- •Философ в социологии, социолог в философии
- •Введение
- •Часть первая. Основоположники
- •Шарль луи монтескье
- •1. Политическая теория
- •2. От политической теории к социологии
- •3. Исторические факты и моральные ценности
- •4. Возможные научные толкования философии Монтескье
- •Биографические данные
- •Примечания
- •Библиография
- •Огюст конт
- •1. Три этапа развития научной мысли Конта
- •2. Индустриальное общество
- •3. Социология как наука о человечестве
- •4. Человеческая природа и социальный порядок
- •5. От философии к религии
- •Биографические данные
- •Примечания
- •Библиография
- •Карл маркс
- •1. Социально-экономический анализ капитализма
- •2. «Капитал»
- •3. Двусмысленности марксистской философии
- •4. Двусмысленности марксистской социологии
- •5. Социология и экономика
- •6. Заключение
- •Биографические данные
- •Примечания
- •Библиография
- •Алексис де токвиль
- •1. Демократия и свобода
- •2. Американский опыт
- •3. Политическая драма Франции
- •4. Идеальный тип демократического общества
- •Биографические данные
- •Примечания
- •Библиография
- •Социологи и революция 1848 года
- •1. Огюст Конт и революция 1848 года
- •2. Алексис де Токвиль и революция 1848 года
- •3. Маркс и революция 1848 года
- •Хронология событий революции 1848 г. И Второй республики
- •Примечания
- •Библиография
- •Часть вторая поколение на стыке веков
- •Введение ко второй части
- •Эмиль дюркгейм
- •1. «О разделении общественного труда» (1893)
- •2. «Самоубийство» (1897)
- •3. «Элементарные формы религиозной жизни» (1912)
- •4. «Правила социологического метода» (1895)
- •5. Социология и социализм
- •6. Социология и философия
- •Биографические данные
- •Примечания
- •Библиография
- •Вильфредо парето
- •1. Нелогический поступок и наука
- •2. От экспрессивности к ее истокам
- •3. Остатки и производные
- •4. Социологический синтез
- •5. Наука и политика
- •6. Спорное сочинение
- •Биографические данные
- •Примечания
- •Библиография
- •Макс вебер
- •1. Теория науки
- •2. История и социология
- •3. Антиномии человеческого существования
- •4. Социология религии
- •5. Хозяйство и общество
- •6. Вебер — наш современник
- •Биографические данные
- •1413 Г. Публикует «о некоторых категориях понимающей социологии».
- •Примечания
- •Библиография
- •Заключение
- •Примечания
- •Указатель имен
- •Содержание
6. Вебер — наш современник
Макс Вебер еще больше наш современник, чем Эмиль Дюркгейм или Вильфредо Парето. Мы продолжаем восхищаться статистическим анализом причин самоубийства как одним из достижений науки. Мы продолжаем использовать понятие «аномия», но мы перестали интересоваться и политическими идеями Дюркгейма, и его этическими теориями, которые он стремился внедрить в высших педагогических школах. «Трактат по общей социологии» остается странным
[562]
памятником, шедевром внеобыденной личности, объектом восхищения для одних, раздражения и даже ожесточения — для других. У Парето не так много преемников и продолжателей. С Вебером дело обстоит иначе. Во время конгресса в Гейдельберге, организованного Немецкой социологической ассоциацией в 1964 г. по случаю столетия Макса Вебера, дискуссии были весьма жаркими. Они продолжались и за пределами конгресса. Швейцарский историк Герберт Лютчи даже написал, что были сторонники Вебера: «веберисты», которые, как и «марксисты», весьма остро реагировали, когда какая-то мысль их учителя ставилась под сомнение. Разумеется, между веберистами и марксистами очень мало общего: первых можно встретить только в университетах, вторые правят государствами. Марксизм может быть представлен в кратком изложении и в популярной форме катехизиса на потребу толпы, веберизм же не поддается ортодоксальности, если только не окрестить ортодоксальностью отсутствие всякой ортодоксальности.
Почему Вебер почти полвека спустя после своей смерти пробуждает столько страстей? Связано ли это с его творчеством или причина в его личности? Споры ученых по поводу «Протестантской этики и духа капитализма» не исчерпаны. Не только потому, что знаменитая книга считалась эмпирическим опровержением исторического материализма, но и потому, что она затрагивает две проблемы чрезвычайной важности. Первая носит исторический характер и ставит вопрос: в какой степени некоторые протестантские секты или, точнее, их протестантский дух повлияли на формирование капитализма? Вторая — теоретическая, или социологическая: в каком смысле понимание экономических действий требует в исследовании обращения к религиозным верованиям, к мировоззренческим системам действующих индивидов? Между «экономическим» и религиозным человеком нет радикального разрыва. Именно в зависимости от определенной этики обычный, из плоти и крови, человек, человек с его желаниями и радостями, при каких-то редких обстоятельствах становится homo oeconomicus.
Кроме того, попытка Вебера проанализировать структуру социального поведения, построить типологическую классификацию человеческого поведения, дать сравнительную характеристику религиозных, хозяйственных, политических, социальных систем, какой бы несовершенной она нам ни казалась с точки зрения методологии и некоторых результатов, до сих пор остается актуальной. Возможно, следовало бы
[563]
даже сказать, что она далеко превосходит все то, чего современные социологи, как они считают, могут добиться. Или надо признать по меньшей мере, что абстрактная теория и исторические интерпретации имеют тенденцию к расхождению. «Великая теория» в стиле Т.Парсонса имеет тенденцию к крайнему абстрагированию концептуальной терминологии, используемой для понимающего толкования любого общества. Она претендует на отрыв и от современного общества, и от философии, которая составляла основной источник вдохновения Вебера. Не утратила ли в действительности концептуальность Парсонса — или, в более общем представлении, концептуальность, свойственная современной социологии, — связи с настоящим? Это требует обсуждения. Для нас важно только показать, что, сопоставляя абстрактную теорию основополагающих понятий социологии и полуконкретные толкования всеобщей истории, Вебер доказывает, что он пошел дальше, чем сегодняшние профессора. И в этом смысле можно сказать, что он в равной мере принадлежит к будущему и к прошлому социологии.
Эти аргументы, как бы они ни были ценны сами по себе, не дают истинного объяснения накалу дискуссий. Такого рода жаркие споры имели место скорее в Европе, чем в Соединенных Штатах. В США Вебера интерпретировал и одновременно переводил Т. Парсонс. Его труд был принят в первую очередь как труд ученого-теоретика. И именно так его работы проникли в университеты, где они с этого момента излагаются, комментируются и часто живо обсуждаются. Что же касается самого автора, который ищет самовыражения в творчестве, — не является ли он тем самым демократом, который скрывается за своим творчеством и враждебно настроен по отношению к Вильгельму II? И вообще, не естественно ли игнорировать в нем политика и признавать только ученого?
Столетие со дня рождения Макса Вебера разбудило страсти в Европе. Ученые-профессора европейской школы, даже если они сейчас являются гражданами США, приняли Вебера как должное, независимо от того, были ли они за или против него как политика или философа и одновременно социолога. Нет ничего более показательного в этом отношении, чем три пленарных заседания в Гейдельберге. Первое открыл Т.Парсонс свози лекцией о методологических концепциях Вебера, которая дала повод для обмена мнениями чисто академического характера. Два следующих выступления носили совершенно иной характер. Моя собственная лекция внесла свой вклад в
[564]
полемику, развернутую книгой Вольфганга Моммзена22, которая к 1966г. еще не была завершена. А что касается лекции Герберта Маркузе, то, мне кажется, она была вызвана некой нетерпимостью по отношению к Веберу, будто он еще живой и такой же неумолимый.
Два этих спора — один о месте Макса Вебера в германской политике и воззрениях, которые он насаждал, и второй, о его философии и фундаментальных умозаключениях, — несравнимы по своему значению и научному стилю. Некоторые авторы Западной Германии и США склонны представлять Вебера как доброго демократа западного стиля, соответствующего образу, сложившемуся после второй мировой войны. Такое представление, естественно, далеко от истины. Ценностью, которую Вебер собственной волей ставил превыше всего, было, как мы видели, национальное величие, а не демократия или даже личные свободы. Он был сторонником демократизации в силу обстоятельств, а не по принципиальным мотивам. Государственные служащие, среди которых император выбирал министров, были, по его мнению, и по образованию, и по темпераменту людьми, лишенными властной силы, что является первостепенным качеством правителей и, возможно, даже народов в этом жестоком мире борьбы индивидов, классов и государств.
Философия политики Макса Вебера, будучи одновременно источником и его научного творчества, и его активной деятельности, была, если использовать банальный термин, пессимистична. Многие видели в Максе Вебере нового Макиавелли. В своей проникновенной статье, несмотря на тон, воспринятый истинными почитателями Вебера с трудом, господин Эжен Флейшман23 высветил два важнейших фактора, фактор Маркса и фактор Ницше, которые, видимо, поочередно воздействовали на формирование научной мысли Вебера — этого «буржуазного Маркса» к ницшеанца, а не демократа.
Такая новая интерпретация политической мысли Вебера вызвала большой скандал, потому что лишила новую германскую демократию «отца-основоположника», славного предка, ниспосланного гения. По сути своей она не менее бесспорна, хотя, опираясь на исследования оригинальных текстов, и не противоречит той дани уважения, которую мы должны принести этой исключительной личности. Макс Вебер был националистом, какими были европейцы конца прошлого века и какими сегодня они уже не являются. Этот национализм не ограничивался только патриотизмом, заботой о независимости или государственном суверенитете. Он почти
[565]
неизбежно вел к тому, что мы склонны называть сегодня империализмом. Народы вовлечены в постоянное соревнование, то внешне мирное, то открыто жестокое. Это соревнование не имеет ни конца, ни милосердия. Где-то люди умирают в траншеях, а где-то влачат животное существование в рудниках или на заводах, под угрозой или экономической конкуренции, или пушечного огня. Мощь нации становится и конечной целью, и средством ее достижения. Только она гарантирует безопасность, способствует распространению культуры (ибо культуры по преимуществу национальны), но она же является и целью в себе как выражение человеческого величия.
Разумеется, политическая мысль Вебера куда более сложна, чем суждения, высказанные в этих коротких замечаниях. Если Вебер в единстве Германии видел один из важных этапов на ее пути к мировой политике, то он не мог не понимать, что мощь государства не обязательно означает расцвет культуры. В частности, в случае с германской историей фаза духовного расцвета, похоже, не совпадала с фазой укрепления государства. Когда Вебер употребляет выражение Herrenvolk — «народ господ», — то он придает ему не тот смысл, который придавал Гитлер. Как и Ницше, Вебер часто критиковал немецкий народ, упрекая его в склонности к пассивному повиновению, в примирении с традиционным режимом, в терпимости к дилетантствующему монарху, к карьеризму — ко всему, что недостойно народа, готового исполнять и исполняющего роль мирового масштаба. Что же касается демократии с руководителем, избранным всем народом, к которой он стремился по собственному разумению, то она, по некоторым своим признакам, характерным для всех демократических режимов, особенно сильно напоминает Пятую республику генерала де Голля. Харизматический правитель, избранный всеобщим голосованием, который один принимает крупные решения, ответственный перед своей совестью или перед историей, — таков тип «демократического» вождя, каким представлял его себе Вебер и каким — карикатурным — сделали его деспоты в период между двумя войнами, но каким воплощал его в себе президент Французской Республики с 1959 г. Ни британский премьер-министр, ни президент США не представляют собой ни по стилю, ни по воздействию такого рода фюрера, вождя народа, увлекающего толпы людей в угоду амбициям, которые он питал на их или на свой счет. Этот харизматический авторитет господина, в глазах Вебера, был спасительной ре-
[566]
акцией на безымянное царство бюрократии. Конечно, он не игнорировал необходимости парламентского обсуждения и соблюдения установленных правил. Он признавал необходимость конституции, правового государства (Rechtsstaat), не игнорировал ценности личных свобод и, возможно, как человек XIX в. был склонен считать, что все эти хрупкие атрибуты политической цивилизации окончательно и надежно завоеваны.
Вторая дискуссия, которую открыл Г.Маркузе, касалась в своей основе философии истории М.Вебера. Центральной темой этой философской интерпретации современного западного общества явилась рационализация и ее воплощение в сферах науки, промышленности, бюрократического аппарата. Капиталистический строй (частная собственность на средства производства и рыночная конкуренция производителей) исторически связан с процессом рационализации. Этот процесс — судьба человека, против которой бесполезно выступать, и ни один политический режим ее не избежит. Вебер, несмотря на восхищение, которое он испытывал к Марксу, враждебно относился к социализму, не потому, что он был националистом или в классовой борьбе, такой же неизбежной, как борьба между странами, стоял на стороне буржуазии. В глазах Вебера, человеческому достоинству угрожало прежде всего порабощение индивидов безликими организациями. Система эффективного производства — это одновременно система господства одного человека над другим. Вебер признавал, что «рабочие всегда, в той или иной степени, будут социалистами», он утверждал даже, что нет «никаких способов искоренить социалистические убеждения и социалистические надежды»^4 (в чем он, возможно, ошибался), но социализм, воплощенный в реальность, представлял бы ту же опасность для человеческих ценностей, с которыми он связывал свои помыслы, что и сам капитализм. Более того, социализм мог бы только усугубить эту опасность, поскольку для восстановления и постоянного поддержания дисциплины труда при бюрократизированном строе требовалось бы навязывать еще более жестокое господство одного человека над другим или организационной структуры над отдельной личностью, предоставлять еще меньше шансов и свободу индивиду.
Разве события не подтвердили доводов Макса Вебера на этот счет? Совершенно очевидно, что эти доводы подтвердились, и Г.Маркузе сам признает: «Как кристаллизация разума, машина не может быть нейтральной, ибо технический разум есть разум социальный, который доминирует во все времена,
[567]
он может быть трансформирован в саму свою структуру. В качестве технического разума машина может быть использована как техническое средство освобождения. Для Макса Вебера такая возможность представлялась утопией. Сегодня кажется, что он был прав». Другими словами, Маркузе сетует на Вебера, заранее объявившего утопией то, что в действительности, на сегодняшний день пока проявило себя как утопия, т.е. идею освобождения человечества путем изменения характера собственности и с помощью планирования.
Между коллективной собственностью на средства производства и планированием, с одной стороны, и освобождением человека — с другой, нет никакой, ни причинной, ни логической, связи. История последних 5 0 лет с блеском это доказала. Франкфуртский марксист (который не является марксистом-ленинцем) ненавидит в Вебере человека, который никогда не разделял его иллюзии и который отнимает у него мечты, необходимые ему, чтобы жить. Однако социалистическая утопия сегодня совершенно лишена какой-либо субстанции. Еще более автоматизированное производство, возможно, откроет какие-либо другие конкретные пути к освобождению. Однако оно не уничтожит бюрократического порядка, рационального и безликого господства, которое осуждают и Вебер, и марксисты, но не без некоторых эксцессов.
Сегодняшнее индустриальное общество, конечно, уже не то, какое знал Макс Вебер. Оно уже не сугубо буржуазное, не чисто капиталистическое, если последнее определять прежде всего характером собственности и инициативой индивидуального предпринимателя. Но именно из этих соображений я попытаюсь высказать критику в адрес Вебера совсем с другой точки зрения: он был слишком марксистом в своей интерпретации современного общества, т.е. излишне пессимистичным; он не смог точно уловить перспективу благополучия, которое несет массам рост производства, и не увидел вероятности смягчения классовых и, возможно, межнациональных конфликтов в эпоху, когда богатство зависит от производительности труда, а не от размеров территории, И напротив, большой заслугой, а не ошибкой Вебера было четкое разделение рациональности — будь то научной или бюрократической — и исторического разума. То, что сознание или технические средства могут быть использованы в целях геноцида, жизненный опыт нам — увы! — доказал. Ни капитализм, ни буржуазия, ни тем более Макс Вебер в этом не виноваты. Вебер заранее предсказал, что рационализация не гарантирует того, что гегельянцы называют историческим
[568]
разумом, а добропорядочные демократы — либеральными ценностями,
Философия борьбы и мощи марксистского и ницшеанского толка сочеталась в Вебере с видением всеобщей истории, идущей к разволшебствленному миру, к порабощенному человечеству, лишенному своих самых высоких добродетелей. Для себя самого и, возможно, для других Вебер ставил превыше всего не столько успех и силу, сколько некое благородство, мужество встретить человеческую действительность такой, какой она предстает человеку, не питающему иллюзий, религиозных или политико-идеологических. Все те, кто считает себя обладателем абсолютной и всеобъемлющей истины, все те, кто хочет примирить враждующие ценности — марксисты-гегельянцы, доктринеры от демократии или естественного права, — продолжают (и справедливо) полемизировать с человеком, который придает догматический характер отказу от догматизма и характер истины в последней инстанции противоборству ценностей, который, в конечном счете, не признает ничего, кроме науки о частном и сугубо произвольного выбора.
Некоторые из форм подобного догматизма были источником тоталитаризма нашей эпохи. Но нужно признать, что Вебер со своей философией обязательства ангажированного ученого вовсе не дает нам большей гарантии от возврата к варварству. Харизматический вождь должен был защитить нас от безликого засилья бюрократии, а мы научились бояться обещаний демагогов больше, чем обыденности рациональной организационной структуры.
Такого рода дискуссии, предметом которых были личность, философия, политические взгляды Вебера, показывают, с моей точки зрения, многочисленные стороны его творчества, дающие право сказать, что Макс Вебер — наш современник. Он является им прежде всего потому, что его творчество, как и всех великих мыслителей, настолько богато и двусмысленно, что каждое новое поколение прочитывает его, изучает и истолковывает по-разному. Его труд, возможно, уже превзойден, но остается актуальным. Идет ли речь о понимающей социологии, об идеальном типе, о различении между ценностным суждением и отнесением к ценностям, о субъективном смысле поведения как самостоятельном объекте научного интереса социолога, о противопоставлении понимания своего поведения субъектами и социологом — по этому поводу можно задавать много вопросов или высказывать возражения. Практика Вебера не обязательно соот-
[569]
ветствует его теории. Вызывает сомнение, например, что сам он всегда воздерживался от всякого оценочного суждения. Еще более сомнительно то, что отнесение к ценности и оценочное суждение могут быть полностью разделены. Социология Вебера была бы, возможно, более научна и, мне кажется, менее увлекательна, если бы она не принадлежала человеку, который беспрестанно задавался важнейшими вопросами: о взаимоотношении знания и веры, о науке и практической деятельности, о церкви и пророчестве, о бюрократии и харизматическом вожде, о рационализации и личной свободе; который благодаря своей исторической, можно сказать чудовищной, эрудиции искал в наследии всех цивилизаций ответы на свои собственные вопросы и оказывался в результате такого рода поисков (а они по своему характеру не могли быть завершенными в одиночестве) разрываемым сомнениями относительно выбора своей собственной судьбы.