Трансформация против "общих" теорий

По нашему мнению, еще не получен ответ на кардинальный воп­рос - каким образом неустойчивая депрессивно-равновесная хозяй­ственная система 30-х годов трансформировалась (или была транс­формирована, что не одно и то же) в устойчивую динамично-равно­весную систему конца 90-х годов. Ясно только, что это две качествен­но различные хозяйственные системы с разными "целевыми функци­ями" и механизмами регулирования: первая была ориентирована на максимизацию частномонопольной прибыли, вторая – на максимум благосостояния большинства населения высокоиндустриальных стран.

Можно утверждать, что в интервале между этими двумя контраст­ными рыночными системами почти полвека складывалась, действовала, а потом постепенно демонтировалась государственно-рыночная систе­ма, которую только условно можно назвать кейнсианской. Она была динамично-неравновесной, то есть такой, в которой динамизм обеспечи­вался гибким государственным регулированием рынка на всех его уров­нях – макроэкономическом, мезоэкономическом и микроэкономическом.

Кейнсианство способствовало такой трансформации прежде всего благодаря аргументации в пользу поддержания эффективного спроса за счет бюджетных расходов. Однако это была лишь одна из необходимых предпосылок изменений. Потребовались глубочайшие потрясения, выз­ванные второй мировой войной, крушение империй и жесткий прессинг "холодной войны", научно-техническая революция, развернувшаяся с конца 50-х годов, чтобы институциональная структура "кристалличес­кая решетка" хозяйственной системы – кардинально изменилась.

Кейнсианцы прекрасно понимали, что они участвуют не просто в смене государственной политики, а в создании новой социально-эко­номической системы. Об этом свидетельствуют слова лидера амери­канского кейнсианства Э. Хансена, сказанные им в 1951 г.: "Двадца­тое столетие было заполнено глубочайшими катастрофами... Экономи­ческие, социальные и политические институты, казавшиеся прочными и долговечными, подверглись решительным преобразованиям... Нам предстоит решить трудную проблему превращения современного об­щественного устройства в слаженную и работоспособную систему"⁵.

Прискорбно, хотя и чрезвычайно любопытно то, что, проводя эм­пирические исследования и активно вырабатывая практические реко­мендации, и кейнсианцы, и монетаристы (а тем более марксисты) на уровне теории не заметили двукратной внутренней трансформации хо­зяйственной системы Запада. Не заметили, поскольку не желали ее за­мечать, да и в принципе не могли этого сделать, так как каждая теория видела смысл своего существования в том, чтобы именоваться общей, то есть охватывающей как минимум все периоды новой и новейшей исто­рии. Поэтому они предпочитают анализировать только общие черты всякого рынка – от староанглийского до новорусского. Между тем "дья­вол таится в деталях", и характер каждой рыночной системы определя ется спецификой ее институциональной структуры, а последняя – длительно действующими экзогенными факторами.

Фридмен объясняет поражение кейнсианства тем, что в 70-е годы стагфляция обнаружила несостоятельность кейнсианской политики. Во многом верное, однако, поверхностное объяснение. В этот период проявилась неэффективность не только кейнсианского макроэконо­мического регулирования, но и многих других социально-экономи­ческих институтов, возникших в 30-60-е годы. Необходимые в ходе трансформации неустойчивого депрессивно-равновесного хозяйства сперва в динамично-неравновесное (государственно-рыночное), а за­тем в устойчивое динамично-равновесное эти институты перестали быть полезными с завершением второго этапа трансформации. Более того, инерционное движение по старой институциональной колее ста­ло одной из причин (но не единственной) появления стагфляцинной спирали в 70-е годы. В этих условиях и одержал победу над кейнсианством современный монетаризм с его новым пониманием рыночно­го механизма, требованиями демонтировать значительную часть сло­жившихся институтов и предложениями проведения принципиально иной макроэкономической политики.

Если социальная философия и практические рекомендации мо­нетаризма широко известны, то этого нельзя сказать о его экономи­ческой теории. Обычно считается, что она - макроэкономический ва­риант традиционной неоклассической теории, хотя дело обстоит со­всем не так. Даже в серьезных учебных пособиях, в которых авторы много и охотно рассуждают о взглядах монетаристов на роль денег и государства в экономике, относительно их общеэкономической тео­рии они ограничиваются лишь общими фразами.

В фокусе традиционной неоклассической теории находились факторы производства (труд, капитал и земля) и их предельная про­изводительность как основа объяснения распределения доходов и формирования конечного спроса. Функция потребления оказывалась тесно взаимосвязанной с функцией производства.

В трактовке современного монетаризма неоклассическая теория приобретает совершенно новый вид. В центр анализа выдвигаются не факторы производства, а богатство во всех его видах как источник разнооб­разных (денежных и неденежных) доходов, с одной стороны, и как причина издержек по его сохранению и воспроизводству - с другой.

К пяти основным формам богатства М. Фридмен относит деньги (агрегат МО, облигации, акции, физические блага, человеческий ка­питал. Каждая из этих форм богатства способна приносить доход как в денежной, так и в неденежной форме. Например, деньги могут при­носить доход не только в виде процентов по бессрочным депозитам, но и в виде удобства, надежности, гарантий и т.д.

Какова причинная связь между доходами и богатством? Фридмен дает неоднозначный ответ на данный вопрос: "Богатство включает все источники "дохода" или потребительских благ. Одним из этих источников является производительная способность самого человече­ского бытия. С этой точки зрения сама учетная ставка выражает соотно­шение между богатством, выступающим как запас, и доходом, который выступает как поток… При столь общем подходе доходу не может быть приписано обычное значение, которое мы привыкли измерять"⁶. Итак, с одной стороны, доход есть функция богатства, но с другой – богатство следует рассматривать как капитализированный доход.

Здесь уместно заметить, что выдающиеся экономисты не любят давать однозначные ответы на кардинальные вопросы, чем нередко вызывают раздражение у коллег по профессии. Известный ученый М. Блауг сетовал: "Общая теория" – просто непричесанная книга, подобно "Началам" Рикардо, или "Капиталу" Маркса, или же "По­зитивной теории" Бем-Баверка, которая содержит не одну и не две, но три или четыре "модели" функционирования современной эконо­мики"⁷. Это же, видимо, справедливо и по отношению к М. Фридмену. Его полезнее понять, чем ловить на противоречиях и тавтологи­ях. Тем более что в его работах, как и в трудах других крупных экономистов, четко видна та теоретическая "модель функционирова­ния современной экономики", которую он считает главной.

Итак, определяющей основой его модели является богатство "пер­вичных собственников" (то есть населения) и фирм, служащее источ­ником потока доходов. Подчеркнем, что модель исходит из ряда пред­положений относительно устойчивой эффективности хозяйства и, в частности, "относительно уровня потребления ресурсов, который в теории считается постоянным и стационарным, то есть может поддер­живаться бесконечно долгое время"⁸.

В рамках данной модели центральная проблема, которую реша­ет каждый собственник, - оптимизация структуры принадлежащего ему богатства с целью максимизации совокупной полезности своих доходов. Тем самым максимизируется и полезность самого богатства. "Обладание одной формой богатства вместо другой означает измене­ние в потоке доходов, а эти различия и составляют фундаментальную сущность "полезности" каждой отдельной формы богатства"⁹.

Теперь рассмотрим ключевой тезис современного монетаризма. Если деньги и для населения, и для фирм - одна из форм богатства, приносящих доход, то спрос на деньги определяется их предельной Доходностью в сопоставлении с предельной доходностью других форм богатства. Структура же богатства инерционна, и деньги занимают в ней устойчивое место. Отсюда следует заключение, одновременно логичное и неожиданное: совокупный спрос на деньги должен быть величиной устойчивой, изменяющейся лишь пропорционально дол­говременному темпу изменения ВНП и национального богатства.

Этот вывод современного монетаризма разительно отличается как от традиционного неоклассического, так и от кейнсианского подхода, хотя формально все три направления принадлежат к "количественной теории денег". Дело в том, что, согласно второму подходу, деньги рассматривались прежде всего как средство обращения, а согласно третьему, "предпочтение ликвидности" объяснялось страховыми и спекулятивными функциями денежного запаса. С этих позиций сто­ронники и того, и другого подхода разрабатывали концепцию "кассо­вых остатков"; но и тем, и другим было далеко до понимания денег как равноправной формы богатства, приносящего доход.

И не только равноправной. Будучи одной из форм богатства, день­ги одновременно являются ключевым инструментом механизма цен, на основе которого функционирует рыночная система. И если спрос на деньги в каждый данный момент устойчив – это главная гарантия устой­чивости платежеспособного спроса и всей рыночной системы. Тем са­мым монетаризм "опровергает" первый центральный тезис кейнсианства – о врожденной неустойчивости рыночного механизма.

Другой центральный тезис кейнсианства - о врожденной склонно­сти рыночного хозяйства к установлению равновесия при неполном ис­пользовании ресурсов. С точки зрения монетаризма любые ресурсы вза­имозаменяемы как форма богатства и если одни из них оказались вре­менно в избытке, то они начнут приносить меньше дохода; население и фирмы постараются изменить структуру своего богатства и равновесие восстановится. Богатство же нации в целом не может быть избыточным. Но если такого состояния, как перманентное равновесие при неполной занятости, в принципе не может быть, то отпадает и надобность в кейнсианском выводе о реакции на него в виде жесткой закрепленности цен и зарплат; исходить в теории нужно из гибкости тех и других.

В данной связи нет необходимости излагать всю теорию монета­ризма – мы ограничимся лишь отдельными ее исходными положени­ями, достаточными, на наш взгляд, для того, чтобы поставить тот же вопрос, касающийся кейнсианской теории, который мы задавали выше: какую хозяйственную систему моделирует современный монетаризм? Видимо, такую, которая отвечает по меньшей мере трем обязатель­ным условиям.

Во-первых, поскольку монетаризм во главу угла ставит деятель­ность первичных субъектов хозяйства по оптимизации структуры их собственного богатства – будь то деньги, облигации, акции, физичес­кие блага или человеческий капитал, – необходимо, чтобы все или большинство указанных субъектов имели реальную возможность сво­бодного выбора между различными формами богатства. Если субъект обладает только ограниченным человеческим капиталом, доход от которого целиком уходит на текущее потребление, то у него нет тако­го выбора. А там, где нет свободного выбора между формами богат­ства, там и М. Фридмен теряет свое право теоретика.

Во-вторых, монетаристская теория предполагает такие общие условия, при которых национальное богатство способно приносить устойчивый совокупный доход. Это, в частности, включает наличие широких возможностей для прибыльного инвестирования, поддержа­ния производительности человеческого капитала, доступа к естествен­ным ресурсам - одним словом, "внешних" условий эффективности функционирования хозяйственной системы. Это как раз те условия, в существовании которых глубоко сомневался Кейнс.

Наконец, постулат монетаристов о гибкости цен и зарплат исхо­дит из господства свободной конкуренции на рынках товаров, ресур­сов и вообще всех благ, включаемых в богатство.

Попытаемся найти в реальной экономической истории такую хозяйственную систему, которая отвечала бы перечисленным выше требованиям. Как это ни неожиданно звучит, но данная теория неплохо моделирует условия раннего капитализма, когда преобладающее боль­шинство населения являлись мелкими собственниками богатства, кон­куренция была свободной, а доступ к естественным ресурсам - доста­точно широким. Затем, когда имущественная дифференциация и раз­рыв в доходах резко углубились, возникла система, наилучшим обра­зом описываемая классическими схемами Смита - Рикардо - Маркса. К концу XIX - началу XX вв. социально-экономические антагонизмы в странах Западной Европы и США значительно сгладились, но иму­щественная дифференциация сохранилась; наиболее адекватными в этих условиях оказались неоклассические модели, а постулаты со­временного монетаризма (как и кейнсианства) для объяснения пове­дения хозяйствующих субъектов могли бы быть применены (если бы они тогда существовали) только в весьма ограниченных рамках.

Зато можно определенно сказать, что ни один из постулатов современного монетаризма не отвечает той (описанной нами выше) ре­альной хозяйственной системе, которая возникла в 30-е годы. Как объясняет М. Фридмен этот, казалось бы, крайне неприятный для монетаристов факт? Парадоксально, но именно на нем зиждутся кри­тический пафос монетаризма и его практические рекомендации. Ар­гументация выглядит примерно так; если облик реальной системы не соответствует параметрам монетаристской модели, это означает, что он искажен некомпетентной экономической политикой государства.

В 30-е годы центральными банками проводилась политика де­нежной рестрикции, то есть сжатия денежной массы по отношению к ВНП; это привело к сокращению платежеспособного спроса, сниже­нию цен и хронической депрессии. В 50-60-е годы, напротив, дей­ствия правительств и центральных банков были направлены в соот­ветствии с кейнсианскими рекомендациями на чрезмерное предложе­ние денег. Перманентная инфляция искусственно подогревала конъ­юнктуру, вызвала гипертрофию потребления, подорвала склонность населения к сбережениям, ослабила конкуренцию и эффективность хозяйства. В результате в 70-е годы наступила стагфляция.

Такой интерпретацией довоенного и послевоенного опыта совре­менный монетаризм подкрепил свой центральный вывод: если спрос на Деньги, определяемый базовыми условиями рыночной экономики, есть величина устойчивая, то предложение денег до сих пор зависело от политической психологии и других нерыночных обстоятельств. Пока предложение денег осуществляется не в соответствии со строгим науч­ным правилом, в экономике будет ощущаться то недостаток, то избыток Денег; следовательно, по вине государства и центральных банков может возникать угроза либо хронической депрессии, либо стагфляции.

Чтобы этого избежать и дать возможность рынку естественно развиваться, ежегодный рост предложения денег должен строго соот ветствовать долговременному среднегодовому росту спроса на них. Иначе говоря, допускаемый темп роста денежного агрегата M1 в данном году должен строго соответствовать долговременному среднего­довому темпу роста реального ВНП и не зависеть от циклических колебаний конъюнктуры.

Последний вывод был подтвержден развитием мировой экономики в 70-80-е годы. Однако в экономической науке правильные выводы еще нередко делаются на основании недоказанных посылок. (Что, заметим, все же не так опасно, как делать ложные заключения из верных оснований.)

Можно вместе с монетаристами предположить, будто ведущие центральные банки в 30-е годы дружно сговорились быть некомпетентными, что усугубило депрессию. Однако трудно поверить в то, что такая некомпетентность могла быть хронической и породить узость инвестиционных возможностей, монополизм, низкий уровень и неустойчивость доходов и другие фундаментальные характеристики хозяйства.

Точно так же можно допустить, что кейнсианская политика денежной экспансии в послевоенные десятилетия стимулировала негативные процессы, на которые указывали монетаристы. Но кто способен доказать, что без такой политики был бы вообще возможен беспрецедентный экономический рост 50-60-х годов? Этот рост явился ; одновременно основой и следствием системной трансформации капитализма, в результате которой последний уже к концу 60-х годов приобрел принципиально новый облик.

Во-первых, в условиях высокой занятости и быстрого роста дохо­дов, увеличения в них удельного веса живого труда произошло колос­сальное перераспределение национального богатства. Его преоблада­ющая часть (в виде недвижимости, предметов длительного пользова­ния, ценных бумаг, вкладов в банки, а тем более человеческого капи­тала) оказалась в собственности большинства населения, образующего "средний класс". В этом состоит суть послевоенных процессов, получивших на Западе наименования "революция доходов", "рассея­ние собственности", "революция управляющих". Сформировалась система, характерно названная "экономика двух третей". В ней "пер­вичные собственники" получили реальную возможность свободного выбора вариантов при оптимизации структуры своего богатства вооб­ще и при определении его денежной компоненты в частности.

Во-вторых, развернувшаяся в этот период (вопреки пессимисти­ческим прогнозам кейнсианцев) научно-техническая революция на­ряду с демографическим взрывом и увеличением конечного спроса создала практически неограниченные возможности для эффективно­го инвестирования. Тем самым было снято наиболее жесткое экзоген­ное ограничение для функционирования рыночной системы.

В-третьих, как Феникс из пепла возродилась свободная конку­ренция. Это произошло благодаря тому, что развитие инфрасистем сделало эффективным мелкое и среднее производство, обусловило тенденцию к деконцентрации. Данная тенденция была усилена "рассеянным" характером послевоенного НТП, диверсификацией на круп­ных предприятиях, включившихся в конкуренцию сразу на многих рынках. С ростом доходов населения возникла встречная тенденция нарастающей диверсификации спроса и развития рынков. Сыграла свою роль и последовательная и скоординированная политика взаимно­го открытия национальных рынков и поощрения международной интег­рации. Возвращение свободной рыночной конкуренции придало ценам на продукцию и ресурсы необходимую гибкость, а ценовому механиз­му – роль автоматического регулятора экономического равновесия.

Не требуется особой проницательности, чтобы ответить на воп­рос – какой теоретической модели лучше всего соответствует обрисованная выше хозяйственная система? Ясно, что монетаристской.

Но здесь есть маленькая деталь, своего рода "ложка дегтя", кото­рая портит торжество победителей кейнсианства. Динамично-равновес­ная система в основном сложилась примерно за десятилетие до того, как монетаризм стал оказывать заметное влияние на экономическую поли­тику. Парадокс заключается в том, что именно кейнсианская, а вовсе не монетаристская политика способствовала появлению данной системы.

Начиная с 70-х годов новой системе стало тесно в "пеленках" государственной опеки и регулирования. Высокие и устойчивые до­ходы большинства населения сделали излишней бюджетную "накач­ку" эффективного спроса и резко сократили потребность в социальных программах. Созданные при мощной государственной поддержке инфрасистемы и реструктурированная промышленность далее могли функционировать самостоятельно на рыночных основах. Отпала, сле­довательно, и экономическая необходимость в высоких налогах, в жестком регулировании цен и внешней торговли и в программах мас­сированных государственных инвестиций. Наоборот, государствен­ный "активизм" стал помехой эффективному функционированию уже сформировавшейся системы рыночного саморегулирования. Именно такая ситуация сложилась в начале 70-х годов, когда все еще жестко регулируемая государством рыночная система не смогла гибко при­способиться к энергетическому и ряду других структурных кризисов и в результате оказалась в состоянии хронической стагфляции.

На подобной вполне подготовленной почве бурно взошли семе­на, которые небольшая, но активная группа теоретиков нового моне­таризма поначалу безуспешно засевала еще со второй половины 40-х годов. Их рецептура дерегулирования с конца 70-80-х годов была использована в хорошо известных экономических программах "нео­консервативных" течений по всему миру, прежде всего "тэтчеризма" в Англии и "ренганомики" в США.