3. А.С. Изгоев.

40. «Биржевые ведомости», 1903, № 92 (21 февраля)

По поводу картины Репина «Какой простор!», выставленной у передвижников, А.С. Суворин в своем «Маленьком письме» вспоминает характерный анекдот о портрете Л.Н. Толстого с босыми ногами.

Когда Лев Николаевич узнал о таком своем портрете, написанном Репиным, он сказал: «Благодарю Вас, Илья Ефимович, за то, что, разув меня, Вы оставили мне панталоны…»

41. «Русское слово», 1903, № 55 (25 февраля)

Д. Мережковский обижен. Он не желает, чтобы его считали пигмеем, а Л.Н. Толстого – гигантом.

В.В. Розанов, – пишет он в журнале «Мир Искусства», – защищая меня от нападок г. Михайловского, по поводу того, что я, «карлик», замахиваюсь на такого огромного человека, как Л. Толстой (выражение г. Михайловского), ссылается на слова, сказанные, будто бы, мною случайно, в торопливую и забывчивую минуту, три-четыре года назад, в частной беседе с ним, В.В. Розановым: «Конечно! я, пигмей, говорю о гиганте Толстом...»

И г. Мережковский серьезно недоволен своим товарищем по похождениям в «миры неясного нерешенного» г. Розановым. Он заявляет с гордостью: «Я заговорил о Л. Толстом, не как “пигмей” о “гиганте”, а как человек о человеке. Баснословные времена гигантов уже прошли или еще не пришли: я, по крайней мере, думаю, что в наши дни мог бы явиться не только великий художник, великий ученый, великий общественный деятель, но и великий человек, настоящий “гигант”, перед которым все мы с радостью и без малейшего “хамства” почувствуем себя “пигмеями”. Л. Толстой не был великим человеком в этом смысле; ему, стоявшему на горе, и другим, смотревшим на него снизу, казалось иногда, что не гора под ним, а что он сам – гора. Но это был обман зрения. Я и обнаружил этот обман».

Странное время приходится нам переживать: недавно г. Бальмонт публично признал себя великим поэтом, а теперь г. Мережковский претендует на равенство (по крайней мере, разумеется) с Л.Н. Толстым.

Не знаешь, право, чему больше удивляться: дерзости ума или необузданности чувства самомнения этих господ.

42. «Новый путь», 1903, № 1 – 3

Литературный архив. Письма гр. Л.Н. Толстого к М.А. Н.

Очень, очень рад был получить от вас письмо, дорогой Михаил Александрович. Д[аниловой] письмо я передал Т.А. К[узминской], и она обещала искусно подойти к мужу с этим делом. Как-то ужасно оголились мне все… – жестокости. В то же время, как ваше письмо, приехал Ч[ертков], к. проездом был в В[оронеже] – у Д[рожжина]. Его мучают страшно, но это удивительной силы человек. Хотел бы послать вам его записку о себе, попрошу М[арью] А[лександровну] списать и послать вам. Вот тоже надо стараться помочь ему, хотя он и не просит. И такое странное отношение просить мучителей поменьше мучать. Чувствуешь, что если можешь просить и просьба принимается, то сам стоишь на одной доске с ними и стыдно. Я очень рад, что вы написали мне. Я бы и сам написал вам, если бы было время. Какое мое отношение к вам? Никакого нет, кроме любви к вам. Нам, старикам, стоящим одной ногой в гробу, некогда затевать иные, кроме любовных, отношения; а к вам, это мне так естественно, и сердцем тянет. Письмо ваше и в другом отношении полезно и хорошо. Я знал это, но хорошо живее помнить. <…>

Лев Толстой. 1889 г.

* * *

Уже раз начинал писать вам, дорогой Мих. Ал., но не дописал и разорвал письмо; а хочется ответить на ваше последнее письмо и высказать то чувство, которое оно вызвало во мне, не огорчив Вас. Письмо ваше вызвало во мне чувство очень сложное, смешанное, приятное и неприятное. Побуждение ваше написать мне было доброе, но не любовное. Я делаю различие между тем и другим: доброе чувство это – то, которое влечет к человеку; оно может быть и эгоистичным и неразумным; а любовное – это такое, которое переносит сознание в другого человека; это чувство весьма самоотверженно и разумно. И неприятное мне было в вашем письме – недостаток отрешения от себя, вдумчивости в состояние другого, в соединении с самым искренним, добрым и теплым чувством. Для всех людей, ищущих истины и добра, к которым причисляю себя, нет ничего дороже, как указание другими отклонений от истинного пути, ошибок, грехов. И я особенно в последнее время жаден к этого рода указаниям. Но указания эти должны быть освещены не любовью ласки, нежных слов, а любовью проникновения в чужую душу, в положение другого.

Пускай будут самые грубые, называемые людьми «жестокими», выражения, пускай будет насмешка, презрение, но только чтоб была проницательность любви. А то положение в роде того, что человек завяз по пояс в болото, а ему с добротою советуют разуться и бежать скорее или рассказывают, как другой человек прошел стороною болота, т. е. нечто такое, что даже не имеет отношения к его положению. Хотя, судя по последнему письму моему, я боюсь, что вы опять не поймете меня, все-таки скажу вам, что думаю, чего желаю вам, прося вас взамен этого сказать мне то, что вы думаете о моих грехах и чего желаете мне. Желаю я вам и советую вырабатывать в себе вдумчивость, проницательность любви и не принимать за любовь некоторую мягкость, чувствительность в отношении с людьми – доброту. Любовь – это стремление человека расширить свое сознание, включив в него сознание другого, других. От этого И(оанн) и сказал, что Бог есть любовь. Сознание всего и есть Бог. Любим мы тогда, когда входим в душу другого и чувствуем за него и знаем так же, как и тот знает, что ему дорог, что больно, чем он страдает, чему радуется, в чем его сила и его слабость. Вот так я стараюсь любить вас и вы тоже делайте. Когда достигнешь этого, – что случалось со мной иногда, – какая свобода, сила, спокойствие!

Пишите. Любящий вас всей душой...