3. Маркс и революция 1848 года

Маркс пережил исторический период между 1848 и 1851 гг. иначе, нежели Конт или Токвиль. Он не уединился в башне из слоновой кости на улице Месье-ле-Прэнс; тем более он не был депутатом Учредительного собрания или Законода­тельного собрания, министром кабинета Одилона Барро и Луи Наполеона. Революционный агитатор и журналист, он активно участвовал в событиях, находясь в тот момент в Германии. Од­нако ранее он бывал во Франции и оказался весьма осведомлен

[285]

в политике, знал французских революционеров. Таким обра­зом, в отношении Франции он стал активным свидетелем. Кро­ме того, он верил в интернациональный характер революции и чувствовал себя непосредственно затронутым французским кризисом.

Многие суждения, которые мы находим в двух его книгах, «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.» и «Восем­надцатое брюмера Луи Бонапарта», созвучны суждениям Ток-виля, отраженным на страницах его «Воспоминаний».

Как и Токвиль, Маркс был поражен контрастом между восстаниями 1848 г., когда рабочие Парижа несколько дней сражались одни, без вождей, и волнениями 1849 г., когда год спустя парламентские вожди Горы напрасно пытались раз­жечь восстание и не были поддержаны своими войсками.

И Токвиль, и Маркс в равной степени осознавали, что со­бытия 1848 — 1851 гг. уже не представляли собой просто политические волнения, а предвещали социальную револю­цию. Токвиль с ужасом констатирует, что отныне ставятся под сомнение сами основы общества, законы, веками почитаемые людьми, Маркс же победно восклицает, что совершается не­обходимое, по его мнению, общественное потрясение. Шкалы ценностей либеральной аристократии и революционеров раз­личны и даже противоположны. Уважение политических сво­бод (для Токвиля нечто священное) в глазах Маркса — суеве­рие человека прежнего режима. Маркс не испытывает ни ма­лейшего уважения к парламенту и формальным свободам. То, что один хочет больше всего спасти, второй считает второсте­пенным, может быть, даже препятствием на пути к важнейше­му, по его мнению, а именно к социалистической революции.

И тот, и другой в переходе от революции 1789 г. к револю­ции 1848 г. усматривают нечто вроде исторической логики. С точки зрения Токвиля, после разрушения монархии и привиле­гированных сословий революция продолжается, вызывая по­становку вопроса об общественном порядке и собственности. Маркс видит в социальной революции этап возникновения чет­вертого сословия после победы третьего. Разные выражения, противоположные ценностные суждения, но оба сходятся в главном: поскольку разрушена традиционная монархия и низ­вергнута аристократия прошлого, то в порядке вещей, что де­мократическое движение, стремясь к социальному равенству, выступило против существующих привилегий буржуазии. Борь­ба с экономическим неравенством, по мнению Токвиля, по крайней мере в его время, обречена на неудачу. Чаще всего он, по-видимому, считает неравенство неискоренимым, ибо оно связано с извечным общественным порядком. Со своей сторо­ны Маркс считает, что путем реорганизации общества можно

[286]

уменьшить или устранить экономическое неравенство. Но оба они обращают внимание на переход от революции, нацеленной против аристократии, к революции, направленной против бур­жуазии, от подрывной деятельности против монархического го­сударства к подрывной деятельности против общественного по­рядка в целом.

Словом, Маркс и Токвиль сходятся в определении фаз раз­вития революции. События во Франции в 1848 — 1851 гг. за­гипнотизировали современников, и сегодня еще они завора­живают схожестью конфликтов. За небольшой срок Франция перенесла бблыпую часть типичных ситуаций, характерных для политических конфликтов в современных обществах.

В ходе первой фазы, с 24 февраля по 4 мая 1848 г., вос­стание уничтожает монархию, а во Временное правительство входят несколько социалистов, оказывающих преобладающее влияние в течение нескольких месяцев.

С созывом Учредительного собрания начинается вторая фа­за. Большинство в Собрании, избранное всей страной, консер­вативно или даже реакционно и настроено монархически. Воз­никает конфликт между Временным правительством, в котором преобладают социалисты, и консервативным Собранием. Этот конфликт перерастает в июньские мятежи 1848 г., в восстание парижского пролетариата против Собрания, избранного на ос­нове всеобщего избирательного права, но вследствие своего состава воспринимаемого парижскими рабочими как враг.

Третья фаза начинается с момента избрания Луи Наполео­на в декабре 1848 г. или, по Марксу, с мая 1849 г., с кончи­ны Учредительного собрания. Президент Республики верит в бонапартистское наследственное право; он считается челове­ком судьбы. Президент Второй республики, он сначала борет­ся с Учредительным собранием, имеющим монархическое большинство, затем с Законодательным собранием, также имеющим монархическое большинство, но включающим в се­бя еще и 15 0 представителей Горы.

С избранием Луи Наполеона начинается острый, многосто­ронний конфликт. Монархисты, неспособные достигнуть согла­сия по вопросу об имени монарха и восстановлении монархии, переходят из-за враждебного отношения к Луи Наполеону в ла­герь защитников Республики в пику Бонапарту, желавшему ре­ставрации Империи. Луи Наполеон пользуется методами, кото­рые парламентарии считают демагогическими. В самом деле, в тактике Луи Наполеона есть элементы псевдосоциализма (или подлинного социализма) фашистов XX в. Так как Законодатель­ное собрание совершает ошибку, упраздняя всеобщее избира­тельное право, 2 декабря Луи Наполеон упраздняет конститу-

[287]

цию, распускает Законодательное собрание и одновременно восстанавливает всеобщее избирательное право.

Маркс, впрочем, тоже старается (и в этом его самобытность) объяснить политические события с помощью общественного базиса. Он стремится показать в сугубо политических конфлик­тах проявление, или, так сказать, выход на политический уро­вень глубоких распрей между общественными группами. Ток-виль явно поступает так же. Он показывает столкновения об­щественных групп во Франции середины XIX в. Главные дейст­вующие лица драмы — крестьяне, мелкая буржуазия Парижа, парижские рабочие, буржуазия и осколки аристократии — не очень отличаются от тех, кого выставил на сцену Маркс. Но, де­лая упор на объяснении политических конфликтов обществен­ными распрями, Токвиль отстаивает специфику или по крайней мере относительную автономию политического строя. Маркс, напротив, при любых обстоятельствах пытается обнаружить буквальное соответствие между политическими событиями и событиями в сфере базиса. В какой мере это ему удалось?

Две брошюры Маркса — «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.» и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» —-блестящие работы. Мне кажется, что во многих отношениях они глубже и значительнее, чем его большие научные труды. Маркс, обнаруживая проницательность историка, забывает о своих теориях и анализирует события как гениальный наблю­датель. Так, чтобы продемонстрировать, каким образом поли­тика выражается через базис, Маркс пишет:

«10 декабря 1848 г. (т.е. день избрания Луи Наполеона. — Р.А.] было днем крестьянского восстания. Лишь с этого дня начался февраль для французских крестьян. Символ, выразив­ший их вступление в революционное движение, неуклюже-лу­кавый, плутовато-наивный, несуразно-возвышенный, расчетли­вое суеверие, патетический фарс, гениально-нелепый анахро­низм, озорная шутка всемирной истории, непонятный иерог­лиф для цивилизованного ума, — этот символ явно носил печать того класса, который является представителем варвар­ства внутри цивилизации. Республика заявила ему о своем су­ществовании фигурой сборщика налогов, он заявил ей о своем существовании фигурой императора. Наполеон был единствен­ным человеком, в котором нашли себе исчерпывающее выра­жение интересы и фантазия новообразованного в 1789г. кре­стьянского класса. Написав его имя на фронтоне республики, крестьянство этим самым объявляло войну иностранным госу­дарствам и борьбу за свои классовые интересы внутри страны. Наполеон был для крестьян не личностью, а программой. Со знаменами, с музыкой шли они к избирательным урнам, воск­лицая: «Plus d'impots, a bas les riches, a bas la rdpubligue, vive

[288]

1'empereur!" — «Долой налоги, долой богачей, долой республи­ку, да здравствует император!» За спиной императора скрыва­лась крестьянская война. Республика, ими забаллотированная, была республикой богачей» (Соч., т. 7, с. 42 — 43).

Даже немарксист не колеблясь признает, что крестьяне го­лосовали за Луи Наполеона. Представляя в то время большин­ство избирателей, они предпочли избрать реального или вы­мышленного племянника императора Наполеона, а не генерала-республиканца Кавеньяка. В контексте психополитической ин­терпретации можно было бы сказать, что Луи Наполеон из-за своего имени был харизматическим вождем. Крестьянин — ма­лоцивилизованный, отмечает Маркс со своим пренебрежением к крестьянам, — предпочел наполеоновский символ настоящей республиканской личности, и в этом смысле Луи Наполеон был человеком крестьян против республики богатых. Представляет­ся проблематичным то, в какой мере Луи Наполеон благодаря самому факту избрания его крестьянами стал представителем интереса класса крестьян. Крестьянам не было необходимости избирать Луи Наполеона для того, чтобы он выражал их классо­вый интерес. Тем более не было необходимости в том, чтобы принятые Луи Наполеоном меры соответствовали классовому интересу крестьян. Император сделал то, что ему подсказывали его дарование или его глупость. Голосование крестьян за Луи Наполеона — событие неопровержимое. Превращение собы­тия в теорию — это суждение: «Классовый интерес крестьян нашел свое выражение в Луи Наполеоне».

Это событие позволяет понять отрывок из «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта», относящийся к крестьянам. Маркс описывает в нем положение класса крестьян:

«Поскольку миллионы семей живут в экономических усло­виях, отличающих и враждебно противопоставляющих их об­раз жизни, интересы и образование образу жизни, интересам и образованию других классов, — они образуют класс. По­скольку между парцельными крестьянами существует лишь местная связь, поскольку тождество их интересов не создает между ними никакой общности, никакой национальной связи, никакой политической организации, — они не образуют клас­са. Они поэтому не способны защищать свои классовые инте­ресы от своего собственного имени, будь то через посредство парламента или через посредство конвента. Они не могут представлять себя, их должны представлять другие. Их пред­ставитель должен вместе с тем являться их господином, авто­ритетом, стоящим над ними, неограниченной правительствен­ной властью, защищающей их от других классов и ниспосыла­ющей им свыше дождь и солнечный свет. Политическое влия­ние парцельного крестьянства в конечном счете выражается,

[289]

стало быть, в том, что исполнительная власть подчиняет себе общество» (Соч., т. 8, с. 208).

Налицо очень проникновенное описание двусмысленного положения (класс и некласс) массы крестьян. Способ сущест­вования крестьян более или менее сходный, и это выделяет их как общественный класс; но им недостает способности осоз­нать самих себя как единое целое. Неспособные составить представление о самих себе, они поэтому образуют пассив­ный класс, который может быть представлен лишь людьми, находящимися вне его, что позволяет объяснить сам факт из­брания крестьянами Луи Наполеона, человека не из их среды.

Остается, однако, главный вопрос: объясняется ли адек­ватно происходящее на политической сцене тем, что проис­ходит в базисе?

По Марксу, например, легитимная монархия представляла земельных собственников, а орлеанская монархия — финан­совую и торговую буржуазию. Однако эти две династии ни­когда не могли дойти до понимания друг друга. В ходе кризиса 1848 — 1851 гг. раздор между двумя династиями служил не­преодолимым препятствием для восстановления монархии. Бы­ли ли неспособны два королевских семейства прийти к согла­сию относительно имени претендента, потому что одно было знаменем земельной собственности, а второе — собственно­сти промышленной и торговой? Или они были неспособны прийти к согласию, потому что, по существу, можно иметь лишь одного претендента?

Чем бы ни был навеян вопрос — предвзятым мнением кри­тика или хитростью, — он ставит важную проблему интерпре­тации политики посредством базиса. Допустим, Маркс прав, легитимная монархия по сути своей является режимом круп­ной земельной собственности и наследственного дворянства, а орлеанская монархия представляет интересы финансовой бур­жуазии. Конфликт ли экономических интересов мешал един­ству или простой, осмелюсь сказать, арифметический фено­мен, согласно которому мог быть лишь один король?

Маркса, естественно, прельщает объяснение невозможно­сти согласия несовместимостью экономических интересов⁵. Слабость этой интерпретации в том, что в иных странах и при иных обстоятельствах земельная собственность смогла найти компромисс с промышленной и торговой буржуазией.

Следующий отрывок из «Восемнадцатого брюмера Луи Бо­напарта» особенно знаменателен:

«Дипломаты партии порядка надеялись прекратить борьбу путем соединения обеих династий, путем так называемого слияния роялистских партий и их королевских домов. Дейст­вительным слиянием Реставрации и Июльской монархии была

[290]

парламентарная республика, в которой стирались орлеанистские и легитимистские цвета и различные виды буржуа рас­творялись в буржуа вообще, в буржуа как представителе ро­да. Теперь же орлеанист должен превратиться в легитимиста, а легитимист в орлеаниста» (Соч. т.8, с. 186).

Маркс прав. Ничего подобного нельзя требовать, разве что претендент одного из семейств соглашается исчезнуть. Здесь интерпретация исключительно политическая, точная и убеди­тельная. Обе монархические партии могли сойтись только на парламентской республике, единственном средстве примире­ния двух претендентов на трон, который терпит лишь одного за­хватчика, Когда же есть два претендента, нужно, чтобы никто не пришел к власти: иначе один окажется в Тюильрийском дворце, а другой — в изгнании. Парламентская республика в этом смысле была способом примирения двух династий. И Маркс продолжает:

«Монархия, олицетворявшая их антагонизм, должна была стать воплощением их единства; выражение их исключающих друг друга фракционных интересов должно было стать выра­жением их общих классовых интересов; монархия должна бы­ла выполнить то, что могло быть и было выполнено лишь упраз­днением обеих монархий, лишь республикой. Таков был фило­софский камень, над открытием которого алхимики партии по­рядка ломали себе голову. Как будто легитимная монархия может когда-либо стать монархией промышленных буржуа или буржуазная монархия — монархией наследственной земельной аристократии. Как будто земельная собственность и промыш­ленность могут мирно уживаться под одной короной, в то вре­мя как корона может увенчать только одну голову — голову старшего или младшего брата. Как будто промышленность вооб­ще может помириться с земельной собственностью, пока зе­мельная собственность не решится сама сделаться промышлен­ной. Умри завтра Генрих V, граф Парижский все-таки не стал бы королем легитимистов, — разве только, если бы он перестал быть королем орлеанистов» (Соч., т.8, с. 186).

Маркс, следовательно, прибегает к изощренному, содержа­щему тонкие намеки, двойному объяснению: политическому, согласно которому за французский трон борются два претен­дента и единственным средством примирения их сторонников оказалась бы парламентская республика, и существенно отли­чающемуся от него социоэкономическому объяснению, соглас­но которому земельные собственники не могли примириться с промышленной буржуазией, разве что земельная собствен­ность сама стала бы промышленной. Теорию, основанную на этом последнем объяснении, мы и сегодня встречаем в маркси­стских работах или в работах, навеянных марксизмом, посвя-

[291]

щенных Пятой республике. Последняя не может быть голлистской республикой: нужно, чтобы она либо была республикой модернизированного капитализма, либо имела совершенно иной базис⁶. Такое объяснение, конечно, глубже, но и его вер­ность не абсолютна. Невозможность примирения интересов зе­мельной собственности с интересами промышленной буржуа­зии существует только в социологической фантасмагории. Со временем, когда у одного из двух принцев не окажется наслед­ника, примирение двух претендентов совершится автоматиче­ски и будет чудесным образом достигнут компромисс некогда противоположных интересов. Невозможность примирения двух претендентов была по существу политической.

Конечно, объяснение политических событий через обще­ственный базис законно и приемлемо, но его буквализм в большой мере отдает социологической мифологией. Фактиче­ски оно оказывается проекцией на базис всего того, что было замечено на политической арене. Отметив, что оба претенден­та не смогли понять друг друга, объявляют, будто земельная собственность не может примириться с промышленной. Впро­чем, несколько дальше это положение опровергается в ходе разъяснения того, что примирение может быть достигнуто в рамках парламентской республики. Ибо если невозможно со­гласие в социальном плане, то оно будет столь же невозмож­но в парламентской республике, сколь и при монархии.

По моему мнению, это типичный случай. Он демонстрирует одновременно и то, что в социальных объяснениях политиче­ских конфликтов приемлемо и даже необходимо, и то, что ошибочно. Профессиональные социологи или социологи-люби­тели испытывают нечто вроде угрызения совести, когда огра­ничиваются политическим объяснением изменений строя и политических кризисов Лично я склонен считать, что частно­сти политических событий редко упираются во что-либо иное, нежели отношения между людьми, партиями, их споры и идеи.

Луи Наполеон является представителем крестьян в том смысле, что он избран крестьянскими избирателями. Генерал де Голль также представитель крестьян, ибо его деятельность была одобрена в 1958 г. 85 процентами французов. Век тому назад психополитический механизм в сущности не отличался от сегодняшнего. Но в нем нет ничего общего с сегодняшним механизмом в той его части, которая касается различий между общественными классами и классовых интересов данной груп­пы. Когда французы устают от безысходных конфликтов и возникает человек судьбы — все классы Франции сплачивают­ся вокруг того, кто обещает их спасти.

Маркс в последней части работы «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» подробно анализирует правительство Луи На-

[292]

полеона и то, как оно обслуживало интересы разных классов. Луи Наполеон был принят буржуазией, говорит нам Маркс, потому что он защищал их основные экономические интересы, В обмен на это последняя отказалась от политической власти.

«У буржуазии теперь явно не было другого выбора, как го­лосовать за Бонапарта. Бонапарт в качестве исполнительной власти, ставшей самостоятельной силой, считает себя призван­ным обеспечить «буржуазный порядок». Сила же этого бур­жуазного порядка — в среднем классе. Он считает себя поэ­тому представителем среднего класса и издает соответствен­ные декреты. Но, с другой стороны, он стал кое-чем лишь по­тому, что сокрушил и ежедневно снова сокрушает политическое могущество этого среднего класса. Он считает себя поэтому противником политической и литературной силы среднего класса» (Соч., т. 8, с. 213 —214).

Во всем этом анализе есть в особенности интересный мо­мент: признание Марксом решающей роли государства.

«Эта исполнительная власть с ее громадной бюрократиче­ской и военной организацией, с ее многосложной и искусст­венной государственной машиной, с этим войском чиновников в полмиллиона человек рядом с армией еще в полмиллиона, этот ужасный организм-паразит, обвивающий точно сетью все тело французского общества и затыкающий все его поры, воз­ник в эпоху абсолютной монархии, при упадке феодализма, упадке, который этот организм помогал ускорять. Сеньориаль­ные привилегии земельных собственников и городов преврати­лись в столь же многочисленные атрибуты государственной власти, феодальные сановники — в получающих жалованье чи­новников, а пестрая, как набор образчиков, карта перекрещи­вающихся средневековых суверенных прав — в точно установ­ленный план государственной власти, где господствует такое же разделение труда и такая же централизация, как на фабри­ке. Первая французская революция, поставившая себе задачу уничтожить все местные, территориальные, городские и про­винциальные особые власти, чтобы создать гражданское един­ство нации, должна была развить далее то, что было начато аб­солютной монархией, — централизацию, но вместе с тем она расширила объем, атрибуты и число пособников правительст­венной власти. Наполеон завершил эту государственную маши­ну. Легитимная монархия и Июльская монархия не прибавили ничего нового, кроме большего разделения труда, увеличиваю­щегося по мере того, как разделение труда внутри буржуазного общества создавало новые группы интересов, следовательно — новые объекты государственного управления. Всякий общий интерес немедленно отрывался от общества, противопоставлял­ся ему как высший, всеобщий интерес, вырывался из сферы са-

[293]

модеятельности членов общества и делался предметом прави­тельственной деятельности, — начиная от моста, школьного здания и коммунального имущества какой-нибудь сельской об­щины и кончая железными дорогами, национальным имущест­вом и государственными университетами Франции. Наконец, парламентарная республика оказалась в своей борьбе против революции вынужденной усилить, вместе с мерами репрессии, средства и централизацию правительственной власти. Все пере­вороты усовершенствовали эту машину вместо того, чтобы сло­мать ее. Партии, которые, сменяя друг друга, боролись за гос­подство, рассматривали захват этого огромного государствен­ного здания, как главную добычу при своей победе» (Соч., т, 8, с. 205 — 206).

Другими словами, Маркс описывает колоссальное развитие распорядительного, централизованного государства. Это госу­дарство анализировал также и Токвиль, показавший его доре­волюционные истоки и отметивший, что они постепенно раз­вивались, набирали силу по мере развития демократии.

Тот, кто управляет этим государством, неизбежно оказыва­ет значительное влияние на общество. Токвиль тоже полагает, что все партии способствуют усилению громадной администра­тивной машины. Более того, он убежден в том, что социалисти­ческое государство еще больше будет способствовать расшире­нию государственных функций и административной централи­зации. Маркс утверждает, что государство приобрело нечто вроде автономии по отношению к обществу. Достаточно «како­го-то явившегося с чужбины авантюриста, поднятого на щит пьяной солдатней, которую он купил водкой и колбасой и кото­рую ему все снова и снова приходится ублажать колбасой» (Соч., т. 8, с. 207).

Подлинная революция, по Марксу, будет заключаться не в овладении этой машиной, а в ее разрушении. На что Токвиль ответил бы: если собственность на средства производства дол­жна стать коллективной, а управление экономикой — центра­лизованным, то каким чудом можно надеяться на разрушение государственной машины?

В действительности, у Маркса два взгляда на роль государ­ства в революции. В «Гражданской войне во Франции» (посвя­щенной Парижской Коммуне) он намекает на то, что Комму­на, т.е. дробление централизованного государства и закончен­ная децентрализация, составляет подлинное содержание дик­татуры пролетариата. Однако в другом месте мы находим прямо противоположную идею: чтобы совершить революцию, надо максимально усилить политическую власть и государст­венную централизацию.

[294]

Токвиль и Маркс, следовательно, оба обратили внимание на централизованную государственную машину. На основании своих наблюдений Токвиль пришел к выводу о том, что для ог­раничения всемогущества государства и его бесконечного рас­ползания следует увеличить число промежуточных органов и представительных институтов. Маркс признал частичную авто­номию государства по отношению к обществу (эта формула противоречит его общей теории государства как естественного выражения господствующего класса) и вместе с тем ожидал от социалистической революции разрушения административной машины.

Как теоретик Маркс стремится свести политику с ее конф­ликтами к классовым отношениям и классовой борьбе. Но в нескольких существенных вопросах его проницательность на­блюдателя берет верх над его догматизмом, и он, так сказать, непроизвольно признает собственно политические причины конфликтов и автономию государства по отношению к разным группам, В той мере, в какой существует эта автономия, ста­новление обществ не сводится к классовой борьбе.

Наиболее ярким примером специфичности и независимости политического строя по отношению к общественным битвам явля­ется, впрочем, русская революция 1917 г. Группа людей, захва­тив власть, подобно Луи Наполеону, хотя и более насильственным путем, оказалась в состоянии преобразовать всю организацию русского общества и строить социализм, начав не с господства пролетариата, а со всемогущества государственной машины.

То, чего мы не обнаруживаем в марксистской теории, есть либо в исторических изысканиях Маркса, либо в событиях, участники которых ссылаются на самого Маркса.

Четыре автора, чьи работы мы рассмотрели в первой части, кладут начало трем школам.

Первая — та, которую можно было бы назвать француз­ской школой политической социологии, ее основоположника­ми являются Монтескье и Токвиль, В наше время к ней при­надлежит Эли Алеви7. Это школа несколько догматических социологов, прежде всего интересующихся политикой; это школа тех, кто, не недооценивая общественного базиса, под­черкивает автономию политического строя и мыслит либераль­но. Вероятно, сам я — поздний отпрыск этой школы.

Вторая школа — школа Огюста Конта, Она дала в начале этого века Дюркгейма, а может быть, к ней примыкают и се­годняшние французские социологи. Она умаляет значение политики и экономики и выделяет социальное как таковое, ставя акцент на единстве всех проявлений социального и счи-

[295]

тая основным понятие консенсуса. Представленная многочис­ленными исследованиями, разработавшая понятийный аппарат, школа стремится к реконструкции целостности общества.

Третья школа — марксистская. Она добилась наибольшего успеха если не в аудиториях, то по крайней мере на сцене всеобщей истории. В том виде, в каком ее учение истолковы­валось сотнями миллионов людей, она сочетает объяснение социального целого, начиная с общественно-экономического базиса, со схемой становления, гарантирующей ее привер­женцам победу. О ней труднее всего дискутировать вследст­вие ее исторических успехов. Потому что вы никогда не знае­те, обсуждать ли версию катехизиса, обязательного для всяко­го учения о государстве, или же очень изощренную версию, единственную приемлемую для великих умов, тем более что обе версии находятся беспрерывно в состоянии взаимодейст­вия, модальности которого варьируются в зависимости от не­предвиденных перипетий всеобщей истории.

Эти три социологические школы, несмотря на расхождения в выборе ценностей и в видении истории, представляют собой разновидности интерпретаций современного общества. Конт — почти безоговорочный поклонник современного общества, ко­торое он именует индустриальным и которое, подчеркивает он, будет миролюбивым и позитивистским. Современное обще­ство, с точки зрения политической школы, есть демократиче­ское общество, которое следует рассматривать без исступлен­ного энтузиазма или негодования. Оно, наверное, обладает свое­образными признаками, но не является свершением судьбы че­ловека. Что касается третьей школы, то она сочетает контовский энтузиазм по отношению к индустриальному обще­ству с возмущением против капитализма. В высшей степени оп­тимистическая относительно далекого будущего, она отличает­ся угрюмым пессимизмом относительно ближайшего будущего и предвещает долгий период катастроф, классовых битв и войн.

Иными словами, Контова школа оптимистична, с налетом безмятежности; политическая школа сдержанна с оттенком скептицизма, а марксистская школа утопична и склонна желать наступления катастроф или, во всяком, случае считать их неиз­бежными.

Каждая из этих школ по-своему перестраивает обществен­ную систему. Каждая предлагает определенное толкование из­вестного в истории разнообразия обществ и свое осмысление настоящего. Каждая руководствуется одновременно мораль­ными убеждениями и научными утверждениями. Я попытался принять во внимание и эти убеждения и эти утверждения. Но я не забываю, что даже тот, кто хочет различать оба элемента, делает это в соответствии с собственными убеждениями.

[296]