалистике предстоит найти и описать новые, еще неизвестные алгоритмы. «Большие алгоритмы» в лучшем случае дают историософскую картину развития общества в целом. В анализе конкретной истории отдельных этапов и периодов «большие алгоритмы» сами по себе работать не могут. Многие, на первый взгляд, частные вопросы они вообще не смогут объяснить. А слишком жесткая привязка конкретного исторического описания к тому или иному алгоритму навязывает порой и очень жесткую (и тенденциозную) схему этого описания, невосприимчивую к неудобным фактам. То есть нужны своего рода методологические «переходные мостки» от глобальных историософских схем к конкретно-историческим описаниям, способных «заземлить» высокую теорию на грубую почву реального исторического процесса, выделяя в нем поворотные моменты, когда происходят фундаментальные изменения во взаимодействии «больших алгоритмов» истории, выходят на первый план и становятся определяющими одни алгоритмы, уходят или «засыпают» другие. Эти структурные изменения, определяющие облик исторического процесса на длительную перспективу, нуждаются в самостоятельном инструментарии для своего исторического описания. То же самое можно сказать и о рутинных периодах, когда существенно ограничена способность людей изменять свое будущее и действовать в масштабе социально-политических макропроцессов. Для описания своеобразия переломных и рутинных периодов прошлого могут подойти гегелевские понятия «эпического» и «прозаического» состояний мира, каждое из которых отличается совершенно особыми свойствами и чертами.
В своем развитии общество проходит не только через различные состояния, но и переживает сравнительно короткие моменты высокого социального напряжения, «сгущения» противоречий, позволяющих говорить об особых «критических точках» исторического процесса. Одни «критические точки» перерастают в «эпические» состояния, вызывают глубочайшие социальные сдвиги, другие – становятся моментами тактического выбора путей и средств. Бывают ситуации, в которых возможность изменений и корректировка процесса вообще не реализуется на практике. Анализ «критических точек» позволяет понять, как изменяется или может измениться сам тип движения, взаимодействия социальных противоречий, пропорций между «большими алгоритмами»
Изучение «критических точек» и «эпических» состояний позволяет понять и описать конкретно-исторические формы, в которых историческая необходимость реализует свою альтернативную природу. В ситуации кризиса и социальной конфронтации разрушаются или видоизменяются рутинные формы массового поведения, на историческую арену выплескивается политический экстремизм, возникает атмосфера нетерпимости и конфронтации, в конечном счете, разрешающиеся в тоске по «порядку». Значение этих проблем для понимания феномена «Россия ХХ века» далеко не соответствует их конкретно-исторической изученности. Общие стратегии политического поведения масс в кризисных ситуациях остаются достаточно устойчивыми, но сами кризисы принципиально отличаются по своим итогам и результатам. Этот парадокс нуждается в своем историческом объяснении. Важно понять, почему одни кризисы ведут к либерализации режима, другие – к его ужесточению или перерождению, каковы «подводные камни» и возможные политические ошибки, приводящие к «затвердеванию» чрезвычайного способа управления.
Политические механизмы разрешения социальных кризисов, как и формы общественной консолидации и поддержания стабильности заметно различаются в условиях «открытой» и «закрытой» политической жизни. Историки приступили к разбору действительных причин возникновения в России режима однопартийной диктатуры, ее (диктатуры) социальных функций и конкретно-исторических форм. Особенно важно было понять объективные и субъективные факторы и причины отторжения российской «почвой» западных форм парламентаризма, неудачи подлинной многопартийности.